Впервые на русском — новое панорамно-лирическое полотно современного классика Денниса Лихэйна, автора бестселлеров «Таинственная река» и «Остров Проклятых», а также эпоса «Настанет день» — первой в новом веке заявки на пресловутый «великий американский роман». Теперь «наследник Джона Стейнбека и Рэймонда Чандлера» решил сыграть на поле «Крестного отца» и «Однажды в Америке» — и выступил очень уверенно.
Итак, познакомьтесь с Джо Коглином — сыном капитана бостонской полиции Томаса Коглина и младшим братом бывшего патрульного Дэнни Коглина, уже известных читателю по роману «Настанет день». Джо пошел иным путем и стал одним из тех, кто может сказать о себе: «Наш дом — ночь, и мы пляшем так бешено, что под ногами не успевает вырасти трава». За десятилетие он пройдет путь от бунтаря-одиночки, которому закон не писан, до руководителя крупнейшей в регионе бутлегерской операции, до правой руки главаря гангстерского синдиката. Но за все взлеты и падения его судьбы в ответе одна движущая сила — любовь…
Глава из книги:
Этим летом в Чарлстаунском исправительном заведении штата Массачусетс готовились казнить двух знаменитых анархистов. Протесты, раздававшиеся по всему миру, не отвратили власти штата от этого намерения, как и вихрь апелляций, отсрочек и новых апелляций. После того как Сакко и Ванцетти перевели в Чарлстаун из Дэдхема и разместили в Доме смерти ждать электрического стула, сон Джо несколько недель подряд прерывали крики возмущенных граждан, собиравшихся толпами по другую сторону темных гранитных стен. Иногда они оставались там всю ночь, распевая песни, вопя в мегафоны, скандируя лозунги. Порой Джо казалось, что они принесли с собой факелы, чтобы добавить происходящему средневековости: иной раз он просыпался от запаха горящей смолы.
Но если не считать ночей, когда из-за этого шума спать удавалось лишь урывками, судьба двух обреченных никак не сказывалась на жизни Джо и тех, кого он знал, если не считать Мазо Пескаторе, которому пришлось пожертвовать своими еженощными прогулками по тюремным стенам — до тех пор, пока мир не перестанет глазеть на эту тюрьму.
В ту широко известную августовскую ночь колоссальный разряд тока, пропущенный через тела несчастных итальянцев, высосал из тюрьмы все прочее электричество, и огни на ярусах мерцали и тускнели, а то и отключались совсем. Мертвых анархистов отвезли в Форест-Хиллз и кремировали. Протестующих становилось все меньше. Вскоре ушли последние.
Мазо вернулся к привычному ночному режиму, которому он следовал уже десять лет: расхаживать по стенам мимо витков толстой колючей проволоки, мимо темных вышек, смотревших на тюремный двор внутри этих стен, мимо выжженного пейзажа снаружи, состоявшего из фабрик и трущоб.
Он часто брал с собой Джо. К большому удивлению Джо, он стал для Мазо неким талисманом. То ли живым воплощением трофея, своего рода скальпом высокопоставленного сотрудника полиции, теперь пляшущего под его дудку, то ли будущим членом его организации, то ли просто домашним щенком: Джо не знал точно и не спрашивал. Зачем спрашивать, если его ночные хождения с Мазо по этой стене означали, помимо всего прочего, самое главное: он находится под защитой.
— Вы думаете, они были виновны? — спросил Джо в одну из таких ночей.
Мазо пожал плечами:
— Это не важно. Важно, чего этим добились.
— Чего добились? Казнили двух ребят, которые, может быть, ни в чем не виноваты.
— Об этом узнали все анархисты в мире, — объяснил Мазо. — Что и требовалось.
Тем летом Чарлстаунское исправительное заведение буквально утопало в крови. Поначалу Джо казалось, что такая дикая жестокость естественное свойство этого места — бессмысленное пожирание друг друга из мелочной гордости: за место в очереди, за право продолжать идти по двору тем путем, который ты выбрал, за то, чтобы тебя не толкали, не пихали локтем, не отдавливали тебе ногу.
Оказалось, дело обстоит сложнее.
К примеру, один из заключенных в восточном крыле лишился глаз, когда кто-то вбил в них две пригоршни стеклянных осколков. В южном крыле тюремщики нашли парня, которого с десяток раз пырнули под ребра и тем самым, судя по запаху, иссекли печень. Даже в двух ярусах под ним чувствовали вонь, когда он умирал. Джо слышал о вечеринках изнасилования, часто длившихся всю ночь в Лоусоновом корпусе, названном так потому, что когда-то там отбывали срок целых три поколения семейства Лоусон: дед, один из его сыновей и три внука. Последний из них, Эмиль Лоусон, когда-то был младшим среди узников корпуса, но и худшим из них. Он так никогда и не вышел на свободу: его несколько сроков в сумме составили сто четырнадцать лет. Хорошая новость для Бостона, но не для чарлстаунской каталажки. Когда Эмиль Лоусон не возглавлял групповые изнасилования новичков, он совершал убийства для любого, кто ему заплатит, хотя, как поговаривали, во время недавних бурных событий он работал исключительно на Мазо.
Эта война шла из-за рома. Шла она, разумеется, снаружи, вызывая некоторый ужас общественности, но шла она и внутри, куда никто из общественности и не думал заглядывать, а если бы заглянул, то не стал бы проливать слезы из-за того, что здесь творится. Альберт Уайт, импортер виски с севера, решил расширить бизнес, занявшись еще и ввозом рома с юга, пока Мазо Пескаторе не вышел из тюрьмы. Тим Хики стал первой жертвой войны между Уайтом и Пескаторе. Но к концу лета число этих жертв уже достигло дюжины.
На фронте виски перестрелки происходили в Бостоне и Портленде, а также по проселочным дорогам, расходившимся от канадской границы. Водителей с товаром заставляли съехать с дороги в таких городках, как Массена (штат Нью-Йорк), Дерби (штат Вермонт), Аллагаш (штат Мэн). Иногда, чтобы захватить их машины, требовалось лишь избиение, хотя одного из самых быстрых шоферов Уайта вынудили встать на колени, прямо на землю, засыпанную сосновыми иголками, и отстрелили ему нижнюю челюсть, потому что он дерзил.
Что касается рома, то битва велась за то, чтобы не пропускать его. Грузовики с ним перехватывались на южных подступах — от Северной и Южной Каролины до Род-Айленда. Машины сводили на объездные дороги, шоферов убеждали покинуть кабину, и гангстеры Уайта поджигали эти грузовики. Грузовики с ромом пылали, точно погребальные ладьи викингов, подсвечивая желтизной ночное небо на много миль вокруг.
— У него где-то есть большой схрон, — произнес Мазо во время их очередной прогулки. — Он хочет обескровить Новую Англию, оставить ее без рома, а тогда он сам въедет на белом коне — ее спаситель, со своим собственным запасом.
— У кого хватит глупости его снабжать? — Джо знал о большинстве южнофлоридских поставщиков.
— Это совсем не глупо, — возразил Мазо. — Это умно. Я бы тоже так поступил, если бы мне пришлось выбирать между прытким ловчилой вроде Альберта и стариканом, попавшим за решетку еще до того, как царь упустил Россию.
— Но у вас повсюду глаза и уши.
Старик кивнул:
— Да, но это не совсем мои глаза и не совсем мои уши, раз они не связаны с моими руками. А власть — в моих руках.
В ту ночь один из тюремщиков, состоявший на жалованье у Мазо, проводил свободное время в одном из бутлегерских баров в Саут-Энде. Он вышел оттуда с женщиной, которую никто раньше не видел. Настоящая красотка и явно профессионалка. Через три часа тюремщика нашли на площади Франклин-Сквер, он сидел на скамейке с перерезанным кадыком, мертвее Томаса Джефферсона.
Тюремный срок Мазо истекал через три месяца, и положение Альберта, похоже, становилось все более отчаянным, что делало происходящее все более опасным. Не далее как вчера вечером Бойда Холтера, лучшего фальшивомонетчика Мазо, вышвырнули из небоскреба Эймс-билдинг.
Люди Мазо ответили взрывом одного из множества заведений, использовавшихся Альбертом для прикрытия, — мясной лавки на Мортон-стрит. Парикмахерская и галантерея, располагавшиеся по сторонам мясной лавки, тоже сгорели дотла, а нескольким машинам, оказавшимся рядом, выбило стекла и содрало краску.
Пока — никаких победителей, лишь много беспорядка и неразберихи.
Бредя по стене, Джо и Мазо остановились полюбоваться громадной оранжевой луной, поднимающейся над фабричными трубами, над полями, засыпанными золой. Мазо передал Джо очередной сложенный листок бумаги.
Джо уже больше не смотрел на них, он просто складывал их еще пару раз и прятал в прорезь, которую проделал в подошве. До ближайшей встречи с отцом.
— Разверни, — велел Мазо, прежде чем Джо убрал бумажку в карман.
Джо покосился на него. От луны здесь было светло, как днем.
Мазо кивнул.
Джо повертел бумажку в руке, большим пальцем отвел ее верхний край. Сначала он даже не понял, что означают эти два слова:
Брендан Лумис.
— Прошлой ночью его арестовали, — произнес Мазо. — Избил одного типа возле магазина «Филен». Потому что оба хотели купить одно и то же пальто. Потому что он дикарь и ничего не соображает. У жертвы имеются друзья, так что эта правая рука Альберта Уайта в ближайшее время не вернется к его туловищу. — Он посмотрел на Джо, кожа его казалась оранжевой в лунном свете. — Ты его ненавидишь?
— Конечно, — ответил Джо.
— Вот и хорошо. — Мазо похлопал его по локтю. — Отнесешь эту записку отцу.
В нижней части сетки, разделявшей Джо и его отца в комнате для свиданий, имелось отверстие, достаточно большое, чтобы просовывать в него записки с той или с другой стороны. Джо должен был положить записку Мазо рядом с отверстием и слегка подтолкнуть, но он не мог заставить себя поднять эту бумажку, лежавшую у него на колене.
Отцовское лицо в это лето сделалось каким-то полупрозрачным, словно луковая кожура, и вены у него на руках непонятно почему проступали очень ярко — ярко-голубые, ярко-алые. Под глазами залегли мешки, плечи ссутулились, волосы поредели. Он выглядел на все свои шестьдесят, даже, пожалуй, старше.
Но в то утро его глаза цвета бутылочного стекла отчасти наполнились былой энергией, как и его речь.
— Никогда не догадаешься, кто приезжает к нам в город, — проговорил он.
— Кто?
— Твой брат Дэнни собственной персоной.
Ага. Тогда понятно. Возлюбленный отпрыск. Блудный сын.
— Дэнни приезжает? А где он был?
— Где он только не был! — ответил Томас. — Прислал мне длиннейшее письмо, которое пришлось читать целых пятнадцать минут. Он побывал в Талсе, в Остине, даже в Мехико. Недавно, судя по всему, посетил Нью-Йорк. А вот завтра прибывает в наш город.
— С Норой?
— Ее он не упоминает, — произнес Томас тоном, который показывал, что и он предпочел бы ее не упоминать.
— Он не пишет, зачем приезжает?
Томас покачал головой:
— Просто сообщил, что будет здесь проездом. — Он замолк, оглядывая стены, точно никак не мог к ним привыкнуть. Может быть, так и есть. Да и кто бы привык, кроме тех, кому приходится. — Ты справляешься?
— Ну, я… — Джо пожал плечами.
— Да?
— Стараюсь, папа. Стараюсь.
— Что ж, это все, что тебе остается.
— Ну да.
Какое-то время они смотрели друг на друга сквозь сетку, и потом Джо все-таки отважился поднять записку над коленом и протолкнуть ее отцу.
Отец развернул ее, прочел имя. Несколько долгих мгновений Джо не уверен был даже, что дышит. А потом…
— Нет.
— Что?
— Нет. — Томас толкнул записку обратно по столу. И повторил: — Нет.
— Мазо не любит слова «нет», папа.
— Значит, теперь он для тебя «Мазо».
Джо не ответил.
— Я не наемный убийца, Джозеф.
— Они же не этого просят, — возразил Джо. И тут же подумал: или этого?
— Интересно, когда твоя наивность станет непростительной? — Отец с силой выпустил воздух через нос. — Если они дали тебе имя человека, который находится в полицейском изоляторе, это означает: они хотят, чтобы этого человека нашли повесившимся в своей камере или застрелили в спину якобы при попытке к бегству. Поэтому, Джозеф, учитывая то невежество, которое ты, похоже, сознательно проявляешь в подобных вопросах, я хотел бы кое-что тебе сказать, а ты, будь любезен, выслушай меня внимательно.
Джо поймал тяжелый взгляд отца и поразился — такая глубина любви и утраты сквозила в этом взгляде. Отец, теперь это было вполне ясно, приблизился к концу своего жизненного пути, и слова, которые он собирался произнести, должны были подвести всему этому итог.
— Я не стану без причины отнимать жизнь у другого человека.
— Даже у убийцы? — уточнил Джо.
— Даже у убийцы.
— Даже у того, кто в ответе за смерть женщины, которую я любил?
— Ты говорил мне, что, по-твоему, она жива.
— Не в этом дело, — произнес Джо.
— Верно, — согласился отец, — дело не в этом. Дело в том, что я не собираюсь участвовать в таком убийстве. Ради кого бы то ни было. И уж точно я не стану этого делать ради итальянского черта, которому ты поклялся служить.
— Мне надо как-то здесь выживать, — заметил Джо. — Здесь.
— И ты делаешь то, что тебе приходится делать. — Отец кивнул, его зеленые глаза вспыхнули ярче обычного. — И я никогда не стану тебя за это осуждать. Но я не буду уничтожать живого человека.
— Даже ради меня?
— Особенно ради тебя.
— Тогда я здесь умру, папа.
— Да, такое возможно.
Джо опустил взгляд на стол, деревянная столешница расплывалась, все расплывалось.
— Скоро, — произнес он.
— И если это случится, — голос отца упал до шепота, — я умру вскоре после этого, потому что сердце у меня разорвется. Но ради тебя я не стану наемным убийцей, сынок. Никогда. Я могу убить, чтобы тебя защитить. Но наемным убийцей я никогда не буду.
Джо поднял глаза. Ему самому было стыдно за слезы в своем голосе, когда он выговорил:
— Пожалуйста.
Отец покачал головой. Плавно и медленно.
Ну что ж. Сказать больше нечего.
Отец проговорил:
— Погоди.
— Что такое?
Отец покосился на охранника, маячившего у двери за спиной Джо:
— Мазо платит этой подстилке?
— Ну да. А что?
Отец вынул из жилетного кармана часы. Снял цепочку.
— Нет, папа. Не надо.
Томас убрал цепочку в карман и двинул к нему часы через стол.
Джо изо всех сил пытался сдержать слезы, готовые вот-вот политься.
— Я не могу, — сказал он.
— Можешь. И сделаешь. — Отец смотрел на Джо так, словно тот был охвачен пламенем. На его лице уже не было ни страдания, ни безнадежности. — Этот кусок металла стоит огромных денег. Но это всего лишь кусок металла. На него ты купишь себе жизнь. Слышишь? Отдашь его этому итальянскому дьяволу и купишь себе жизнь.
Джо сомкнул руку на часах. Они еще хранили тепло отцовского кармана и тикали под его ладонью, тихо постукивали, словно маленькое сердце.
Он поговорил с Мазо в столовой. Он не собирался этого делать, не думал, что речь об этом зайдет. Он думал, что у него еще есть время. За едой Джо обычно сидел вместе с людьми Пескаторе, хотя и не с теми, кто восседал за первым столом вместе с самим Мазо. Джо сидел за следующим, с парнями вроде Рико Гастемайера, заправлявшего ежедневной подпольной лотереей, или Ларри Кана, гнавшего самогон в подвале казармы охранников. Джо вернулся со свидания и сел напротив Рико и Эми Роуленда, фальшивомонетчика из Согуса, но их оттеснил Бегемот Фасини, один из приближенных боевиков Мазо, и Джо обнаружил, что по ту сторону стола расположился сам Мазо, а по сторонам от него — Нальдо Алиенте и Бегемот.
— И когда это случится? — спросил Мазо.
— Простите, сэр?
Мазо принял разочарованный вид, как всегда, когда ему приходилось повторяться.
— Джозеф!
Спазм сжал грудь и горло Джо. Он с трудом выдавил:
— Он не будет этого делать.
Нальдо Алиенте негромко фыркнул и покачал головой.
Мазо переспросил:
— Он отказался?
Джо кивнул.
Мазо взглянул на Нальдо, потом на Бегемота Фасини. Какое-то время все молчали. Джо опустил глаза на тарелку, он понимал, что еда остывает, что есть надо, ведь, если здесь пропустишь хоть одну трапезу, сразу теряешь силы.
— Джозеф, посмотри на меня.
Джо посмотрел через стол. Лицо, глядевшее на него, выражало любопытство и веселье — так мог бы смотреть волк, который набрел на гнездо только что вылупившихся птенцов, когда меньше всего ожидал этого.
— Почему ты не смог убедить своего отца?
— Мистер Пескаторе, я старался, — ответил Джо.
Мазо переглянулся со своими людьми:
— Он старался.
Нальдо Алиенте ухмыльнулся, обнажив ряд длинных кривых зубов:
— Мало старался.
— Слушайте, — проговорил Джо, — он мне кое-что дал.
— Он — что? — Мазо приложил руку к уху, словно плохо расслышал.
— Он передал для вас кое-что. — Через стол Джо протянул ему часы.
Мазо сразу обратил внимание на золотую крышку. Открыл ее, полюбовался хронометром, надписью «Патек-Филипп», изящным шрифтом выгравированной на внутренней крышке. Одобрительно поднял брови.
— Девятьсот второго года, восемнадцать карат, — сообщил он Нальдо. Повернулся к Джо. — Таких сделали всего две тысячи. Эта штука стоит дороже моего дома. Как это ею завладел коп?
— Предотвратил ограбление банка в восьмом году. — Джо повторял историю, которую ему сто раз пересказывал дядя Эдди, хотя сам отец никогда ее не обсуждал. — На Кодмен-сквер. Убил одного из грабителей, и тот не успел застрелить управляющего банком.
— И управляющий подарил ему эти часы?
Джо покачал головой:
— Президент банка. Управляющий был его сыном.
— И теперь он дарит их мне, чтобы я спас его собственного сына?
Джо кивнул.
— У меня у самого трое сыновей. Ты знал?
— Да, я слышал, — ответил Джо.
— Так что я кое-что знаю об отцах и о том, как они любят своих сыновей.
Мазо откинулся на спинку скамьи и некоторое время разглядывал часы. Наконец вздохнул и убрал их в карман. Потянулся через стол, трижды похлопал Джо по руке:
— Поговори со своим стариком еще раз. Скажи, что я благодарю его за подарок. — Мазо встал из-за стола. — А потом скажи ему, чтобы он, черт побери, сделал то, что я ему велел.
Люди Мазо встали все разом и вышли из столовой вслед за ним.
Грязный и потный, Джо вернулся со смены в металлической мастерской. В камере его ждали три человека, которых он никогда раньше не видел. Коек по-прежнему не было, но матрасы вернули, бросив их прямо на пол. Эти трое сидели на матрасах. Его матрас лежал позади них, у стены под окошком, дальше всего от решетки. Да, двоих он точно никогда не встречал, но третий выглядел смутно знакомым. Лет тридцати, коротышка с длинным лицом, с острым подбородком, острым носом, заостренными кончиками ушей. Джо мысленно перебрал все имена и лица, которые узнал в этой тюрьме, и сообразил, что перед ним Бэзил Чигис, один из подручных Эмиля Лоусона. Как и его босс — с пожизненным и без всяких шансов на условно-досрочное. Говорили, он отъедал пальцы мальчишке, которого убил в одном подвале в Челси.
Джо смерил каждого долгим взглядом, чтобы показать, что не боится, хотя на самом деле он боялся. Они тоже на него смотрели, иногда смаргивая, но не говоря ни слова. Что ж, он тоже не стал ничего им говорить.
Потом они, похоже, устали на него смотреть и начали играть в карты. Ставкой служили косточки — перепелиные, или куриные, или какой-нибудь мелкой дичи. Они держали их в холщовых мешочках. Вываренные добела, они позвякивали, когда их собирали в общую кучку. Наступили сумерки, но эти трое продолжали играть, не произнося ничего, кроме «повышаю», «вышел», «вдвое». Время от времени кто-нибудь из них косился на Джо, но потом снова обращался к картам.
Когда совсем сгустилась темнота, огни на всем ярусе погасли. Трое пытались доиграть кон, но потом из тьмы послышался голос Бэзила Чигиса: «Хрен с ним», и карты с шорохом собрали с пола, и кости с сухим стуком вернули в мешочки.
Они сидели в темноте, было слышно, как они дышат.
В эту ночь Джо забыл, как определять время. Может быть, прошло тридцать минут, а может быть, два часа. Трое полукругом сидели напротив него, и он чувствовал запах их дыхания, их тел. От того, кто расположился справа, особенно мерзко разило застарелым потом.
Потом его глаза привыкли к темноте, и он начал различать их. Они сидели скрестив ноги, поставив локти на колени. Они не сводили с него глаз.
На одной из фабрик за его спиной проныл гудок.
Даже имей он заточку, вряд ли он сумел бы прирезать всех троих. А если учесть, что он еще ни разу в жизни никого не зарезал, ее, скорее всего, сразу отобрали бы у него и воткнули в него же.
Он знал: они ждут, пока он не заговорит. Он не понимал, откуда он это знает. Просто знал — и все. Это будет для них сигналом. Тогда они начнут делать с ним то, что собирались. Чем бы это ни было. Если он заговорит — это будет означать: он молит о пощаде. Даже если он не будет ни о чем просить, не будет умолять сохранить ему жизнь. Если он просто обратится к этим людям — это уже будет мольбой. Тогда они еще и посмеются над ним, прежде чем убить.
Глаза у Бэзила Чигиса были цвета замерзающей реки. В темноте разобрать цвет было трудно, но в конце концов ему это удалось. Джо представил себе этот цвет, вскипающий на его больших пальцах, когда он погрузит их в глаза Бэзилу.
Они просто люди, твердил он себе. Люди, а не демоны. А человека можно убить. Даже трех человек. Нужно действовать, только и всего.
Глядя в бледно-голубые огоньки Бэзила Чигиса, он чувствовал, что их власть над ним ослабевает тем быстрее, чем упорнее он напоминает себе, что у этих людей нет никаких выдающихся способностей, — во всяком случае, у него способностей не меньше. Тот же мозг, те же конечности, та же сила воли. Так что он вполне может их одолеть.
А потом? Куда он пойдет? Его камера — семь футов в длину и одиннадцать в ширину.
Ты должен хотеть их убить. Ударь сейчас. Опереди их. А когда они свалятся, переломай им, к чертовой матери, шеи.
Но он знал, что это невозможно. Если бы перед ним был один противник и если бы сам он начал действовать неожиданно, тогда, может быть, у него бы и имелся шанс. Но как атаковать троих из положения сидя? Никаких шансов на успех.
Страх расползся по его внутренностям, подкатил к горлу. Стиснул мозг, точно чья-то рука. Он не мог перестать потеть, не мог унять дрожь в руках.
Движение началось одновременно справа и слева. Он ощутил только, как концы заточек уперлись ему в барабанные перепонки. Самих заточек он не видел, но разглядел ту, которую Бэзил Чигис вытащил из складок своей тюремной робы. Тонкий металлический стержень длиной с половину бильярдного кия. Бэзилу пришлось согнуть руку в локте, чтобы приставить конец стержня к ямке на горле Джо. Потом Бэзил потянулся назад и вытащил что-то из-за пояса. Джо захотелось тут же забыть то, что он увидел. Он не хотел верить, что эта вещь — здесь, в этой комнате, рядом с ними. Бэзил Чигис поднял мясницкий молоток высоко над задним концом длинной заточки.
«Богородице Дево, радуйся, — мысленно пробормотал Джо, — благодатная Мария…»
Он забыл, как дальше. Он шесть лет прослужил мальчишкой-алтарником, но забыл, как дальше.
Глаза Бэзила Чигиса не переменились. В них не читалось никакого ясного намерения. Его левая кисть сжала металлический стержень. Правая — ручку молотка. Один взмах рукой — и металл проткнет Джо горло, войдет в его тело, пронзит его сердце.
«…Господь с тобою. Помилуй нас, Господи, и за дары Твоя мы…»
Нет-нет. Это благодарственная, ее читают перед обедом. «Богородице» — там по-другому. Там вот как…
Он не мог вспомнить.
«Отче наш, иже еси на небесех, остави нам долги наша, яко же и мы…»
Дверь в камеру открылась, и вошел Эмиль Лоусон. Он подошел к кружку, опустился на колени справа от Бэзила Чигиса и слегка наклонил голову к Джо.
— Я слышал, что ты миленький, — проговорил он. — Оказывается, это не вранье. — Он погладил щетину на щеках. — Можешь придумать что-нибудь такое, что я не могу сейчас у тебя отобрать?
Джо подумал: мою душу? Но в этом месте, в этом мраке они запросто могут забрать и ее.
Черт побери, не стану я отвечать ему.
Эмиль Лоусон произнес:
— Отвечай на мой вопрос, а не то вырву тебе глаз и скормлю его Бэзилу.
— Нет, — сказал Джо, — нет ничего такого, чего ты не можешь отобрать.
Эмиль Лоусон вытер пол ладонью и уселся.
— Хочешь, чтобы мы ушли? — осведомился он. — Чтобы нас не было в твоей камере сегодня ночью?
— Хочу.
— Тебя попросили кое-что сделать для мистера Пескаторе, но ты отказался.
— Я не отказывался. Окончательное решение зависело не от меня.
Заточка, прижатая к горлу Джо, скользнула в его поту, сбоку проехала по шее, сорвала кусочек кожи. Бэзил Чигис снова приставил ее к ямке на его горле.
— Твой папаша, — кивнул Эмиль Лоусон. — Легавый. Что он должен был сделать? Что?
— Ты сам знаешь, что он должен был сделать.
— Давай сделаем вид, что я не знаю. Отвечай на вопрос.
Джо медленно набрал побольше воздуха:
— Брендан Лумис.
— И что там насчет него?
— Предварительное заключение. Послезавтра у него суд.
Эмиль Лоусон заплел пальцы за головой и усмехнулся:
— И твой папаша должен был его пришить, но сказал «нет».
— Ну да.
— Нет, он сказал «да».
— Он сказал «нет».
Эмиль Лоусон покачал головой:
— Ты скажешь первому же человеку Пескаторе, которого встретишь, что твой отец передал тебе пару слов через тюремщика. Передал, что позаботится о Бренни Лумисе. А еще — что он выяснил, где спит по ночам Альберт Уайт. И что он передал тебе адресок для старика Пескаторе. Но этот адрес ты скажешь ему только при личной встрече. Ты меня внимательно слушаешь, красавчик?
Джо кивнул.
Эмиль Лоусон протянул Джо какую-то вещь, завернутую в промасленную тряпку. Джо развернул. Еще одна заточка, небольшая, очень тонкая, чуть толще гвоздя. Когда-то это была отвертка, которой добрые люди закручивали винтики в очках. Но отвертка не бывает такой острой. Наконечник был как шип у розы. Джо, не нажимая, провел по нему ладонью и порезался.
Они отвели заточки от его ушей и горла.
Эмиль наклонился к нему:
— Когда ты окажешься достаточно близко, чтобы шептать Пескаторе на ухо, проткни этой штукой его сучьи мозги. — Он пожал плечами. — Ну, или глотку. Главное — чтобы наверняка.
— Я думал, ты на него работаешь, — проговорил Джо.
— Я работаю сам на себя. — Эмиль Лоусон покачал головой. — Я проворачивал для его ребят кое-какие делишки, когда мне платили. Но теперь мне платит кое-кто другой.
— Альберт Уайт, — предположил Джо.
— Да, он мой босс. — Эмиль Лоусон наклонился ближе и слегка потрепал Джо по щеке. — А теперь он и твой босс тоже.
На небольшом клочке земли за своим домом на Кей-стрит Томас Коглин развел огород. Он уже много лет занимался им с переменным успехом, но в последние два года после смерти Эллен у него не осталось ничего, кроме времени, и благодаря этому, продавая излишек урожая, он даже начал получать некоторую прибыль.
Однажды, много лет назад, в пятилетнем или шестилетнем возрасте, Джо решил помочь отцу собрать урожай. Дело было в начале июля. Томас отсыпался после сверхурочной работы и нескольких рюмок, которые принял по ее завершении вместе с Эдди Маккенной. Он проснулся, услышав, как сын разговаривает на заднем дворе. В ту пору Джо часто беседовал сам с собой, а может, обращался к воображаемому другу. Так или иначе, с кем-то ему приходилось говорить (это Томас признал уже сейчас), потому что дома с ним разговаривали мало. Томас слишком много работал, а Эллен — ну, Эллен к тому времени уже полностью сосредоточилась на «Средстве № 23», панацее, которую впервые предложили ей после одного из выкидышей, предшествовавших рождению Джо. Тогда никто не мог подумать, что «Средство № 23» принесет Эллен какие-то неприятности — во всяком случае, Томас убеждал себя в этом. Впрочем, потом он вынужден был пересмотреть эту первоначальную оценку. Так или иначе, в то утро он сразу понял, что Джо остался без присмотра. Он лежал в постели, слушая, как его младшенький лепечет что-то сам с собой, разгуливая по террасе, то поднимаясь, то спускаясь обратно, и Томас начал недоумевать, откуда же он туда приходит.
Он встал с постели, надел халат, нашел тапочки. Проследовал через кухню (где Эллен, с безразличным взором, но с улыбкой, сидела над своей чашкой чая) и толкнул заднюю дверь.
Когда он увидел террасу, ему захотелось кричать. В буквальном смысле. Упасть на колени и обратить в небо яростный вой. Его морковка, и пастернак, и помидоры, еще совсем зеленые, лежали на террасе, разметав по засыпанному землей деревянному полу ботву и корни, точно волосы. Джо пришел с огорода, держа в руках очередную порцию урожая — на сей раз это была свекла. Он улыбнулся отцу, сверкнув зубами и белками глаз, — все остальное было черным от грязи, не человек, а крот.
— Привет, папа.
Томас не мог произнести ни слова.
— А я тебе помогаю.
Джо положил свеклу у его ног и отправился за новыми плодами.
Год работы пошел насмарку, осенняя прибыль растаяла как дым. Он смотрел, как его сын гордо шагает, чтобы довершить разрушения, и хриплый смех, вырвавшийся из груди Томаса, больше всего удивил его самого. Он хохотал так громко, что белки спрыгнули с нижних веток ближайшего дерева. Он хохотал так мощно, что под ним тряслась терраса.
Теперь он улыбался, вспоминая эту историю.
Недавно он сказал сыну: жизнь — это везение. Но она еще и память, с годами он это осознал. Когда вспоминаешь какие-то вещи, они порой производят более сильное впечатление, чем когда они происходили.
Он привычно потянулся за часами, но спохватился: их больше нет у него в кармане. Ему будет их не хватать — пусть даже на самом деле история с этими часами несколько запутаннее, чем та легенда, которая вокруг них возникла. Да, их подарил ему Барретт У. Стэнфорд-старший, это верно. И Томас действительно рисковал жизнью, чтобы спасти Барретта У. Стэнфорда-младшего, управляющего Первым бостонским банком, что на Кодмен-Сквер. Правда и то, что Томас, выполняя свой профессиональный долг, произвел выстрел из своего служебного револьвера, отправив пулю в мозг некоему Морису Добсону, двадцати шести лет, тем самым мгновенно прекратив его земное существование.
Но за миг до того, как спустить курок, Томас увидел то, чегобольше никто не видел: истинную природу намерений Мориса Добсона. Первым делом он рассказал об этом заложнику, Барретту У. Стэнфорду-младшему, затем поведал ту же историю Эдди Маккенне, потом — своему начальнику смены, а после — членам Стрелкового совета Бостонского управления полиции. С их разрешения он сообщил то же самое прессе, а также Барретту У. Стэнфорду-старшему, который преисполнился благодарности настолько, что преподнес ему часы, которые ему самому некогда подарил в Цюрихе лично Йозеф Эмиль Филипп. Трижды Томас пытался отказаться от столь необыкновенного подарка, но Барретт У. Стэнфорд-старший не желал и слышать об этом.
Так что он стал носить эти часы — не из гордости, как многие предполагали, а из глубоко личного уважения. Согласно легенде, Морис Добсон собирался убить Барретта У. Стэнфорда-младшего. Кто бы стал спорить с такой интерпретацией его намерений, если учесть, что он приставил пистолет к горлу Барретта?
Однако в этот последний миг Томас прочел в глазах Мориса Добсона совсем другое намерение — сдаться. Томас стоял в четырех футах, выхватив револьвер, твердо держа руку, положив палец на спусковой крючок, в полной готовности на него нажать — иначе зачем вообще доставать оружие? И тут он увидел в серых, как камешки, глазах Мориса Добсона выражение покорности судьбе, готовности отправиться в тюрьму, сознания, что все уже кончилось. Томас почувствовал, что его несправедливо лишают чего-то. Чего именно, он поначалу не мог сказать. Он понял это, как только спустил курок.
Пуля вошла в левый глаз бедняги Мориса Добсона, покойного Мориса Добсона, ибо он умер еще до того, как упал на пол. Жар выстрела опалил полоску кожи чуть ниже виска Барретта У. Стэнфорда-младшего. Когда все было кончено, Томас понял, чего он был лишен и почему так стремился исправить положение.
Когда два человека направляют друг на друга оружие, под взглядом Господа между ними устанавливается некий договор, и единственный приемлемый путь его исполнения — когда один из вас отправляет другого к Господу.
По крайней мере, тогда ему так казалось.
За все эти годы, даже после самых обильных возлияний, даже Эдди Маккенне, который знал большинство его секретов, Томас не признавался, что́ он тогда прочел в глазах Мориса Добсона. Он не признавался в этом ни единой живой душе. И хотя он совсем не гордился своими действиями в тот день, а значит, не гордился и обладанием этими карманными часами, он никогда не выходил без них из дому, потому что они служили доказательством того глубокого чувства ответственности, которое лежало в самой основе его профессии. Мы охраняем не человеческие законы, а волю природы. Господь — не какой-то царь, восседающий на облаке в белоснежных ризах и склонный из сентиментальности встревать в дела людские. Нет, Он — источник всех вещей. Он — огнь, пылающий в зеве домен, горящих уже сотню лет. Господь — закон железа и закон огня. Господь есть природа, а природа есть Господь. Одного без другого не бывает и быть не может.
И ты, Джозеф, мой младшенький, мой непутевый романтик, мое беспокойное сердце, — теперь именно ты должен напомнить людям об этих законах. Худшим людям. Или умереть от слабости, от нравственной хрупкости, от недостатка воли.
Я буду молиться за тебя, потому что молитва — все, что остается, когда умирает сила и власть. А у меня больше нет власти. Я не могу дотянуться за эти гранитные стены. Я не могу ни замедлить, ни остановить время. Черт побери, сейчас я даже не могу сказать, сколько вообще времени.
Он посмотрел на свой огород. Скоро собирать урожай. Он молился за Джо. Он молился за длинную череду его предков, большинство он не знал, но он ясно видел их, эту диаспору сгорбленных душ, испятнанных выпивкой, голодом, темными порывами. Он желал, чтобы их вечное упокоение было мирным. И еще он хотел внука.
Джо нашел Бегемота Фасини в тюремном дворе и сказал ему, что отец передумал.
— Так я и знал, — ответил Бегемот.
— А еще он дал мне адрес.
— Да ну? — Толстяк отклонился назад, став на пятки, и уставился в пространство. — Чей это?
— Альберта Уайта.
— Альберт Уайт живет на Эшмонт-Хилл.
— Я слышал, в последнее время он редко бывает дома.
— Ну так давай мне адрес.
— Хрен тебе!
Бегемот Фасини посмотрел в землю, все три его подбородка утонули в полосках тюремной робы.
— Как-как? — проговорил он.
— Передай Мазо, что сегодня вечером я принесу этот адрес на стену.
— Ты не в таком положении, чтобы торговаться, парень.
Джо смотрел на него, пока Бегемот не встретился с ним глазами.
— Нет, именно в таком, — произнес он и не спеша двинулся прочь.
За час до встречи с Пескаторе его дважды вырвало в парашу. Руки у него ходили ходуном. Иногда начинали трястись губы и подбородок. Кровь неустанными кулаками стучала в ушах. Он уже привязал заточку к запястью кожаным шнурком, которым снабдил его Эмиль Лоусон. Перед самым выходом из камеры он должен пристроить ее между ягодицами. Лоусон настоятельно рекомендовал, чтобы он вообще сунул ее себе в задницу, но он представил, как один из головорезов Мазо почему-либо попросит его сесть, и решил, что все-таки всунет ее между ягодицами — или не станет делать этого совсем. Он прикинул, что сделает это минут за десять до выхода, чтобы привыкнуть свободно двигаться с ней. Но сорока минутами раньше к его камере приблизился тюремщик и объявил, что к нему пришли.
Уже наступали сумерки. Время для посещений давно кончилось.
— Кто? — спросил он, идя вслед за охранником по коридору. Он не сразу осознал, что заточка по-прежнему привязана к его запястью.
— Кто-то, кто умеет подмазывать кого надо.
— Ну да, — Джо старался не отставать от охранника, шагавшего довольно споро, — но все-таки кто?
Тот отпер двери отделения и провел через них Джо.
— Говорит, он твой брат, — сообщил тюремщик.
Он вошел в комнату для свиданий, на ходу снимая шляпу. В дверях ему пришлось нагнуться: человек, который на целую голову выше большинства окружающих. Слегка поредевшие темные волосы за ушами поседели. Джо прикинул, что сейчас ему тридцать пять. И все равно лицо чрезвычайно привлекательное, хотя Джо запомнил его не таким огрубевшим.
Темный, чуть потрепанный костюм с жилетом, подходящий для управляющего зерновым складом или человека, проводящего много времени в пути, какого-нибудь коммивояжера или профсоюзного деятеля. Белая рубашка без галстука.
Он положил шляпу на стол и посмотрел сквозь сетку между ними.
— Вот черт! — произнес Дэнни. — Похоже, тебе уже не тринадцать, а?
Джо заметил, какие у брата покрасневшие глаза.
— Да и тебе уже не двадцать пять, — отозвался он.
Дэнни закурил. Спичка чуть дрожала в его пальцах. На тыльной стороне ладони у него виднелся большой шрам.
— И ты все такой же задира, — проговорил он.
Джо пожал плечами:
— Может, и не такой же. Учусь драться нечестно.
Дэнни глянул на него, приподняв бровь, и выпустил облако дыма.
— Его больше нет, Джо.
Джо знал, кто этот «он». Уже тогда знал. В тот последний раз, когда он посмотрел на него в этой комнате. Но что-то в нем не могло принять это. Не хотело.
— Кого нет? — все-таки спросил он.
Брат какое-то время смотрел в потолок. Снова перевел взгляд на него.
— Папы, Джо. Папа умер.
— Как?
— Видимо, инфаркт.
— А ты?..
— Мм?
— Ты там был?
Дэнни покачал головой:
— Разминулся с ним на полчаса. Он был еще теплый, когда я его нашел.
Джо спросил:
— Ты уверен, что это не…
— Что?
— Не какая-то подстава?
— Какого хрена, что они тут с тобой делают? — Дэнни обвел взглядом комнату. — Нет, Джо. Инфаркт или инсульт.
— Откуда ты знаешь?
Дэнни прищурил глаза:
— Он улыбался.
— Что?
— Ага. — Дэнни усмехнулся. — Знаешь эту его улыбочку? Как будто он услышал какую-то шутку, которую мало кто поймет, кроме него. Или как будто вспоминает что-то давнее-давнее, еще из тех времен, когда никого из нас на свете не было. Помнишь такую?
— Ну да, помню, — ответил Джо. И удивился, когда услышал, как сам же шепотом повторяет: — Я помню.
— Но вот часов не было.
— А? — Голова у Джо кружилась.
— Его часов, — повторил Дэнни. — При нем их не было. Не знал, что он…
— Они у меня, — объяснил Джо. — Он мне их отдал. На случай, если я попаду в переделку. Ну, здесь.
— Значит, они у тебя.
— Они у меня, — повторил он.
Ложь жгла ему живот. Он видел, как рука Мазо смыкается над часами, и ему хотелось биться головой о бетонную стену, пока он ее не прошибет.
— Хорошо, — одобрил Дэнни. — Это хорошо.
— Ничего хорошего, — возразил Джо. — Это дерьмово. Но и все прочее сейчас — тоже.
Какое-то время они молчали. Вдалеке, по другую сторону стены, раздался заводской гудок.
— Ты не знаешь, где мне найти Кона? — спросил Дэнни.
Джо кивнул:
— Он в Эбботсфорде.
— В школе для слепых? Что он там делает?
— Он там живет, — пояснил Джо. — Однажды проснулся и решил все бросить.
— Ну что ж, — произнес Дэнни, — этакая травма любого пришибет.
— Он и до травмы был пришибленный, — заметил Джо.
Дэнни пожал плечами в знак согласия. Они еще с минуту посидели молча.
Потом Джо спросил:
— Где он был, когда ты его нашел?
— Как ты думаешь, где? — Дэнни кинул окурок на пол и затоптал его. Приоткрыл рот, выпуская дым. — Сзади дома, сидел в своем любимом кресле на террасе, знаешь? И смотрел на свой… — Дэнни нагнул голову и махнул рукой в воздухе.
— Огород, — докончил Джо.
 | Деннис Лихэйн. Ночь - мой дом |