Это книга забытых имен и потерянных душ. Безымянные герои в поисках своей судьбы на ощупь бредут во тьме. Их путь – десятки и сотни километров по радиоактивной, выжженной земле навстречу друг другу. Их жизни – на кончиках пальцев сестер, плетущих нити человеческих страстей. Их будущее – сон умирающей в муках ведуньи. Их прошлое – слезы и смерть. В борьбе за настоящее они пойдут до конца…
Глава из книги:
Снег. Красивый, почти белый. Мне нравится смотреть на него, непроницаемая стена из снежинок, вихрь из застывшей воды, зачем-то рвущейся на грязную землю. Белизна со всех сторон – над головой и под ногами, впереди и сзади, справа и… Красиво. Я почти забыл, что поверхность умеет быть красивой.
Снимаю перчатку и ловлю снежинки на ладонь. Не терплю холода, но снег не обжигает, он ластится, игриво пощипывая кожу. Освежающая нежность морозного утра… рекламный слоган из далекого прошлого. Кто и что хотел мне продать, прячась за этими словами? Уже неважно, все умерли, а слова остались. Слова очень живучие создания, они переживут нас всех.
Еще раз пробегаюсь глазами по выстраданному за несколько мучительных часов отчету. Он мне не нравится, эпистолярный жанр чужая для меня стихия: сухо, путано, местами даже глупо. Чукча не писатель…
– Зул, – протягиваю маркизу бумаги. – Получай свой отчет.
– Это не мой отчет, – компаньон, не глядя, сворачивает листки в несколько раз, аккуратно утрамбовывает в железный цилиндрик, отчего-то напоминающий мне пластиковое яйцо с подарком из «Киндер-сюрприза». Странно, ведь ни фига не похоже…
– Если хорошо катнуть эту капсулу, – киваю на цилиндрик, – она обязательно докатится до Екатеринбурга.
Сулюк лыбится:
– Есть более надежное средство.
– Поделишься ноу-хау?
Он стучит ладонью по крышке деревянного ящика, прячущегося в глубине палатки:
– Здесь у меня живут гусеницы.
– Почтовые гусеницы? Это гениально! Предлагаю обратить внимание на улиток, тоже весьма перспективное направление в области экспресс-доставки. Они уступают гусеницам в скорости и проходимости, зато по грузоподъемности им нет равных!
– Я подумаю, – сумасшедшие глаза напарника смеются. – Однако отчеты мне велено посылать первым классом, аэропочтой.
– Жаль, что гусеницы хреново летают, – возражаю больше из вредности, уже догадываясь, к чему он клонит.
Мне не нравятся бабочки, позавчерашние мерзопакосные гусеницы, вчерашние безликие куколки… двуличные создания. Даже трехличные, таким нельзя верить. Забавница природа жестом фокусника превращает ползучего урода в красотку-летунью, но есть в этом что-то от тайской пластической хирургии, до войны плодившей трансов для секс-индустрии. Извращение… Глядя на томных красавиц, вышедших из-под ножа азиатского вивисектора, я не могу забыть о том, что болталось меж их – ныне стройных – ног раньше. Отталкивающая красота, не вызывающая ничего, кроме брезгливости.
– Бабочки-почтальонки – интересно и волнующе. Они понесут наше послание во все стороны, по воле ветра и слабеньких крылышек?
– Ты плохо разбираешься в постъядерной зоологии, – Сулюк веселится. Ненавижу его в такие минуты особенно сильно.
В руках весельчака зажато нечто, меньше всего напоминающее бабочку. Скорее летучую мышь – и по виду, и по размеру. Неужели госпожа природа исправила свою ошибку и карьерный рост гусеницы обрел наконец подобающую перспективу? Мерзость должна оставаться мерзостью. Это, по крайней мере, справедливо.
– Она, – Сулюк гладит мерзость по какой-то мерзкой части мерзкого тела, – рождена в Поясе Щорса, и инстинкты обязательно приведут ее домой.
Капсулу с посланием Мастеру Виту сумасшедший почтмейстер прячет где-то в подбрюшье новоиспеченного почтового «голубя». Мне противно наблюдать за этими приготовлениями, однако выпускать уродца на волю мы идем вместе. Любопытство пуще брезгливости.
Грацией небесный посланник обделен начисто. Крылья тяжело и неловко трепещут, жилистая тушка то зависает в воздухе, то сваливается вниз.
– Орлята учатся летать, – с трогательной заботой в голосе заступается за своего питомца Сумасшедший Люк.
– Не нравятся мне твои орлы.
– Функция превыше всего, в том числе внешнего облика. Со своей функцией орленок справится.
«Послание домой» исчезает из виду, теряется в вихрях неспешно планирующего с небес на землю снега.
– Какая следующая остановка?
Сулюк не знает или делает вид, что не знает. Внимательно смотрит на ожидающее нас белое безмолвие.
– Любишь зиму? – звучит вместо ответа.
– Не помню, – честно отвечаю я. – Красиво, но совсем не чувствуется жизни… До войны всегда с нетерпением ждал весны: солнца, тепла, почек на деревьях, первой зелени под ногами. А когда ждать становится нечего…
Не могу закончить мысль, а может, просто не хочу. Не хочу говорить о ненависти, об отсутствии надежды, о том, что уже никогда не будем потом. «Какая горькая память – память о том, о том, что будем потом» – кажется, это Бутусов и его утонувший «Наутилус». Сучья ностальгия.
– Суксун.
– Что?
– Следующая остановка Суксун.
Село со странным названием и ужасной дорогой, где я однажды оставил разодранную в клочья покрышку. Ночной Суксун услышал от меня много нелицеприятного… Вот и встретились вновь.
– Зу, ты знаешь, что ждет нас там?
– Такими темпами ты скоро сократишь меня до одинокого «З», – не пойму, обижается он или, как обычно, придуривается.
– Если хочешь, могу проапргейдить твое имя до полновесного «ЗУМ-ЗУМ», как у тебя обстояло с Маздами до войны?
– Зулук – вот как я хочу. Не Зу, не Зул, не «Вжик-Вжик», – все-таки маркиз злится. – Просто Зулук.
Жаль, «Вжик» звучало весьма перспективно… Надо запомнить.
– Хорошо, друг мой Зулук. Теперь ты ответишь на мой вопрос?
– Отвечу, – несостоявшийся Вжик широко улыбается. – Понятия не имею.
Твою ж мать, как мне надоел манерный идиот с дебильными прихватами!
Демонстративно отворачиваюсь и глупо пялюсь на невидимые из-за плотного снега окрестности. Белое на белом и белым погоняет… а также сыплет белым, кружит белым и заваливает белым. Здравствуй, зимушка-зима, мы тебя, как водится, не ждали.
Лицо постепенно покрывается снежной коркой, мороз уже не заигрывает, зло и мстительно (знать бы за что?) щиплет кожу. Но я не сдаюсь, мне не хочется возвращаться в темную палатку, мне хорошо на несвежем и опасном воздухе, ведь он так умело прикидывается дружелюбным и слегла дурманящим голову. Я не могу им надышаться, пьянею, но, как дорвавшийся до выпивки алкаш, уже не в силах остановиться…
Броня идет размеренно, никуда не торопится, вальяжное животное периода плутониевого полураспада… Мы «проплываем» мимо засыпанного повсеместным снегом указателя, наружу выглядывают только заглавное «Ш» и конечные «рово». Шахарово! Небольшая деревушка, запомнившаяся мне знаками «Ограничение скорости 40 км/ч», натыканными здесь в изобилии. Сейчас их уже не встретишь, либо погребены под глубокими сугробами, либо давным-давно повалились на землю под нескончаемые проклятья спешащих водителей.
Водители больше не спешат, вымерли как класс, скорость сорок километров в час, доступная только летающим гадам, кажется насмешкой. Такая, видать, судьба у деревни Шахарово – издеваться над людьми при жизни и насмехаться после собственной кончины.
Во что ты превратилась, несчастная «улиточная» деревушка? Не заметь я дорожный указатель, посчитал бы тебя ровным, безбрежным полем из белесого пепла. Однако стоит напрячь фантазию, и сугробы вздуются шишками покатых крыш, где-то блеснет осколками оконное стекло, скрипнет несмазанная дверь. Я обманываю себя, нет никаких крыш, осколков и звуков, но так не хочется быть свидетелем чьей-то окончательной и необратимой смерти. Здравствуй и прощай, нелюбезное моему сердцу Шахарово! Я не рад нашей встрече, но спи спокойно, заботливый снег укроет твои деревянные косточки от непогоды и стужи.
Затяжной подъем длиной в полкилометра, Зверь не снижает темпа, но дышит прерывисто и тяжело, даже такой бестии трудно взобраться на высоченную гору. В гололед – давно, до начала времен, – невезучие фуры складывались здесь пополам, так и не одолев вершину, и напрочь перекрывали трассу… Ничего, Бронька, ты потерпи, за подъемом будет неизбежный спуск и ты получишь заслуженный отдых. Бронька терпит и как танк прет и прет вперед.
Из палатки неслышно выходит Зулук, но я замечаю его краешком глаза. Маркиз молча любуется окружающими видами, но при этом косится на меня.
– Говори, – милостиво обрываю его мучения.
– У меня… – начинает сумасшедший компаньон и вновь замолкает. Он колеблется, но я ничем не могу ему помочь. – У меня плохое предчувствие, – слова, преодолев одним им ведомое препятствие, спешат наружу, Зулук торопится выговориться. Волнуется, сбивается, заикается. – Н-нам н-нельзя туда! Н-нам н-не…
– Куда, дорогой дядюшка Зу? – язык мой, враг мой, но я никогда не отличался сдержанностью на этот самый язык.
– В с-с-с…
– В Суксун?
– Да!
– Успокойся, заикание тебе совсем не идет, – странно, но нервозность спутника меня совсем не трогает.
Зулук испытующе смотрит на спокойного меня. Цедит слова по одному:
– Солдатик. Туда. Нельзя.
– Почему?
– Не знаю. Предчувствие. Очень-очень плохое.
– Твоя шизофрения вмешивается в наш маршрут? – пытаюсь изобразить недовольство, но на самом деле мне плевать, даже если он и прав. Хандра и нездоровое самоубийственное равнодушие захватили мой разум без боя. Мне действительно плевать, вечная зима – безжалостная властительница смерти, она выпьет всех нас до дна.
– Да очнись ты! – маркиз трясет меня, пытается влепить пощечину. Перехватываю его руку и сам бью под дых. Зулук воет и оседает на колени. С придыханием – ему не хватает выбитого из легких воздуха – сыплет проклятиями и оскорблениями. Я замахиваюсь, нарочито медленно, даю ему шанс – и он замолкает. Истерика еще беснуется в его налитых кровью глазах, но теперь она под контролем, страх боли пересиливает панику.
– Наш паровоз вперед летит, – помогаю маркизу подняться, хватит насилия на сегодня. – И мы никуда с него не денемся. Если «рельсы» ведут в Суксун…
– Ты должен попытаться отвернуть Зверя от проклятого места! Солдатик, там… я не могу описать, но там даже не смерть, что-то похуже…
– Хуже смерти? – это любопытно, но не более того. Я знаю, что не смогу увести Броню с ее пути. – Зул, хуже смерти только испоганенная жизнь, нам уже нечего бояться, мы в ней по самое горло.
– Ты не понимаешь!
Это он не понимает: я не «машинист», я такой же пассажир в мчащемся под откос поезде…
Мы на вершине горы, Зверь справился.
– Молодец, Бронька. Ты знаешь, на борту возникла легкая паника, не все члены экипажа, – делаю хорошую мину при плохой игре, – хотят в Суксун, будь добра, обойди чертово село.
Это все, на что я способен. Вопросительно гляжу на Зулука: «Доволен?»
Маркиз близок к отчаянию, нервно трясет головой, заламывает руки. Он такой разный, мне никогда не привыкнуть к смене его настроений… Впрочем, «никогда» может очень скоро закончиться, до него всего километр пути.
Зверь глух к моим похвалам и просьбам, его больше интересует крутой спуск, ведущий в небольшую долину в самом низу. Отдыха не предвидится, я обманул бестию. Прости, Бронька.
– Зулук, прекрати трястись, как баба, – ему все же удается пробудить во мне кое-какие эмоции, теперь он меня раздражает.
Склон горы под снегом покрыт ледяной коркой, и Зверь, проваливаясь в сугробе, поскальзывается. Тяжеленная туша словно бульдозер катится вниз, сгребая широкой грудиной снежные валы перед собой. И что мне особенно не нравится, четырехногий «каток» все набирает и набирает ход! Броня рычит и упирается всеми лапами, но что она может противопоставить льду и законам физики?
Бросаю быстрый взгляд на маркиза, в тайной надежде, что он сейчас заголосит «мы разобьемся, мы все умрем» и я с чистой совестью начищу его сумасшедший фейс, – руки чешутся давно и довольно настойчиво.
Не тут-то было, Зулук вновь удивляет – он, конечно, напуган, но в глазах мерзавца горит, нет, прямо-таки пылает надежда! Это шизофреническое создание готово разбиться к чертям собачьим, лишь бы избежать встречи с Суксуном! Гребаный гребун, да он молится о смерти!
Молитвы безумного суицидника, к счастью, не были услышаны, спуск закончился, мутанта с двумя пассажирами на загривке вынесло на небольшой горизонтальный уступ, так называемую «ступеньку» перед следующим, гораздо более крутым и продолжительным склоном. Маркиз страшно разочарован нежданным спасением, матом кроет судьбу, отказавшую в малой просьбе, я перевожу дух, стараясь не думать о дальнейшем спурте, Зверь отплевывается, прочищая пасть от набившегося в нее снега.
– Зум-зум, хорош сквернословить, уши в трубочку сворачиваются, – я уважаю хороший и меткий матерок, но маркиз начисто забыл о такой добродетели, как умеренность. – У нас еще будет шанс сдохнуть тебе на радость.
Он не слышит или игнорирует меня. Ну и хрен с тобой, паникер недобитый. Броня нетерпеливо переминается с лапы на лапу, никак не решаясь продолжить ненадолго прерванный слалом, – вот это проблема посерьезней. Я, черт возьми, боюсь! Страх поганой метлой прочистил мозг от хандры, сплина и прочих пораженческих настроений. Я хочу жить – вот единственно правильное и единственно возможное настроение!
– Тыковка, любовь моя, – льстиво треплю холку нашему транспортному мутанту, – будь осторожна: не спеши, звук не обгоняй, скорость света не превышай, за пределы разума не выходи! И мы тихой сапой докатимся до равнины, ладушки?
«Ладушки» застревают поперек горла: Броня подходит к краю склона, и я вижу то, что видеть не могу! По склону ползет мерцающая желто-оранжевым огоньком снегоуборочная машина и посыпает очищенную от снега трассу песком. Мои глаза выпрыгивают прочь из орбит, приходится придерживать их пальцами.
– Вашу Глашу! – говорю с невероятным трудом, отпавшая челюсть всячески препятствует членораздельной речи. – Зум, мальчик мой, скажи, мы вместе галлюцинируем?
– Если ты наблюдаешь дорожную технику, – Зулук больше не истерит, отчетливо слышу радостные нотки в кардинально изменившемся голосе, – то ты чертов бредовник! Мать твою!
– Грузовик со снегоуборочной лопатой, проблесковым маячком на кабине и сыплющимся из жопы песком, так? – на всякий случай уточняю, смысла в этом никакого, но молчать сейчас невозможно.
– Это еще не все, – маркиз загадочно улыбается.
Он прав, далеко впереди, в самом конце спуска, виден еще один источник мерцающего света. Только другого оттенка – радикально красного. И синего. Красный—синий, красный—синий… Светомузыка завораживает.
– Зу, я попал в твою шизофреническую фантазию? Сделай одолжение, дай мне побыть в ней подольше.
Зулук ржет, как сбрендившая от счастья лошадь и я не виню его: готовившийся к неизбежному человек получил шанс на жизнь. Моя эйфория не столь шумна и откровенна, но я тоже рад цветастым глюкам. Они не злые, не предвещают беды, не таят в себе опасности – это знаю я, это знает маркиз де Шиз. У данного знания нет никакого объяснения, но разве удача требует объяснений?
Зверь проверяет очищенную от снега дорогу: «контрольная» лапа не скользит по наледи, заботливо рассыпанный песок обеспечивает неплохое сцепление. Шаг, еще шаг, и мы осторожно спускаемся под углом, совсем немного уступающим сорока пяти градусам. Крутое местечко – в самом поганом смысле слова.
Броня идет плавно, без рывков, не проскальзывая и не теряя почву под «ногами». Я боюсь представить, что бы мы делали без… не могу подобрать правильное прилагательное к спасшей нас «снегоуборке» – призрачная, глюковая, нереальная? Пофигу, хоть трансцендентная, смысл от этого не меняется: ОНО НАС СПАСЛО.
– Зул, я после олимпийских богинь на заправке зарекся чему-нибудь удивляться. Скажи, коллега по «мультикам», чего мне сейчас делать с этим зароком?
– Забей его поглубже в беспросветность, – совершенно не теряется Сумасшедший Люк.
Грубый совет, от субъекта с интеллигентным диагнозом «шизофрения» невольно ждешь чего-то менее вызывающего.
Зверь движется в темпе «почтовой улитки», недавно порожденной моей фантазией. Медленно перебирает лапами, ежесекундно ожидая от коварного покрытия самого поганого подвоха. Я благодарен Броне за терпение и осторожность, стоит «полноприводному» мутанту споткнуться или потерять равновесие, и то, что называется легкомысленно-детским термином «полет кубарем», размажет нас в лепешку.
Снегоуборка, достигнув равнины и поравнявшись с источником конкурирующего мерцания, идет по большому диаметру на разворот – если мне не изменяет память, там незадолго до войны организовали круговое движение, часть потока прямиком шла на Суксун, другая по свежепостроенному кругу уходила на скоростную объездную – и теперь бьет неотрегулированным головным светом прямо в глаза. Она еле-еле ползет в горку, а задранные кверху фары нещадно слепят нас.
– Помогите! Хулиганы зрения лишают! – Зулук жмурится и беззлобно цитирует доисторический фильм. Как ни напрягаю мозг, вспомнить кино не получается. Проклятый склероз, отличный ведь был фильм, из разряда «на века». Не вышло на века, современники заработали ядерную амнезию, а потомкам культурное наследие сгинувшей цивилизации по барабану. Если они еще в курсе, что такое «барабан»…
Ругаю себя за бубнеж и неуместное в моем возрасте старческое ворчание. Потомки, если уж совсем честно, не виноваты, не они просрали… Стоп, отменить самобичевание, наслаждаться чудом спасенным бытием!
С машиной мы встречаемся на середине горы, наши скорости, над которыми посмеются даже «прибалтийские черепахи» – мифические земноводные из забытого фольклора, – примерно равны. Снегоуборка сигналит нам дальним светом, то ли приветствуя, то ли по доброй водительской традиции предупреждая о дежурящих внизу гайцах.
– Нам подозрительно «везет» на полицейские посты, – Зулук напрягает зрение, вглядываясь в непрекращающуюся красно-синюю иллюминацию из предгорья. Ночевка близ гаишного «стационара» на границе областей, теперь засада здесь… У тебя все штрафы из прошлой жизни оплачены?
Что на такое ответишь? Вот я и молчу, но вскоре ловлю себя на том, что перебираю в уме список автогрехов. Ну, дурдом!
– На чем ты ездил до войны? – еще один вопрос невпопад.
– На «японцах», – спуск долог, а молчаливое ожидание неизвестности изводит и без того напряженные нервы. Я включаюсь в глупый беспредметный разговор.
– На косоручках?
– Нет, на нормальных.
– А я на «фашистах». Люблю немецкую «классику»… вернее, любил когда-то.
– Тоскуют руки по рулю?
– А ноги по педалям, – печально ухмыляется «фашистолюб». – Говенное нынче время, да? Ни тачек крутых, ни баб сисятых.
– Не богат Пояс Щорса на фигуристый женский пол?
– Я не из Пояса.
Я прикидываю, удивляться ли мне очередному нежданному откровению от Сумасшедшего Люка, и решаю, что не стоит. Вчера я беседовал с Госпожой Смертью, какое теперь мне дело до мирских забот…
– Витек выдернул не только тебя из глубокой вонючей задницы, – Зулуку тяжело даются неприятные воспоминания. – Но я ему понадобился, и вот мы верхом на динозавре мчимся навстречу постъядерным гаишникам… Скажи, солдатик, ты уверен, что я здесь единственный сумасшедший?
– Определенные сомнения начали не так давно появляться, – задумчиво трясу головой, набитой разными, но в основном дикими мыслями. – Однако для сохранения остатков здравого смысла предпочитаю себя причислять к адекватной части нашего географического сообщества.
Проблесковый маячок неумолимо приближается. На самом деле, приближаемся мы, как мотыльки на запретный и, не дай бог, убийственный свет. Как ни крути, а встретить в тридцать третьем году двадцать первого века экипаж ДПС – примета весьма сомнительного свойства. К хорошему подобные встречи не приводили, по крайней мере, в памятном прошлом.
– За превышение нас точно не штрафанут, – с неуверенной ухмылкой на устах рассуждает маркиз. – За тонировку тоже.
– У нас беда с госномером, техосмотром и страховкой, – подключаюсь я. – Головной свет опять же не горит; один из водителей не может быть допущен к управлению транспортным средством по состоянию психического здоровья…
– И пристегнуться не мешает, – Зулук довольно хмыкает. – Запастись огнетушителем и аптечкой…
Я спрашиваю о наличии прав категории Х, позволяющей управлять динозаврами, и высказываю обоснованное сомнение в том, что мы пройдем весовой контроль по всем осям.
Зул не выдерживает и начинает громко ржать. Все-таки нам не страшно, это эйфория, черт ее побери.
Очень скоро различаю на обочине старенькую «девятку», раскрашенную в фирменные гаишные цвета – синий и белый. Мерцающая на ее крыше «люстра» освещает окружающее пространство нереальными цветами, и отражающий сияние снег окрашивает воздух попеременно в красный и синий муар, превращая его в непроходимый вязкий туман. Ранние сумерки только подчеркивают потустороннюю мистику происходящего, смех застревает где-то внутри…
Жезл, непременный атрибут любого гаишника, не преграждает наш путь, но указывает другое направление.
– Суксун закрыт, – слышу я голос. Рядом с жезлом материализуется из тумана желтая форменная жилетка, но самого полицейского рассмотреть не могу, стробоскоп неугомонного маячка давит на глаза, заставляет отводить взгляд. – Идите в обход.
Зверь послушно сворачивает с прямой дороги и по кольцу трусит налево.
– Удачи! – слышу я вслед и невольно кошусь в боковое зеркало. На один короткий миг кажется, что жезл приветливо машет нам, провожая, но уже в следующее мгновение зеркальная поверхность подергивается чернотой. Сзади ничего нет и не было… Нога тянется к газу.
Меня колотит, неудержимая дрожь бьет, выворачивая мышцы, – нет никакого зеркала, нет газа, нет… Мы переглядывается: бледный Зулук белее белого, не уверен, что я сильно отличаюсь от него. Мы понимаем друг друга и потому молчим. Десять минут, полчаса…
– Нас спасли, да?
– Морок… помогающий странствующим безумцам, – Люк кусает губы. – Странный союзник для странных людей.
Я соглашаюсь с ним, кто лучше сумасшедшего расскажет о сумасшествии…
Бро́ня нервничает, то ускоряет шаг, то подолгу застывает на одном месте, а потом срывается на бег.
– Она ушла с Фарватера, – объясняет маркиз. – Это может плохо для нее кончиться.
Это может плохо кончиться для нас, Зулук слишком деликатен для такой лицеприятной правды.
– Скоро объездная и суксунский выезд пересекутся, – успокаиваю прежде всего себя. – И никуда фарватер от нас не денется.
Мы идем горами, вверх-вниз, поворот, спуск, подъем, еще поворот. Дерьмовый маршрут для психованного динозавра. Не знаю, ощущает ли это Зул, но Броня уже на грани нервного срыва. Кто бы мог подумать – однотонный клубок оголенных нервов…
Зверь справляется – и с дорогой, и с самим собой. Я не вижу, когда сходятся две дороги – снег и подступающая ночь не лучшие друзья навигатора, – но животное постепенно успокаивается, обретает утраченную уверенность. Все хорошо, родная, ты молодец.
 | Андрей Гребенщиков. Метро 2033. Сестры печали |