среда, 9 июля 2014 г.

Тимур Вермеш. Он снова здесь

Тимур Вермеш. Он снова здесь
Литературный дебют немецкого журналиста Тимура Вермеша в одночасье стал бестселлером в Европе и шокировал критиков, вынужденных с предельной осторожностью подбирать слова для рецензий. Эта коварная книга ставит зеркало перед обществом, помешанным на сборе “лайков” и повышении продаж. Она не содержит этических подсказок. Читателю предстоит самостоятельно разобраться в моральном лабиринте современной действительности.

Берлин, 2011 год. На городском пустыре приходит в себя Адольф Гитлер. Он снова здесь – один, лишенный власти, соратников, даже крыши над головой. И снова начинает восхождение “ниоткуда”, постепенно осваиваясь в новой реальности. Успех приходит неожиданно быстро, ибо мир видит в нем не воскресшего диктатора, но гениального актера: его гневные речи встречают овациями, видеозаписи выступлений взрывают интернет. Коллеги и помощники вскоре становятся преданными друзьями. Звезда Адольфа Гитлера восходит все выше, а планы его тем временем остаются неизменными.

Глава из книги:

Истинный фюрер являет себя именно в моменты кризиса. Когда он демонстрирует стальные нервы, безоговорочную решимость, хотя весь мир против него. Если бы у Германии не было меня, никто не вошел бы в Рейнскую область в 1936 году. Все дрожали, мы ничего не смогли бы поделать, если бы противник решился на удар. У нас было всего пять дивизий, а у одних только французов в шесть раз больше – и все же я осмелился. Никто не сделал бы этого, кроме меня, и я внимательно следил, кто в то время встал рядом со мной, обеими ногами или всей душой, с мечом в руке, бок о бок.


И именно в моменты кризиса являют себя настоящие соратники. В такие моменты сомнения риск порождает успех, если – и только если – есть стойкая фанатическая вера. В такие моменты видишь тех, кто не имеет веры, но с робким ожиданием следит, к какой бы стороне ему прибиться. Вождь должен видеть таких людей. Их можно использовать, но они не должны влиять на успех движения. Одним из таких неуверенных был Зензенбринк.

На нем было надето то, что, очевидно, в эти дни называют первоклассным костюмом. Он пытался выглядеть невозмутимым, но я-то видел его бледность, бледность игрока, который знает, что не вынесет потери, более того, не вынесет уже того момента, когда станет понятно, что потеря неминуема. У людей этого сорта нет цели перед глазами, они выбирают целью то, что обещает ближайший успех, не осознавая, что такой успех никогда не будет их собственным. Им хочется верить, будто успех сопутствует им, тогда как на самом деле это они лишь попутчики успеха, и, чувствуя это, они страшатся момента поражения, когда выяснится, что успех не только им не принадлежал, но даже и не зависел от их присутствия. Зензенбринк тревожился только за собственную репутацию, но не за национальное дело. Было абсолютно ясно, что Зензенбринк никогда не истечет кровью за меня или за Германию под градом пуль перед Залом баварских полководцев. Наоборот, он как будто случайно подходил поближе к даме Беллини, и нужно быть слепцом, чтобы не видеть, что при всей своей напыщенной самоуверенности он надеялся на ее моральную поддержку. Это меня не удивило.

В своей жизни я был знаком с четырьмя женщинами высокого полета. Блистательные дамы, но, разумеется, совершенно немыслимые в роли партнерши. Предположим, к тебе прибывает с визитом Муссолини или Антонеску, и ты говоришь избраннице, что ей следует пойти в соседнюю комнату и не мешать вам, пока ее не пригласят, и ты уверен, что именно так и будет. Ева слушалась, но ни от одной из тех четырех я не смог бы такого потребовать. К примеру, Рифеншталь – изумительная женщина, но за подобную дерзость она швырнула бы мне в голову кинокамеру! Именно такой была, по моему мнению, и Беллини, дама того же калибра, что и великолепный квартет из прошлых дней.

Вряд ли кто-то, кроме меня, заметил, как хорошо она понимала важность этих часов, этих минут, но как же держала себя в руках эта фантастическая женщина! Разве что чуть сильнее, чем обычно, затягивалась сигаретой – вот и все. Ее жилистое, подтянутое тело держалось безупречно прямо, она была внимательна, всегда готова дать полезные указания, всегда готова к верной, быстрой реакции, словно волчица в засаде. И ни единого седого волоса, может, даже моложе, чем я думал, под сорок – шикарная женщина! Было заметно, что ей неприятна внезапная близость Зензенбринка, не потому, что он казался ей навязчивым, нет, но потому, что она презирала его мягкотелость, потому что чувствовала, что он не предоставляет ей свою силу, а, скорее, сам цепляется за ее энергию. У меня возникло большое желание послать кого-нибудь, чтобы спросить у нее о планах на вечер. Я вдруг с тоской вспомнил о вечерах в Оберзальцберге. Мы часто подолгу уютно сидели втроем, вчетвером, впятером, иногда я что-то рассказывал, иногда нет, иногда мы часами молчали, лишь кто-то случайно кашлял, или я гладил собаку, и встречи эти для меня были полны созерцания и задумчивости. Да, не всегда легко, ведь фюрер – один из немногих людей в государстве, кто вынужден отказаться от простых радостей обычного семейного счастья.

Теперь в гостинице мне тоже было довольно одиноко – вот, пожалуй, одна из тех вещей, что почти не изменились за прошедшие шестьдесят шесть лет.

Тут мне пришло в голову, что посылать с вопросом мне некого и в моей ситуации остается, видимо, самостоятельно спрашивать даму Беллини, но в этом будет неподобающая доверительность, учитывая, как недолго мы знакомы. Так что идею пока пришлось отложить. С другой стороны, мне казалось, что вполне уместно немного отпраздновать мое возвращение к широкой публике. Бокалом игристого вина или чем-то вроде того, пусть не для меня, но мне нравилось бывать там, где другие в веселом настроении поднимают бокалы. И тут мой взгляд остановился на бронировщике отелей Завацки.

Он смотрел на меня сияющими глазами, в которых читалось недвусмысленное почтение, я знал этот взгляд и не желал бы, чтобы кто-то истолковал его сейчас ненадлежащим образом. Завацки не относился к тем молодчикам в рубашках штурмовиков, которых ночью вытаскиваешь из кровати Рёма и в чьи отвратительные тела с презрением всаживаешь пули, причем смертельную лишь под конец. Нет, Завацки взирал на меня в тихом благоговении, какое я последний раз видел в Нюрнберге у сотен тысяч людей, кому я даровал надежду. Кто вырос в мире унижения и страха перед будущим, в мире нерешительных болтунов и слабаков, проигравших войну. Кто видел во мне крепкую ведущую руку и кто был готов послушно следовать за мной.

– Ну, – я подошел к нему, – вам понравилось?

– Невероятно, – сказал Завацки, – впечатляюще. Я видел Инго Аппельта, но он блекнет перед вами. У вас хватает духа. Вам правда безразлично, что про вас думают другие?

– Напротив, – ответил я, – я хочу говорить правду. Я хочу, чтобы они думали: вот появился человек, который говорит правду.

– И как? Они сейчас так думают?

– Нет. Но они думают уже не так, как раньше. Это все, чего надо достигнуть. Остальное – дело постоянного повторения.

– Ну да, – подхватил Завацки, – в воскресенье в одиннадцать, но не знаю, что это принесет.

Я посмотрел на него с непониманием. Завацки откашлялся.

– Пойдемте, – сказал он. – У нас кое-что приготовлено на кейтеринге.

Мы пошли дальше за кулисы, где со скучающим видом стояли несколько работников телевидения. Какой-то паренек запущенного вида обернулся, смеясь с полным ртом, но, заметив меня, закашлялся и отсалютовал мне вполне годным немецким приветствием. Я отсалютовал в ответ. Следуя за лоцманом Завацки, я оказался в буфете, где уже было расставлено шампанское, и, очевидно, неплохое, если я правильно истолковал реакцию Завацки, который поручил обслуге налить два бокала, отметив, что игристое вино подобного рода бывает не каждый день.

– Визгюра тоже не каждый день так поливают, – отметил официант.

Рассмеявшись, Завацки передал мне бокал и поднял свой со словами:

– За вас!

– За Германию! – ответил я.

Мы чокнулись и выпили.

– Что такое? – забеспокоился он. – Не нравится?

– Если я вообще пью вино, то это обычно бееренауслезе, – объяснил я. – Я знаю, что эта терпкая нота здесь уместна и даже предпочтительна, но для меня все-таки кисловато.

– Давайте я принесу вам…

– Нет-нет, я привык.

– Может, хотите “Беллини”?

– “Беллини”? Как госпожа Беллини?

– Именно. Может, вам понравится. Подождите!

Завацки убежал, а я остался стоять в некоторой нерешительности. Ситуация напомнила мне вдруг те неприятные моменты в самом начале моего политического восхождения и моей борьбы, когда я еще не был вхож в общество и нередко чувствовал себя там потерянным. Но неприятное воспоминание длилось буквально секунду, потому что, едва Завацки пропал, ко мне подошла юная темноволосая дама и произнесла:

– Это было просто отлично! Как вообще может прийти в голову такое – про домашних и полевых мышей?

– Для вас это тоже возможно, – заверил я ее. – Надо только с открытыми глазами наблюдать за природой. Но многие немцы, к сожалению, разучились сегодня замечать самые простые вещи. Позвольте спросить, какое образование вы имели удовольствие получить?

– Я еще учусь, – ответила она. – Синология, театроведение и…

– Боже мой, – рассмеялся я, – прекратите! Такая хорошенькая девушка – и это нелепое умничанье! Найдите себе лучше отважного молодого человека и совершите что-нибудь для поддержания немецкой крови!

Она очень мило рассмеялась в ответ:

– Это же метод Страсберга, да?

– А вот и он! – раздался позади меня возглас дамы Беллини.

Она подошла в сопровождении Зензенбринка и вымученно улыбающегося Визгюра и остановилась рядом с нами:

– Давайте поднимем бокалы! Мы же здесь все профессионалы. И с профессиональной точки зрения надо признать: передача получилась супер! Такого еще не бывало! Это успешная комбинация!

Зензенбринк торопливо раздал всем бокалы с игристым вином, тем временем вернулся и Завацки, протянув мне бокал с жидкостью абрикосового цвета.

– Что это?

– Просто попробуйте, – сказал он и поднял свой бокал. – Господа! За фюрера!

– За фюрера!

Со всех сторон раздался благожелательно-радостный смех, и я еле успевал отвечать на все поздравления:

– Прошу вас, господа, не стоит, у нас впереди еще много работы!

Я осторожно отпил новый напиток и одобрительно кивнул господину Завацки. Напиток имел ощутимый фруктовый привкус, ласкал горло, не будучи чрезмерно изысканным, – в общем-то обычный фруктовый мусс на крестьянский манер, который оживляла небольшая доза игристого вина, но именно совсем небольшая, так что можно было не опасаться после его потребления чрезмерной отрыжки или иных подобных неприятностей. Нельзя недооценивать важность таких деталей. В моем положении надо следить за безуп речностью внешнего вида.

Самым прискорбным в таких неформальных, но все же важных встречах является то, что нельзя уйти когда вздумается, если только ты не ведешь параллельно какую-нибудь войну. Если ты как раз реализуешь план “Гельб” во Франции или внезапной атакой оккупируешь Норвегию, то, конечно, все поймут, когда после первого тоста ты ретируешься в рабочий кабинет, чтобы изучить чертежи подлодки, потребной для окончательной победы, или поучаствовать в разработке скоростного бомбардировщика, который решит исход войны. Но в мирные времена ты вынужден стоять, растрачивая время на питье фруктового мусса. Вдобавок мне действовала на нервы шумная манера Зензенбринка, да и угрюмая физиономия Визгюра вечер не скрашивала. Извинившись, я отошел к буфету, пусть хоть ненадолго. В прямоугольных жестяных лотках с подогревом громоздились различные сосиски и всякое жареное, а также кучи макаронных изделий. Все это меня не особенно радовало. Я хотел уже отойти, как вдруг рядом возник Завацки:

– Помочь вам?

– Нет-нет, все в порядке…

– Ах! – Он хлопнул себя ладонью по лбу. – Ну конечно! Вы же ищете айнтопф, правда?

– Нет, я вполне могу… могу взять один из этих бутербродов…

– Но айнтопфу вы были бы больше рады, так ведь? Фюрер любит простую кухню!

– Действительно, этого мне бы сейчас больше всего хотелось, – признался я, – или чего-то немясного.

– Как жаль, что мы не сразу сообразили, – сказал он. – Ведь можно было догадаться…

Он вынул из кармана переносной телефонный аппарат и стал водить по нему пальцами.

– Ваш телефон что, умеет готовить?

– Нет, – ответил он, – но в десяти минутах отсюда есть заведение, которое хвалят за хорошую домашнюю кухню и айнтопфы. Если хотите, я закажу, чтобы нам оттуда что-то прислали.

– Не надо лишних хлопот. Я с удовольствием прогуляюсь, – сказал я. – Могу поесть и там.

– Если вы не против, – предложил Завацки, – я провожу вас. Это близко.

Мы ускользнули и вышли в уже довольно прохладную берлинскую ночь. Идти здесь было гораздо приятнее, чем стоя выслушивать непрерывные взаимные восхваления телевизионных персон в буфете. Наши ноги порой взъерошивали листву.

– Можно вас кое о чем спросить? – подал голос Завацки.

– Конечно, спрашивайте.

– Это случайное совпадение? Что вы тоже вегетарианец?

– Ни в коей мере, – ответил я. – Это дело разума. У меня это продолжается уже долго, и можно было ожидать, что мое убеждение разделят и другие люди. Только вот до поваров буфета это пока не дошло.

– Нет, я имею в виду: вы всегда были вегетарианцем? Или только когда стали Гитлером?

– Я всегда был Гитлером. Кем я мог быть до этого?

– Ну, не знаю, может, вы вначале экспериментировали. Были Черчиллем. Или Хонеккером.

– Гиммлер верил в такую эзотерическую чупуху, в переселение душ и всякую мистику. Я не был раньше никаким Хонеккером.

Завацки взглянул на меня:

– А вам никогда не казалось, что вы немного переигрываете?

– Все следует делать с полной и фанатичной решимостью. Иначе ничего не добьешься.

– Но для примера: ведь никто не видит, вегетарианец вы или нет.

– Во-первых, – сказал я, – это вопрос самочувствия. Во-вторых, это именно то, чего, безусловно, хочет сама природа. Смотрите, лев, он бежит два, три километра и совершенно выбивается из сил. За двадцать минут, да что там – за пятнадцать. Зато верблюд идет целую неделю. Все это из-за питания.

– Неплохой образец псевдологики.

Я остановился и взглянул на него:

– Почему это псевдологики? Хорошо, давайте по-другому: где сейчас Сталин?

– Мертв, я полагаю.

– Ага. А Рузвельт?

– Тоже.

– Петен? Эйзенхауэр? Антонеску? Хорти?

– Первые два мертвы, а про двух других я никогда не слышал.

– Ладно, но они тоже умерли. А я?

– Ну, вы – нет.

– Вот именно, – удовлетворенно сказал я и пошел дальше. – И я уверен: в том числе потому, что я вегетарианец.

Завацки рассмеялся и нагнал меня.

– Это хорошо. Вы, кстати, такое не записываете?

– Зачем? Я все это знаю.

– Я бы всегда боялся, что забуду. – Он указал на стеклянную дверь: – Нам сюда.

Мы вошли в почти пустое заведение и сделали заказ у пожилой официантки. Она бросила на меня настороженный взгляд. Завацки махнул рукой, успокаивая ее, и мадам без промедления принесла нам напитки.

– Хорошо здесь, – сказал я. – Напоминает боевое время в Мюнхене.

– Вы из Мюнхена?

– Нет, из Линца. Точнее сказать…

– …точнее сказать, из Браунау, – перебил Завацки. – Я уже почитал немного.

– А вы сами откуда? – в свою очередь спросил я. – Сколько вам вообще лет? Наверное, еще и тридцати нет!

– Двадцать семь, – ответил он. – Я родился в Бонне, а учился в Кельне.

– Ах, житель Рейнской области, – обрадовался я, – да еще и образованный!

– Я учился на германистике и истории. Вообще-то хотел быть журналистом.

– И хорошо, что не стали, – заверил я. – Насквозь лживое племя.

– Да телевидение не лучше, – сказал он. – Невероятно, какую гадость мы производим. А когда у нас получается что-то хорошее, каналы просят добавить чего-нибудь гадкого. Или сделать подешевле. Или и то и другое вместе. Но, – быстро добавил он, – это я не про вас, конечно. Тут совсем другое. У меня в первый раз появилось чувство, что мы не просто продаем очередную чушь. От вашего подхода я в восторге. Вот все это, вегетарианство и так далее, в вас нет ничего поддельного, а всё как бы части одного концепта.

– Я предпочитаю термин “мировоззрение”, – поправил я, хотя меня очень обрадовала его юношеская восторженность.

– Вообще-то это именно то, чем мне и хотелось всегда заниматься, – сказал Завацки. – Не впаривать что-то там. А делать что-то хорошее. Во “Флешлайт” приходится продавать много мусора. Знаете, в детстве я всегда хотел работать в приюте для бездомных животных. Помогать несчастным зверушкам или что-то в этом роде. Или спасать животных. Способствовать чему-то позитивному.

Официантка поставила перед нами две миски. Я был тронут: айнтопф выглядел очень хорошо. И пах именно так, как должен был пахнуть. Мы начали есть. Некоторое время никто не говорил.

– Нравится? – спросил Завацки.

– Очень нравится, – похвалил я, зачерпывая следующую ложку. – Как будто прямиком из полевой кухни.

– Да, – кивнул он, – действительно. Просто, но хорошо.

– Вы женаты?

Он помотал головой.

– Помолвлены?

– Нет, – ответил он. – Скорее, заинтересован. Есть один человек.

– Но?..

– Она еще об этом не знает. Я тоже не знаю, хочет ли она обо мне что-то знать.

– Вы должны отважно идти напролом. Обычно вы не страдаете застенчивостью!

– Ну да, но она…

– Отставьте нерешительность. Смело вперед. Женские сердца подобны битвам. Нерешительностью их не завоюешь. Надо собрать все силы и действовать храбро.

– Вы именно так познакомились с вашей женой?

– Ну, не стану жаловаться на недостаток женского интереса. Впрочем, я-то действовал скорее наоборот.

– Как наоборот?

– Особенно в последние годы я побеждал скорее врагов в битвах, чем женские сердца.

Он засмеялся:

– Если вы этого не записываете, то я запишу за вас. Если так дальше пойдет, то, может, вам стоит выпустить книгу. Руководство по-гитлеровски. Что нужно для счастливых взаимоотношений.

– Даже не знаю, есть ли у меня к этому призвание, – ответил я. – Мой брак продолжался не очень долго.

– Точно, я слышал. Ну и ничего. Даже лучше. Мы назовем ее “Моя борьба с моей женой”. Да благодаря одному заголовку она разойдется как горячие пирожки.

Тут и мне пришлось рассмеяться. Я задумчиво посмотрел на Завацки: короткие волосы, нахально торчащие в стороны, бодрый взгляд, бойкий, но не глупый язык. И в его голосе я услышал: этот человек может стать одним из тех, кто, как некогда, пойдут за мной повсюду. В Ландсбергскую тюрьму, в рейхсканцелярию, в фюрербункер.

Тимур Вермеш. Он снова здесьТимур Вермеш. Он снова здесь

Электронная книга: Тимур Вермеш. Он снова здесь