«Люди, которые всегда со мной» – это семейная сага, история нескольких поколений одной семьи. История людей, переживших немало тяжелых испытаний, но сохранивших в сердце доброту, человечность и любовь друг к другу. Роман о старших, о близких, которые всю жизнь поддерживают нас – даже уже уйдя, даже незримо – и делают нас теми, кто мы есть.
Глава из книги:
Ниночка
Если идти против течения – не останавливаясь, не оглядываясь, все вверх и вверх если идти, река будет рассказывать о чем-то своем, никому не ведомом, о стаях рыб, о крике птиц, о безмолвном таянии снегов – там, у самых истоков, где вода особенно холодна, а деревья вокруг особенно молчаливы.
Внизу, в долине – дома, утопающие в садах, градом сыпалась от порыва ветра с шелковицы последняя, перезрелая тута, оставляя на руках темные следы. Робко перебирая первыми лучами, золотил край мира рассвет.
Вера любила эту сонную, не выспавшуюся утреннюю пору. Небосвод казался огромной Божьей дланью, накрывшей макушки холмов прозрачным куполом, умытая росой трава пахла остро и пряно – синим базиликом и дикой мятой. Днем аромат дикой мяты куда-то исчезал, уступая место чабрецу и майорану, – опаленные жарким солнцем, они пахли так, что казалось – были частью самого воздуха. И только к вечеру, с закатным солнцем, оживал тягуче-сладкий аромат роз – здесь их не срезали и не ставили в цветочные вазы, но потом собирали лепестки и варили сказочное варенье – терпкое, немного вяжущее, душистое.
Каждое первое воскресенье месяца Вера собиралась на кладбище. В Берде было два кладбища – старое и новое. Старое находилось на левом берегу реки, а новое – в другом конце городка. Вере нужно было на старое кладбище.
Она заводила часы на пять утра, но всегда поднималась раньше – не хотела, чтобы звон будильника потревожил Петроса. Однако муж предугадывал ее пробуждение, обнимал, прижимал к себе – не уходи. Вера ласково отстранялась, высвобождалась из его объятий, выскальзывала из постели – спи, спи, еще рано! Она быстро одевалась, заглядывала в комнату Девочки – поправляла одеяло, целовала ее во влажный от беспокойного сна шелковый затылок. Наспех умывалась и, не позавтракав, выходила из дома. Городок еще досматривал свои разноцветные сны, а Вера уже была на том берегу реки. Тяжелый ключ всегда висел на заборе кладбища, самый ранний посетитель открывал ворота, а тот, кто уходил последним, запирал и оставлял ключ на большом вбитом справа от входа гвозде.
Оказавшись на кладбище, первым делом Вера заглядывала в ветхую подсобку, где хранился инвентарь для уборки. В углу, за большой картонной коробкой с полустертой надписью «Не бросать», притулились несколько ведер, тяжелые метлы, старый веник и щербатый совок. Вера набирала воды, распускала горсть мыльной стружки, запасалась тряпками. Она всегда начинала с самой дальней могилы – там покоились прапрадед и прапрабабушка мужа. Подметала дорожку, ведущую к могиле, промывала старые надгробные камни, аккуратно обводила влажной тряпкой каждую кружевную букву – Саломэ Меликбекян, Амазасп Мелкумян.
В изголовье надгробий стояли специальные металлические чаши. Покончив с уборкой, Вера выкладывала туда завернутые в бумажные кульки щепотки ладана, недолго наблюдала, как дымится, исходя сладким ароматом, древесная смола.
Переходила к следующей могиле, где покоилась бабушка свекра – Шаракан. Она умерла, когда Петросу было девять лет.
– У меня до сих пор перед глазами стоит картина, как она причесывается, аккуратно водя пальцами по тому месту на затылке, где под кожей ходит сломанная кость, – рассказывал ей Петрос. Вера каждый раз мертвела сердцем, представляя, через какой ужас пришлось пройти Овакиму и его бабушке.
– Я бы на ее месте сошла с ума, – как-то сказала она мужу.
– Так она и сошла с ума. – Петрос нахмурился, провел пальцем по переносице – он всегда так делал, когда переживал. – Я маленький был, глупый, мучил ее вопросами о сыне, нани, спрашивал, неужели не помнишь Арутюна? А она не помнила. Внук у меня есть, говорила, а вот сына не было. Бедная нани, она так сильно переживала смерть Арутюна, что не справилась с этим неподъемным горем и вычеркнула сына из своей памяти.
– Боже мой, – причитала Вера, – боже мой.
– Самое страшное, что иногда, во сне, она пела. Колыбельную. Рури-рури-рури, моему сыночку рури, моему ангелочку рури… И всегда укладывалась возле окна. Чтобы, если начнут ломиться в дверь, успеть ускользнуть.
Вера бережно протирала влажной тряпкой могильный камень Шаракан, обязательно зажигала в изголовье свечу.
«Теперь они с Арутюном вместе», – думала она.
Потом Вера направлялась на западное крыло кладбища, там лежали дедушка и бабушка свекрови – Анатолия Тер-Мовсеси Ананян и Василий Меликян. Анатолия покоилась здесь, а Василий лежал где-то там, под склоном Хали-кара. Старик умер в войну, в самый холод. Мужчин в Берде не осталось – воевали на фронте, а изможденные голодом женщины перевезти усопшего на кладбище не смогли – не хватило сил. Они выбрали место у подножия Хали-кара, с невероятным трудом выдолбили в смерзшейся земле яму, похоронили Василия, воткнули в землю наспех сколоченный деревянный крест и разбрелись по домам. Зима выдалась немилосердно лютой, снежной и очень ветреной. До весны никто к месту захоронения не выбирался. А потом его просто не смогли найти – единственную подсказку – крест – унесло шквальным ветром.
Вера долго вглядывалась в незнакомые, безучастные лица на надгробиях, у женщин из-под причудливо повязанных платков струились длинные косы, мужчины были хмуры и седовласы.
Последней она приводила в порядок могилу родителей свекрови – Амаяка Меликяна и Антарам Мелкумян. Никого, кроме Амаяка, в живых она не застала, поэтому разговаривала только с ним. Пересказывала последние новости – только хорошие. Зачем тревожить сон покойника плохими вестями?
Вот и сейчас, протирая его портрет, она вела с ним неспешную беседу:
– Девочке недавно исполнилось пять лет. Вы бы ее очень любили, я знаю. Вся в Петроса – даже глаза такие, как у него, – зеленые с желтым, кошачьи. Говорят – если дочь похожа на отца, будет счастливой. Очень хочется в это верить. Помощницей растет. На той неделе завозюкала грязной тряпкой шкафчики на кухне. Захожу туда – а она стоит, довольная, светится от счастья. Ждет похвалы. Пришлось хвалить, куда деваться.
Вера тщательно ополоснула, а потом крепко отжала тряпку, протерла насухо могильный камень.
– У Тамар все более-менее в порядке. Недавно сделали операцию на глазах – удалили катаракту. После выписки она сразу принялась шерстяные носочки вязать. Я ее ругаю, а она только плечом пожимает. Говорит – сейчас довяжу Девочке гулпа, а потом возьмусь за жакет.
Вера достала из сумки небольшой сверток, развернула:
– Тата вчера хлеб испекла. Я прихватила два куска. Один вам, а другой – Антарам.
Она оставила у изголовья хлеб, полезла за кулечками с ладаном. Чиркнула спичкой.
– Дедушка Амаяк, я знаю, Ниночку не с вами положили. Вы ушли после. Но вы приглядывайте, пожалуйста, за ней. И остальных попросите.
Догорающая спичка опалила пальцы. Вера дернулась, выронила ее, схватилась за мочку уха. Боль мигом унялась. Она зажгла другую спичку, понаблюдала за тем, как вьется дымом ладан. Поплакала без слез. В последнее время такое часто с ней случалось. Просыпалась ночью от глухих, давящих рыданий – руки сжаты в кулаки, сердце колотится в груди, а глаза сухие. Петрос обнимал ее, прижимал к себе, целовал в волосы, баюкал, словно маленькую. Иногда раздражался, ругал за слезы. Вера ничего не отвечала, да и что тут скажешь? Она не понимала мужа и обижалась на него – за что он ее ругает? За боль, которая никак не утихнет? Но как она может утихнуть, если Вера так и не смогла смириться с ней?
Ей ничего не оставили, унесли все фотографии, пеленки-распашонки. Даже конверт с локонами забрали. Когда Ниночке исполнилось полгода, Вера постригла ее и сохранила волосы. Локоны у Ниночки были темные, вьющиеся. И ресницы длинные, пушистые. А глазки большие, васильковые. Дедовские. Свекровь лично забрала у нее этот конверт с локонами – не положено что-либо оставлять, дочка, нельзя.
От пережитого шока у Веры поднялась температура, которую никак не могли сбить, она бредила, мучилась жаждой. Было странно, что не мешают волосы, не нужно постоянно выдергивать их из-под спины и откидывать на подушку. Вера сначала удивилась, а потом сообразила, что сама их состригла, буквально в тот день, заплела в косу и состригла под корень.
В бреду ей казалось, что Ниночка плачет. Но угол комнаты, где раньше стояла колыбелька, зиял пустотой. Когда случилась беда с малышкой – это была первая ночь, когда Вере удалось выспаться, она проснулась от того, что наверху, на втором этаже дома, зазвенел будильник, поднимая свекровь и свекра на работу, полежала несколько секунд, приходя в себя, потом вскочила, подбежала к ребенку… Ниночка лежала, словно спала, высокий лоб, восковая кожа, тень от длинных ресниц, подхваченная легким дуновением сквозняка, ходила по щеке. Вера побоялась взять ее на руки, неловко перевесилась через высокие бортики колыбельки, прикоснулась губами к ледяному лбу. Заплакала.
Густые, русые, в крупную волну волосы рухнули водопадом на Ниночку, Вера поморщилась, мигом возненавидела свои живые волосы, выбежала из комнаты, на ходу заплетая косу, где-то там, в дальней комнате, в деревянном шкафу с высокими резными створками, Тата хранила старые ножницы – большие, тяжеленные, работы ее деда Василия, Вера нашарила их в ящичке, намотала на кулак недоплетенную косу, резко дернула вверх и отрезала под корень.
Теперь все правильно.
Когда в комнату заглянула свекровь, она стояла между распахнутыми створками шкафа, держа в одной руке ножницы, в другой – косу, свекровь подошла к ней, отобрала ножницы – пойдем, дочка, наверх, тебе нужно отдохнуть, мы все сами сделаем; Вера молча погладила ее по щеке – щека была мокрая от слез – как хорошо, подумала, Тата уже все знает, не надо ничего ей рассказывать. Она вытащила из шкафа большую, набитую доверху швейной мелочью шкатулку – иголки, катушки, пуговицы, крючки, пяльца, опрокинула в первый попавшийся ящичек, поморщилась от неприятно громкого лязга металлических спиц и крючков. Сложила косу в шкатулку, бережно прижала ее к груди:
– Пошли.
Слышно было, как свекор объясняет хриплым, незнакомым голосом кому-то по телефону – не говорите ничего Петросу, просто привезите его на скорой, скажите, что срочно нужна его помощь.
Тата повела было Веру наверх, на второй этаж, но она помотала головой – я останусь у себя, дверь почему-то оказалась распахнутой настежь, в комнате было неожиданно людно, когда они успели сюда прийти, подумала Вера, в кресле, спрятав лицо в ладони, сгорбилась Тамар, на кровати, аккуратно отвернув в сторону простыни, сидела сестра Таты – Шушик, рядом тихо шелестела словами молитвы старая соседка Анико, Вера прошла мимо, водрузила шкатулку на комод, надо же, как шумно, удивилась вяло, Шушик с Анико встали, расстелили простыню, Вера легла на бок, подтянула к себе одеяло и, ровно за секунду до того, как укрылась, заметила Амаяка – старик стоял на коленях рядом с колыбелью, прижав к груди Ниночку, тонкая ручка ребенка безжизненно свисала из-под его локтя, Амаяк медленно раскачивался – взад-вперед, взад-вперед, и страшно плакал, заикаясь сквозь рыдания, – бе-едный мой анге-елочек, бе-едный мой анге-елочек, ах, вот почему здесь так шумно, подумала Вера и накрылась одеялом с головой.
Колыбельку вынесли сразу же, убрали куда-то на чердак, с ней пришлось изрядно повозиться – несмотря на кажущуюся воздушность, она была тяжеленной – на металлических гнутых ножках, с основательной спинкой и высокими боками. Дом стал совсем чужим, суетно-многолюдным, по комнатам ходили люди, сворачивали ковры, занавешивали белыми простынями зеркала, выносили из гостиной мебель – оставили только обеденный стол и расставили вдоль стен стулья. Привезли на скорой Петроса. «Ниночка?» – просипел он, разыскивая среди собравшихся родные лица, Ниночка, шагнул вперед Оваким, обнял сына, Тата поймала его руку, прижала к губам – мальчик мой, мальчик мой. Он ринулся в дом, сердце колотилось в груди, еще немного – и выпрыгнет наружу, Петрос-джан, беда такая, – заголосила сбоку высокая чернявая женщина, он обернулся, лицо знакомое, но не вспомнить, кто это, какой-то мужчина попытался дотронуться до его плеча, но Петрос дернулся, не надо, пожалуйста, дом стал чужим, совсем неузнаваемым, куда подевалась мебель, ах да, ее убрали, чтобы не мешала людям, он добрался, наконец, до спальни, крепко притворил дверь, комнату заливал яркий свет, солнечный луч начертил на прикроватном паласе прозрачный квадратик окна, Петрос сел на краешек кровати, откинул одеяло – Вера лежала, свернувшись калачиком, крепко обхватив себя за колени, – короткостриженая, без привычной копны волос, она казалась совсем ребенком – худеньким, беспомощным, он прижал ее к себе, что ты с собой сделала, Вера, что ты с собой сделала, Петрос, открыла она глаза, представляешь, Ниночка умирала, а я ничего не знала, я спала, мне даже сны какие-то снились, разноцветные, счастливые, как такое возможно, чтобы мать проспала смерть своего ребенка, как такое вообще можно себе простить! Не-говори-так, не-надо-так-говорить, зашептал Петрос, было больно – везде, но особенно – в груди, словно медленно втыкают в сердце длинную иглу, он выгнулся немного вправо, чтобы унять эту боль, глупо подавился собственной слюной, раскашлялся и, отдышавшись, наконец разрыдался.
Вера пролежала в температурном бреду долго, не подпускала к себе никого, кроме мужа и Тамар, звала маму. Марья успела только к следующему вечеру – осунувшаяся, в темном кружевном платке, усталая с дороги, ни с кем не здороваясь, прошла сразу к дочери, легла рядом, не снимая плаща, обняла ее, как тогда, в детстве – всю, обхватила руками, оплела ногами, заплакала, доченька, дитятко мое, Вера зарылась лицом в плащ мамы, пуговица впилась больно в щеку, но это было даже хорошо – отвлекало от слез, вдохнула знакомый запах духов и валерьянки, мам, они забрали все, ничего не оставили, даже фотографии, может, это и правильно, доченька, зашептала Марья, может, в этом есть своя мудрость, нет, замотала головой Вера, нет, мама, ты не понимаешь, они даже Петроса на похороны не пускают, я их ненавижу, мама, я видеть их не могу!!!
Марья дала дочери успокоительное, полежала рядом, пока та не забылась тяжелым сном, поцеловала в лоб, в глаза, в хрупкий висок – туда, где остался крохотный шрам от лейшманиоза. Вере тогда было годика три-четыре, когда появилась на виске язвочка, сначала никто не обратил на нее внимания, но потом, конечно, спохватились, нужно было действовать немедля, иначе быстро растущая язва обезобразила бы личико ребенка. Пришлось прижигать вживую – другого лечения в то время не было, Верочка кричала и вырывалась, но потом, немного поплакав, забыла о боли – дети вообще легко прощают и быстро забывают обиды. Марья же на всю жизнь запомнила ее страшный, рвущий барабанные перепонки вопль – мамочка, не надо, мамочка, мне больно. Она полежала немного, прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханию дочери, потом поднялась, тихо приоткрыла форточку и выскользнула из комнаты.
Петрос – резко осунувшийся, худой, с двухдневной щетиной, курил в прихожей. При виде тещи загасил окурок, подался вперед – как она?
– Спит. – Марья подошла, но обнять зятя не решилась, только погладила его по плечу. Петрос накрыл ее ладонь своей, сдержанно кивнул.
– Все нормально, я держусь.
– Вы, главное, не корите себя, – шепнула Марья, – на все воля Божья.
Петрос вытащил из пачки новую сигарету, попытался закурить, но не смог – резко задергалось лицо, задрожали губы. Он смял сигарету, выкинул в окно. Хмыкнул.
– Какой-то немилосердный получается Бог. Когтистый, со звериной душой.
– Сынок…
– Марья Ивановна, я врач, меня разговорами о Божественном провидении или милосердии не пронять. Да и что вам объяснять, вы медсестра, сами все понимаете. Мы знали, что когда-нибудь это случится. С такой тяжелой родовой травмой редко кто выживает.
Он приумолк, пытаясь приноровиться к новому для себя состоянию. Усмехнулся с горечью.
– Мы восемь месяцев боролись за ее жизнь, хотя знали, что когда-нибудь травмированная диафрагма не выдержит и Ниночка перестанет дышать. Мы, наивные дураки, почему-то думали, что, когда неизбежное случится, мы будем готовы к нему. Но мы ошибались. Невозможно быть готовым к смерти ребенка. Не-воз-мож-но. Это бесчеловечно, несправедливо и чудовищно больно.
Марья молча обняла зятя. Он на секунду прижал ее к себе, потом мягко отстранился, открыл окно, вытащил из пачки новую сигарету.
Она постояла рядом, наблюдая, как во дворе натягивают большой тент – завтра похороны, народу, видимо, ожидается много, поэтому накрывать поминальные столы будут на воздухе. В доме было тихо и почти безлюдно – Тамар увела соседок к себе, они помогали ей с готовкой. Нужно было почистить и отварить рыбу – ее подадут холодной, в остывшей лужице перченого бульона. Будет хашлама из говядины, острые закуски, сыр, хлеб, зелень. Из спиртного – тяжелый самогон. Меню на поминки строгое и безыскусное, никаких легкомысленных салатов или солений.
– Мне нужно поговорить с твоей мамой.
– Она наверху, у себя, – Петрос погасил в пепельнице сигарету, – сейчас позову ее.
– Не надо, я сама к ней поднимусь. Только сначала загляну туда. К ребенку.
В гостиной было тихо и темно, лишь в углу, рисуя рваную тень бахромы на стене, исходил рассеянным светом старый торшер. На большом, накрытом ковром столе ногами к выходу стоял маленький гроб. Марья помолилась, утерла тыльной стороной ладони слезы, поцеловала Ниночку в лоб. Села на стул, прислонилась затылком к стене, закрыла глаза. И неожиданно для себя провалилась в сон.
Когда Тата вошла в гостиную, Марья спала, неудобно свесив голову к плечу. Кружевной платок съехал с головы, волосы выбились из пучка и вились колечками вокруг вспотевшего лба. Тата села рядом, взяла сватью за руку. Марья вздрогнула, проснулась.
– Пойдем, я тебя накормлю, ты, наверное, целый день не ела, – погладила ее по руке Тата.
– Есть не хочу, но чаю попью.
– Хорошо.
Они проговорили до поздней ночи. Марья подробно расспрашивала о похоронах, ужаснулась, узнав, что никого из родственников на кладбище не пустят. Но как же так, переспрашивала несколько раз она, как такое может быть! Петроса хоть бы пустили, он ведь отец! Тата плакала и качала головой – не положено, нельзя. Таков обычай предков. Если младенец умирает до того, как познает вкус хлеба, он считается жертвой Богу и принадлежит только Ему. Идти родителю на похороны все равно, что бросать вызов Всевышнему. Ниночку похоронят старейшины родов – старики ближе всех к небесам. Они выберут могилу одного из ее предков, могильщик раскопает яму и осторожно опустит туда крохотный гробик. Старейшины проследят, чтобы могилу привели в полный порядок – так, чтобы потом было не разобрать, куда положили ребенка. И молча разойдутся по домам. Никто из присутствующих и словом не обмолвится, где лежит младенец. Бог забирает свое – не оставляя места, куда можно прийти и поплакать. Потому что плач – своего рода осуждение. Никому не позволено осуждать или оспаривать Его помыслы. Никому и никогда.
– Вера не поймет и не смирится с этим, – заплакала Марья.
– Со временем она все поймет.
Потом, спустя несколько дней, когда температура спала, Вера с Татой пришли на кладбище. Тата водила невестку по могилам, рассказывала – здесь лежит дед, здесь – бабушка Саломэ, там – прабабушка с прадедом. Вера слушала вполуха, рассеянно кивала. Гадала, в которую из этих могил положили Ниночку.
– Наверное, младшая сестра моей мамы покоится в могиле прадеда, – показала рукой на небольшое темное надгробие Тата.
– Младшая сестра? – отозвалась эхом Вера.
– Да. Она умерла шестимесячной, от воспаления легких. Бабушка умыла ее, положила в люльку. Люлька была небольшая, подвесная, крепилась к балке на потолке. Обязанностью моей четырехлетней мамы было убаюкивать ребенка. Когда бабушка положила в люльку мертвого младенца, мама принялась раскачивать ее и петь колыбельную – маленькая была, не понимала, что произошло. Бабушка как увидела это – упала в обморок. Мама рассказывала, что она пролежала в беспамятстве долго, казалось – целую вечность, и всю эту долгую вечность по ее щекам текли слезы. Потом бабушка пришла в себя, утерла слезы и больше не плакала. Подмела полы, привела в порядок дом. Приготовила поесть, покормила детей, поела сама.
– Поела сама?
– Тебе это кажется дикостью, да, дочка? У нее ребенок умер, а она убирается, готовит, ест. Мне тоже это казалось дикостью, но потом я поняла, почему она так себя повела. Бабушка знала – если сейчас не успеет поесть, потом уже не получится. Дом набьется людьми, два дня будут оплакивать младенца. Потом – поминки, десятины. У нее двое малолетних детей, ей нельзя болеть. Случись с ней что-нибудь – кто будет с ними возиться? Поэтому, невзирая ни на что, нужно поесть, чтобы выстоять эти несколько трудных дней. Такая вот сермяжная, незамысловатая, непостижимая нашему пониманию деревенская мудрость.
– А где был ее муж?
– Дед? Он тоже лежал с воспалением легких. Он выжил, а ребенок умер.
Тата отвечала не поворачивая головы, не глядя на невестку, словно вела разговор не с ней, а с собой. Вера какое-то время смотрела на свекровь, пытаясь поймать ее взгляд, потом опустила глаза.
– Покончив с делами, бабушка сходила к соседке, попросила позвать священника, – продолжила после недолгого молчания Тата. – Соседка сбегала сначала в церковь, потом – к гробовщику. Бабушка так и не узнала, в чью могилу положили дочь. Ходила по всему кладбищу, поминала ее.
– Но почему до сих пор ничего не изменилось? Я понимаю – сто лет назад. – Вера схватила свекровь за руку, заглянула ей в глаза. – Почему нам нужно было еще и через это проходить?
– Так надо, дочка, – отозвалась Тата. – Так положено.
– Это неправильно! – закричала Вера. – Неправильно и нечестно. Я никогда не смогу с этим смириться!
– Потом, с возрастом, ты все поймешь. Дело не в самих традициях, дело в их утешительной и даже целительной силе. Не удивляйся, дочка, и не смотри на меня таким осуждающим взглядом. Обрати внимание – самые непререкаемые, самые недоступные нашему пониманию обряды относятся именно к похоронам. Может, в этой категоричности есть некая попытка помочь человеку смириться с неизбежным?
– Разве можно утешить человека делая ему больней?
– Я не знаю, дочка. В этом забытом богом крае меняются времена, эпохи, люди, но традиции и нравы не меняются никогда. Даже советская власть ничего поделать с этим не смогла. Свадьбы, похороны, рецепты блюд, узоры ковров, жертвенные обряды остаются такими же, как тысячу лет назад. Вековой уклад стал для наших людей той непреложной истиной, которой нужно беспрекословно подчиняться. Я не знаю – правильно это или нет. Но я считаю, что раз так придумано, то так и должно быть.
– Мне этого никогда не понять, – опустила голову Вера. – Ни сейчас, ни потом.
После смерти Ниночки прошло шесть лет, но каждое первое воскресенье месяца, если позволяла погода, Вера приходила на кладбище, чтобы ухаживать за могилами. Сегодняшний день исключением не стал – утро застало ее за уборкой могил. Правда, Вере нужно было торопиться, потому что погода стремительно портилась – небо от края до края затянуло тяжелыми грозовыми тучами, а макушка Восточного холма подернулась рябью – ее заволокло серым потоком плотной дождевой стены. Где-то совсем рядом сверкнула молния, следом раздалось глухое громыхание.
Вера быстро закончила с уборкой, вернулась в подсобку, вымыла ведра, выстирала тряпки. Развесила их сушиться.
– Ты здесь, дочка? – окликнул ее сторож кладбища.
– Доброе утро, уста Гево. Уже ухожу.
– А я смотрю, ворота отперты. Сначала решил, что забыли вчера запереть, а потом вспомнил, что сегодня первое воскресенье месяца. Нееет, говорю, это невестка Овакима Арутюновича пришла.
– Это я, да, – улыбнулась Вера, – как вы себя чувствуете, уста Гево?
– Плохо, – старик поморщился, согнул и разогнул в локте руку, – всю ночь кости ломило. К ливню.
– До дома успею добежать? – Вера сполоснула руки, энергично потрясла ими в воздухе – вытереться было нечем. – Столько лет живу в Берде, а привыкнуть к вашим нежданным грозам и туманам так и не смогла.
– Да, погода у нас меняется быстро. Солнце, дождь, снова солнце, снова туман. Тебе надо научиться предугадывать ее по приметам. С утра такая тишина стояла, даже петухи не кричали. Они к сильной грозе притихают. Я тебе вот что скажу – вряд ли успеешь до дома добежать, ливень совсем рядом. Лучше пережди его в подсобке.
– Ребенок скоро проснется.
– А что, некому за ней присмотреть?
– Есть кому. Но я все-таки пойду. Может, успею обмануть грозу. До свидания, уста Гево.
– Ну как скажешь, Верушка. Доброго тебе дня.
Обогнать грозу не удалось – она настигла Веру у подножия Хали-кара. Заволокла, запутала, забарабанила тяжелыми дождевыми каплями по голове, по спине, вцепилась в плечи, потянула назад – к реке, к старому кладбищу. Выключила свет, напустила кромешной темени – такой, что невозможно стало разобрать, где тропинка, а где отвесный бок холма. Вера побоялась идти вверх – от ливня дорогу мгновенно развозило, можно было поскользнуться и сорваться в пропасть. Она припустила направо – к старой часовне. Непроницаемо-черное небо ощерилось сиреневой пятерней молнии. В ее свете Вера краем глаза выхватила мелькнувшее наверху, на самом краю обрыва, светлое пятно.
– Ве-ра! – сквозь шум ливня долетел до нее крик мужа.
– Петрос? – Она притормозила, рванула назад, к тропинке.
– Стой где стоишь, не поднимайся!
Вера кинулась, не разбирая дороги, навстречу мужу, но поскользнулась, упала, ударилась боком. Скатилась вниз. По бедру разлилась тяжелая, свинцовая боль.
– Петроооос! – завопила она.
Крик ее утонул в утробном рыке громового раската. Вера попыталась подняться, но не смогла – бок сильно саднило.
– Тебе же сказали стоять там, где стоишь, – раздался над ухом голос мужа. Он быстро ощупал ей бедро, ногу – Вера охнула, попыталась высвободиться, – не дергайся! Перелома вроде нет, сможешь идти?
Не дожидаясь ответа, он подхватил-поднял ее на руки, побежал, спотыкаясь, по дороге.
– Сюда, сюда! – звал кто-то из темноты. Сверкнула новая молния – громадная, с полнеба. Она вонзилась в край земли серебристым копьем, озарив неровным светом окрестности и голый купол часовни. В низком проеме двери стоял старик и махал рукой – сюда!!!
Петрос нагнулся, чтобы не удариться головой о низкий порог, проскользнул в темную, пахнущую сыростью и временем часовню.
– Живы-целы? – раздался дребезжащий голос пастуха.
– Уста Амбо, где нам притулиться?
– Стадо у алтаря. Не ходите туда, напугаете их еще больше.
В подтверждение его слов из темноты раздалось встревоженное короткое мычание. Следом залаяла Найда.
– Чшшшш, – отозвался пастух, – свои.
Петрос бережно опустил жену:
– Болит?
– Уже нет. – Вера нашарила рукой холодный хачкар, прислонилась к нему саднящим боком, позвала мужа: – Иди сюда, здесь много места.
– Нужно съездить в поликлинику, сделать снимок. Вдруг трещина. – Петрос еще раз пощупал ей ногу.
– У тебя не руки, а клешни, – вырвалась Вера.
– Ну что же ты хотела, руки хирурга другими не бывают. Мне же надо разобраться, что там у тебя.
– Да все нормально, Петрос, просто ушиблась.
– Куда вас в такую погоду понесло? – зацокал языком пастух.
– Она на кладбище была, дядя Амбо. Когда стала приближаться гроза, я побежал ей навстречу, но не успел.
– Почему не успел? Очень даже успел. Курить хочешь?
– Хочу.
– Только у меня самокрутка, я магазинное не курю.
– Спасибо, – Петрос затянулся, резко закашлялся, – ядреная махорка.
– Это вы всякими папиросами с фильтром балуетесь, а я свое люблю. Традиционное. Зачем что-то новое, если есть старое, нашими дедами придуманное?
– Это да, – легко согласился Петрос.
Скоро глаза привыкли к темноте, и Вера смогла разглядеть стадо – испуганное грозой, оно жалось к каменному полуразрушенному возвышению алтаря. Часовня была старая, десятого века. Основательно построенное, с вытянутым вверх остроконечным куполом сооружение скорее напоминало обычное человеческое жилище, чем храм. На стенах тут и там проступали полустертые молитвы на староармянском – грабаре. Справа и слева от алтаря располагались узкие кельи с продолбленными в стенах низкими нишами. Раньше в этих нишах стояли образа, теперь они пустовали, затянутые густым слоем мохнатой от пыли паутины. В одной из стен зияла огромная дыра. Большевики первым делом снесли большую, девятнадцатого века церковь и только потом взялась за часовню. Но почему-то доводить дело до конца не стали – ограничились тем, что скинули крест и выдрали с мясом часть стены. Надругались и забыли.
Если гроза заставала стадо у подножия Хали-кара, пастух загонял его в часовню. От косо бьющих потоков воды земля превращалась в жирное месиво, а потом быстро высыхала, затягивая в плотную корку коровьи следы. По такому неровному полу очень неудобно было ходить, особенно старухам, которые часто заглядывали в часовню – помолиться и поставить свечки. Они хоть и роптали, но ничего богохульственного в пребывании животных в часовне не видели.
– Кто мы такие, чтобы решать, где спасаться от грозы Божьим тварям? – приговаривали они.
Вере очень нравилось такое почтительное и разумное отношение к жизни, к миропорядку, ко всему тому, к чему, по большому счету, человек никакого отношения не имел. Она всем сердцем полюбила этот крохотный, затерянный в зеленых холмах городок и его жителей. Берд пленил ее своей природой, переменчивым настроением, влажными туманами – никогда прежде Вера не видела таких туманов – непроглядные и безмолвные, они приходили непрошеными гостями и долго стояли, прижавшись лицом к оконному стеклу.
Берд нравился ей своим отношением к Богу – Вера не раз слышала, как старики, разговаривая с Ним, называли его «Господь-джан». Словно Он не абстрактное вселенское добро, а конкретный человек, всеми уважаемый патриарх, который живет буквально рядом, воооооон там, сразу за поворотом, вторая калитка за старой сливой, можете не стучать, у Него всегда открыто.
В часовне было по-прежнему темно, но через пролом в стене пробивался бледный свет. Сквозь неутихающий шум дождя слышно было, как бьется о прибрежные камни разбуженная ливнем Тавуш. Река теперь долго будет свирепствовать, безжалостно выкорчевывая расположенные вдоль русла деревянные заборы и хлипкие деревца.
– Петухи кричат, слышите? – сказала Вера.
– Я не слышу, дочка, глуховат стал, – отозвался пастух, – но, если петухи действительно кричат, значит, гроза унимается, можно уже трогаться в путь.
Вера вышла под дождь – он еще не угомонился, но уже не свирепствовал и не бил наискосок, сшибая с ног шквальным ветром. Уста Амбо принялся выгонять из часовни стадо – коровы одна за другой осторожно вылезали в пролом в стене, кротко мычали, Найда подгавкивала их мычанию, словно подбадривала.
– Цо-цо, – увещевал старик. Вера насчитала семь коров, надо же, подумала, в темноте казалось, что их больше.
– Петрос, помоги убраться, – попросил пастух. – Коровы-то неразумные, не понимают, где можно покакать, а где нельзя.
Они сорвали несколько больших листьев лопуха, скрылись в низком проеме притвора. Быстро убрались, вынесли завернутые в листья коровьи лепешки, выкинули в кусты. Сходили на речку – сполоснуть руки.
– Удачного вам дня, – крикнул пастух и погнал коров к мосту. Впереди, высоко задрав морду и водя тяжелым, размокшим от дождя хвостом, бежала Найда. Вера проводила ее долгим взглядом, рассмеялась: «Смотри какая важная».
– Ну еще бы! Хозяйка стада! – улыбнулся Петрос. – Пойдем. Обопрись о мою руку.
Они добрались до тропинки, осторожно пошли вверх – впереди, не выпуская руки жены, ступал Петрос, следом шла она. На полпути он остановился, обернулся к старому кладбищу, стал что-то выглядывать сквозь редеющие потоки дождя. Вера терпеливо стояла рядом, ждала. Оборачиваться не стала.
– Я на могиле деда и бабушки хлеб оставила. Наверное, его дождем смыло.
– Ничего.
Он пошел дальше, ступая приставным шагом. Влажная земля сыто чавкала, хваталась скользкими пальцами за обувь, норовила стянуть ее с ноги. Приходилось поджимать пальцы и немного косолапить, чтобы не остаться без туфель. Дождь унимался, совсем уже моросил, кричали петухи, макушка Восточного холма переливалась лучами солнца. Возвещая наступление нового дня, стремительно возвращалось летнее утро.
– Тебе надо прекратить эти хождения на кладбище, – обернулся к жене Петрос.
– Мне так спокойней, – отозвалась Вера.
– А мне нет. И мать переживает. Пора смириться с тем, что случилось.
– Ты смирился?
– Нет. И не смирюсь. Но я с этим как-то молча справляюсь, Вера.
– А я что, кричу на каждом углу?
– Не кричишь. Но твои постоянные походы на кладбище… В этом есть что-то очень неправильное, откровенно демонстративное, словно ты говоришь всем – хотели этого, вот и получайте.
– Но они же именно этого хотели. Чтобы я ходила по всему кладбищу и поминала предков. Каждого. И гадала, в чьей могиле похоронена Ниночка.
– Вера, беда ведь не в том, с кем и как похоронили нашу дочь, а в том, что она умерла. Неужели ты этого не понимаешь?
– Понимаю. Но…
– Подожди! Хорошо, представь, что у Ниночки есть отдельная могилка. С надгробным камнем. Это тебя как-то бы утешило? Или, может, оправдало бы ее смерть?
Вера сердито выдернула ладонь из руки мужа:
– Не смей держать меня за дуру!
– Я и не держу. Я задаю тебе простой вопрос.
– Нет у меня ответа на твой вопрос!
Петрос хмыкнул, протянул жене руку:
– Пошли.
Остальной отрезок пути они проделали в молчании. Когда добрались до края тропинки, Вера вздохнула с облегчением – самая трудная часть дороги осталась позади.
– Я понимаю, что ты хочешь до меня донести, – нарушила молчание она. – И где-то с тобой согласна. В психологии это называется вымещением. Когда человек, чтобы защитить свою психику, бессознательно переносит то, что его беспокоит, с одного объекта на другой. Но согласись и ты со мной, Петрос, что это очень глупо и ошибочно – слепо следовать обычаям. Мы ведь не в первобытные времена живем.
– Не в первобытные. Поэтому, когда я умру, тебя со мной в могилу не положат. Вот, будь я фараоном, тогда другое дело.
Вера невольно улыбнулась. Петрос обнял ее за плечи, прижал к себе.
– Вера, нельзя бесконечно бегать по одному кругу. Ты изводишь себя, не спишь ночами, плачешь. Пожалей хотя бы дочку. Она ведь тоже переживает. Спит с игрушками, боится темноты.
– У нас в детстве тоже были страхи.
– Одно дело детские страхи, и совсем другое – взрослые страхи, которые мы навязываем им. Она хоть и маленькая, но все чувствует, все понимает. Ты думаешь, зачем она выкинула твою косу в реку?
Вера прижала ладонь к горлу, туда, где, высоко подскочив, бешено заколотилось сердце.
– Вчера она выспрашивала у Тамар, почему ты так часто ходишь на кладбище. У тебя выяснять не стала, побоялась расстраивать, – продолжал Петрос.
– Зачем нужно было рассказывать ей о Ниночке? Если бы она не знала, не стала бы переживать.
– А почему нет? Вера, дети – маленькие взрослые, они не терпят снисходительного к себе отношения. Ты учительница, знаешь это лучше моего. Почему мы должны им недоговаривать? Она спросила – я ответил. Она имеет право знать, что у нее была старшая сестра.
– Какое-то странное у вас отношение к детям, вы их совсем не щадите. Здесь каждый, каждый ребенок с рождения знает не только о своих ушедших родственниках, но даже о резне знает. Разве это правильно?
– Ты предпочла бы, чтобы твоя дочь выросла манкуртом?
– Нет. Но зачем говорить детям то, к чему они не готовы?
– Затем, Вера, что, если ребенок спрашивает, значит, он готов к ответу. Иначе он спрашивать не будет.
Дорога, резко вильнув, повернула к их дому. На крыльце, прижав к груди игрушечного зайца, стояла Девочка. При виде родителей она сделала шаг вперед, но спускаться по лестнице не стала. Вера взлетела вверх по ступенькам, прижала ее к себе.
– Испугалась грозы?
Девочка обвила шею матери руками, прижалась щекой к ее щеке:
– Не-а, не испугалась. Сначала я спала, потом проснулась, потом слушала грозу. Потом я искала вас. А потом просто ждала.
 | Наринэ Абгарян. Люди, которые всегда со мной |