Однажды упырь Персефоний скажет Сударому: «При вашей сугубо мирной работе, Непеняй Зазеркальевич, вас слишком часто хотят убить». И будет совершенно прав. Сомнительные предложения, угроза жизни, вызов на дуэль — вот что принесло открытие, совершенное молодым оптографом. Но все это отнюдь не повод унывать, ибо из всякого положения есть выход, если рядом верные друзья, а научная магия, несмотря на свои неожиданные последствия, остается безумно интересным занятием. И весьма небесполезным: когда мирный провинциальный Спросонск посещает загадочный призрак Ухокусай, именно новейшая оптография дарит надежду на спасение.
Отрывок из книги:
Зимняя ночь, вьюга воет в трубе, а в печке угольки потрескивают, жар от кирпичей идет — хорошо! Любите вы за печкой сидеть? Нет? Ну так вы не домовой, наверное. Переплет, к примеру, сильно это дело уважал: закрепить в поставце перо жар-птицы, устроиться в старой шапке-ушанке с кружкой горячего чаю и посидеть, прижавши пятки к гудящей печи, помечтать…
Жаль, сегодня так не получится. Большой двухэтажный дом отапливался хитроумно — хорошо еще, без всех этих новоизобретенных магических штучек. Против магии-то Переплет, разумеется, ничего не имел, дело привычное, вот только что-то сильно много стали в последнее время всякой всячины выдумывать. То тут, то там — оглянуться не успеешь, уже поставили какой-нибудь агрегат.
Справедливости ради надо сказать, что отец Переплета в свое время и против воздуховодов возражал. Однако привык и сыновей приучил. В самом деле: то ли избу прогревать, то ли аж девять комнат на двух этажах, не считая всяких кладовок.
Печка ради такого дела была в подвале устроена. Топилась дровами или углем, раскалялась и отдавала жар через воздуховоды, которые пролегали под полами. «Теплый пол — это толково», — признавал еще Перегнутий и Переплету внушил: хорошо придумано, экономно.
Вот только воздуховоды время от времени засоряются, как сегодня. Поэтому Переплет расслабляться не стал — с вечера, не дожидаясь даже, пока Сударый уснет, переделал повседневные дела. Потом еще прошел по дому, примечая, все ли ладно.
Мышь где-то скреблась. Надо сказать Персефонию, чтобы поймал. Упырю, конечно, и на службе в подотделе по очистке города от бродячих и вредоносных животных всякой этой пакости хватает, но ничего, для дома и постараться можно. Упырь тут вроде как прочно прописался — вот пускай и гоняет грызунов. А то только ворчать на заслуженного домовика горазд.
Так, половики вытрясены, сковородки начищены… В студию Переплет заходить не стал. Спасибочки, мы туда теперь только с веником, а остальное сами делайте. Однажды Сударый забыл надеть заглушку на объектив одного из своих оптографических аппаратов — ну бывает, — Переплет ее подобрал, на табуреточку встал, пристроил было — и вдруг заметил, что выпуклая стекляшка объектива как-то подозрительно отблескивает, вроде жирным чем. Ай-ай-ай, и кто же это ел на рабочем месте, а потом тонкую маготехнику немытыми руками лапал? Тер-тер Переплет ту стекляшку…
Потом, выбросив объектив, Сударый разъяснил, что домовой исцарапал его, пытаясь снять какое-то там противобликовое покрытие. Виду Переплет не подал и даже поворчал, мол, надо заглушки на место прилаживать, а не раскидывать где попало, но стыдно было, что скрывать, стыдно. Хорошо, не пообещал, как собирался было, «больше в студию ни ногой»: все-таки ужасно, если где-то в доме не прибрано, пускай даже в таком месте, где постоянно чужие ошиваются. А главное — интересно ведь! Однако и без нужды в студию не ходил.
Сегодня-то нужды и близко нет — не вести же туда дядю. Да он и не пойдет, кстати, ему оптография неинтересна.
Прошел Переплет и по верхнему этажу — так, все в порядке. На всякий случай даже в спальню к Сударому заглянул, посмотрел, какие сны снятся Непеняю Зазеркальевичу. Сны были обычные, замысловатые, но не муторные, только лежала на них какая-то тень. Домовой присмотрелся повнимательнее и нахмурился. Ну конечно, кто б сомневался — Косьенова работа… Кривьен де Косье так и не простил молодому конкуренту поражения в «профессиональном поединке». Какое-то время он еще держал при себе раздражение, вызванное достижениями Сударого: все-таки подавляющее большинство спросончан предпочитало по старинке оптографироваться у закордонца.
Но после того как Сударый с оглушительным успехом выпустил иллюстрированную брошюру о дуэлях, Кривьен де Косье совсем покой потерял. Историю, которая к нему не имела ни малейшего отношения, принял на свой счет и окунулся в стихию соперничества, которое намеревался провести (он сам так говорил, а спросончане повторяли и разносили окрест) «по всем правилам закордонской экономической науки».
То ли правила подкачали, то ли не все он их применил, а может, и с самой Закордонией что не так — только не помогла экономическая наука. Даже хуже сделала.
Перво-наперво объявил Кривьен де Косье скидки и провел акции «Лотерея бесплатного снимка», «Барышни с 14 до 15 снимаются даром» и «Г-да чиновники снимаются за полцены до конца недели». Понес убытки, но ровно ничего не добился, потому что спросончане консервативны. Большая часть клиентуры и без того принадлежала де Косье, к Сударому ходили те, кто ценил художественность снимка, а таких в массе обывателей всегда немного, либо те, кому просто интересно узнать, что там новенького у этого столичного выученика — а они в любом случае пойдут, никакими скидками их не отманишь.
Тогда де Косье решил «бить противника его же оружием» и взялся за выпуск целой серии дуэльных брошюр под названием «Шпага и честь». Постарался на славу. Сударый, просматривая снимки конкурента, только языком цокал, вспоминая, как ему было не до грамотного освещения в тот осенний день, когда молодой дворянин Пискунов-Модный намеревался отправить оптографа на тот свет при всем честном народе.
Однако тут Кривьена ждали целых два удара. Во-первых, попытавшись скопировать «нелепую скандальную рекламную кампанию» Сударого, он понес незапланированные убытки в виде штрафов, которые полиция выписала нанятым актерам за нарушение общественного порядка. А во-вторых, брошюры не снискали популярности. Красивые, глянцевые, они были единодушно приняты провинциальным бомондом за вопиющий китч.
«Эти добротные постановочные работы, вмещающие по шестьдесят секунд гладкого, отрепетированного действия, не идут ни в какое сравнение с нарочито небрежными иллюстрациями г-на Сударого, — писал в колонке „Общественные чтения“ известный критик Глубокопов. — Всем известно, что последний знает толк в оптографии. Многочисленные свидетели утверждают, что на площади, где проходила съемка, имелось необходимое осветительное оборудование, которым, однако, г-н Сударый, не имея в том крайней нужды, не воспользовался, покуда было возможно снимать при естественном освещении. Для чего же? Именно для того, чтобы создать у зрителя ощущение случайности снимка, эдакой подсмотренности зрелища. В этом отношении особенно хороша преднамеренно передержанная картинка, где движения бойцов смазываются — у зрителя возникает стойкое чувство, будто это он сам, присутствуя на поединке, не успевает разглядеть стремительные движения дуэлянтов.
Вот за счет подобных художественных находок „История одной дуэли“, с виду простенькая и незатейливая, поднимает серьезные проблемы современного общества, — вдохновенно продолжал критик. — Эта не просто рассказ о конкретной схватке — это намек на всеобщее равнодушие к тому, что рядом с нами кипят страсти и, быть может, совершаются преступления, тогда как сами мы остаемся спокойными зрителями, будто между нами и чьей-то бедой или чьей-то ошибкой действительно существует рампа либо граница кадра.
Но рампы нет!
Сам г-н Сударый уверяет, что для него это был просто интересный технический эксперимент — однако мы позволим себе не поверить ему, ибо в таком случае не было, конечно, нужды создавать ажиотаж столь острой рекламной кампанией. Талантливый художник сотворил два произведения: одно, вышедшее в типографии, и другое, разыгранное на наших глазах. Не будем скрывать: какое-то время город пребывал в уверенности, что дуэль состоится на самом деле — и не окажись вся история остроумным розыгрышем, чья-то гибель легла бы на совесть общества.
Нет рампы, господа, и нет границы кадра!
В свете этого разговора особенно угнетает неумелая эксплуатация г-ном де Косье чужого открытия. В его высококачественных снимках нет души, нет глубокого художественного замысла. Выпуски „Шпаги и чести“ пользуются некоторым успехом у молодежи, но из них нельзя извлечь ничего, кроме приемов фехтования, а их честнее было бы преподнести в виде спортивного пособия…»
Кривьен де Косье пришел в бешенство от этой рецензии, а «История одной дуэли» после нее переиздалась двухтысячным тиражом и, сопровождаемая все новыми комментариями господина Глубокопова, шагнула за пределы губернии и даже привлекла внимание столичных литературных журналов.
Для Сударого слава обернулась лишними хлопотами и пудами бумаги, которые он был вынужден исписывать, вежливо отказываясь от предложений различных редакций «сделать что-нибудь в таком же духе», ссылаясь на отсутствие литературного дара и случайность успеха.
Пришло ему письмо и от известного оптографа Колли Рож де Крива, которому Сударый в свое время отказался помогать в разработке нового изобретения.
«Нечестно это с вашей стороны, милостивый государь! Сами говорили о том, что негоже подсматривать посредством объектива за разумными, а теперь эксплуатируете идею!» — писал тот.
«Для того и эксплуатирую, чтобы на примере показать всю отвратительность подсматривания», — вывернулся Сударый в ответном письме.
Рож де Крив переписку не продолжил, а де Косье то ли затаился, то ли отчаялся, но темные замыслы, как видно, питал — и вот его мысль, тяжкая, напоенная душной завистью, витала над Непеняем Зазеркальевичем, вторгаясь в его сны.
Переплет покачал головой. Надобно с косьевским домовым потолковать, пусть внушит своему жильцу, что негоже этак поступать. Не сглаз, конечно, но уже близко к тому. Переплет коснулся снов Сударого и отогнал темное облако — «отзеркалил», как он это называл. Для наглядности — пускай на себе испытает, каково под гнетом чьих-то дум ходить.
Тут он почувствовал шаги на крыльце и развоплотился, материализовавшись у входной двери. Гость, конечно, и не думал стучать — нет нужды: едва он приблизился, Переплет уже смахнул защитные чары, а потом опять «намахнул», когда визитер просочился сквозь дверь.
— Доброй ночи, Переплет Перегнутьевич, — пробасил вошедший. — Доброго здоровьичка. Как поживаешь?
— И тебе ночи доброй, Шуршун Шебаршунович, — поклонился Переплет, — и здоровья крепкого. Ладом живем, за что тебе и науке твоей спасибо.
Дядя Переплета — домовик знатный, солидный, у него и борода надвое расчесана, а это, к слову молвить, не всякому позволительно. Шубейка из овчины, поддевка ватная — шитья домашнего, а валенки (вот тебе и консерватор!) мануфактурные да с калошами, загляденье.
— Идем ко мне, — пригласил гостя Переплет, и оба домовых просочились в подвал.
Мало кого Переплет к себе за печку приглашал, но уж дядю — завсегда. Там у него было попросторнее, чем с виду, это по науке «искривленное пространство» называется. Только тому, кого Переплет сам за руку вводил в него, становилось видно, что, кроме старой шапки-ушанки, между печкой и стеной ухитрялось помещаться целое хозяйство. Два сундука с ковриками, плетеный кружок на полу, два креслица, стол, на гвоздиках кой-чего поразвешено, а в углу полулежат огроменные, по сравнению с хозяином, старые часы с кукушкой. Часы сломанные, если глядеть простым глазом, но духовный отпечаток прежних владельцев в них остался, и домовому этого вполне хватало, чтобы видеть время.
Скинув верхнюю одежду, Шуршун Шебаршунович уселся в предложенное кресло. На столике тут же явились начарованные загодя самовар (Переплет позаимствовал его на время из кухни, уменьшив и втиснув в свое жилище), розеточки с вареньями и бублики.
Домовые принялись чаевничать, неспешно беседуя о таких специфических предметах, как скрипы, задувы, утайки, перекладки и отводки — в общем, о том, о чем простые разумные зачастую и слыхом не слыхивали.
Потом, понятное дело, о родне речь пошла — этого мы тем более пересказывать не будем, хотя, право слово, когда домовые про родню разговор начинают, заслушаться можно. Однако нам пора переходить к той минуте, когда Шуршун Шебаршунович, отказавшись от двадцатого, что ли, по счету блюдца, сказал:
— Ну, побалакали, и будет. Ты моей помощи просил, чтобы насчет печки раскумекать?
— Да раскумекать-то немудрено — воздуховод засорился.
— А, знамо дело. Сомневаешься, стало быть, что один прочистишь?
— Прочистить-то можно, да сложно одному. Опять же сам ты учил, что и опасно. А я-то, к слову, и бывал в воздуховодах только дважды — отцу подсоблял, еще при дедушке Непеняя Зазеркальевича, а второй раз — до отъезда его батюшки, тому, стало быть, изрядно лет назад.
— Правильно-правильно, и молодец, что в одиночку не полез. Хуже нет, когда в коленце застрянешь. Печет, а ты сидишь дурак дураком… Ну так, стало быть, начнем? Струмент у тебя имеется?
— А как же!
У Переплета все уже было готово: и тряпки, и щетки, и скребки, и даже налобные фонарики и волшебная лупа. Очков-духовидов по размеру домовицких физиономий не делают, потому что домовым они, в общем, без надобности, но в иных случаях волшебная справа весьма полезна. Однако от лупы и фонарика Шуршун Шебаршунович с усмешкой отказался:
— Лишнее.
Переплет закрыл заслонку засорившегося воздуховода, снял муфту с места соединения и убрал часть трубы. Двое домовых, подобравшись, ужались и втянулись в отверстие.
Шуршун Шебаршунович полз впереди. С его комплекцией это было нелегко, однако сказывался опыт, и более худой племянник едва поспевал за ним. Они поднялись до потолка, преодолели первое колено и двинулись под полом первого этажа до следующего подъема — засор был где-то там.
— Ага, есть что-то, — сказал наконец Шуршун Шебаршунович. — Не нагар, что-то твердое. — Он пошурудил скребком и попросил: — Дай другой, потоньше.
Раздались звонкие удары — как железом по железу.
— Ага, сдвинулось! Теперь позакорючистее что-нибудь, подцеплю и выволочим. Вот так… Ай!
— Что случилось? — испугался Переплет.
— Да ничего, просто сорвалась эта штука и ухо мне поцарапала. Странно, вроде острых краев нет.
— А что это такое?
— Не пойму. Зря от фонарика отказался, никак разглядеть не удается. Вроде куска жести скрученного… Тьфу, дрянь неладная, опять застряло! — Он попыхтел, посопел, пытаясь раскачать загадочный предмет, но скоро сдался. — Нет, так не пойдет.
— Ты бы, дядя, пустил меня вперед, я попробую…
— Нет, Переплет Перегнутьевич, этак мы всю ночь провозиться можем. Надо развоплощать.
Переплет обдумал предложение и сказал:
— Боязно. Балка рядом — ну как захватим ее развоплощением? Порушится все…
— А, на этот случай есть особенный прием. Вот слушай: я тебя вперед пропущу, ты под самой этой штуковиной осторожненько так развоплоти махонький кусочек воздуховода, чтобы только щелочка образовалась. Потом через эту щелочку протягивайся и меня за собой тяни, а я уже и штуковину прихвачу.
— Сложновато. Может, ты сам, дядюшка?
— Эка сказанул! Чей дом-то — мой или твой? И потом сложность как раз в том, чтобы не себя, а именно вещь протягивать. А этим-то я и займусь.
Шуршун Шебаршунович завозился, разворачиваясь.
— И главное, как эта штуковина сюда попа… Ай! Да что такое — теперь второе ухо царапнул! Вот невезуха…
Ужавшись до последней возможности, домовые поменялись местами. Переплет постучал по фонарику у себя на лбу, заставив кристалл внутри засветиться, но оказалось, что он неплотно закрепил фонарик — тот упал и погас, ладно еще не разбился.
— Что-то ломаное, — пожал он плечами и протянул руки, чтобы потрогать предмет. Ночное зрение действительно не позволяло рассмотреть его. — На ощупь вроде на жесть не похоже, скорее твердое дерево… ай!
— Что, и у тебя ухо? — хохотнул Шуршун Шебаршунович. — Да ну его совсем, давай сперва вытащим, разглядеть потом успеем.
Переплет послушался. Выбрал место, сосредоточился и удалил, как сказано, понемножечку всего, что препятствовало извлечению засора.
— Смелее, смелее, — подбодрил дядя. — Подлиннее щелочку-то делай, как меня тянуть собрался?
Переплет увеличил щель, кряхтя, проскользнул в нее и потянул за ноги дядю, крепко схватившего таинственный предмет, столь несчастливый для ушей. Без помощи Шуршуна Шебаршуновича он бы ни за что не проделал такого трюка, но опытный домовик честно помогал, подливая силы в творимые Переплетом чары.
Он висел под потолком в дальнем углу подвала. Вот из щели появилась правая нога дяди, за ней левая, вот и весь остальной дядя показался — лицо красное, рукой в загадочное нечто вцепился и тянет… А потом оба, дядя и племянник, вдруг рухнули с высоты; едва-едва Переплет задержал падение над самым полом и не позволил Шуршуну Шебаршуновичу расшибиться.
Глухо стукнуло чуть дальше, в самом углу.
Переплет помог родственнику подняться.
— Как ты, дядя?
— Цел, — ответил тот, морщась и разминая поясницу. — Заделывай щель, а я пойду посмотрю, что это мы такое вытащили.
Однако ничего особенного он в углу не увидел.
— Глянь-ка ты, Переплет Перегнутьевич. Не пойму — где оно?
Переплет, восстановив материальность части воздуховода, подошел и почесал затылок. Этот угол подвала, правду сказать, давно уже нуждался в хорошей уборке, но тут ведь как: пускай сперва Сударый сам решит, что ему нужно, что нет, тогда и за дело можно браться. Вот и залежался кое-какой хлам…
Однако хлам этот Переплет знал наперечет. Ничего постороннего там не лежало — и ничего, к слову, такого, обо что можно было расцарапать уши.
— Небывальщина, — развел руками Переплет.
Шуршун Шебаршунович нахмурился:
— Отродясь такого не видал. Однако что же мы стоим-то? Печка жарит, а воздуховод перекрыт!
Переплет, спохватившись, вернул на место кусок трубы, затянул муфту и открыл заслонку.
— Ну вот! — сказал Шуршун Шебаршунович. — Так или иначе, а дело мы сделали.
— Сейчас и внутрь тепло пропустим, — подхватил Переплет.
Домовые — отнюдь не любители выпивки, но в определенных случаях даже первейший среди них трезвенник поднимет рюмку.
— Тебе смородиновой или рябиновой? — спросил Переплет, проводив дядю в свой закуток и начаровывая на стол другую заготовку.
Тот, погладив растрепанную бороду, отчего она вновь легла ровно и даже надвое сама собой расчесалась, улыбнулся:
— А чего сам будешь.
— О, а я — как ты хотел… Ну пусть будет смородиновая.
— Для начала. А рябиновой закончим.
Выпили домовые, закусили. Расслабились.
— И что это за напасть такая на честный наш город? — с хитринкой в глазах сказал Шуршун Шебаршунович.
— Какая напасть, дядюшка?
— Да на уши-то наши. Случай был такой, слыхал я: возвращался как-то ночью, под утро уже, некий гоблин со службы. И, представь, подвергся нападению в подворотне! Но что странно — ни деньги нападавшего не интересовали, ни вообще что-либо материальное. Он укусил бедолагу за длинное ухо и скрылся прежде, чем тот успел его рассмотреть!
— Ай-ай-ай, — посочувствовал Переплет. — И что же, нашли злоумышленника?
— Разумеется, нет! В полиции даже не хотели этим делом заниматься. Велика важность: за ухо укусили. Только один, некто господин Заручкин (а я с домовым из его жилища знаком, так тот уважительно о жильце отзывается), сказал: «В нашем деле мелочей не бывает. Сегодня за ухо укусили, завтра глотку перегрызли». Занялся поисками. Но, как и ожидалось, ничего не сыскал и навряд ли сыщет. Однако история, заметь, хоть и престранная, да занятная, особенно если вспомнить про наши с тобой уши.
Переплет вежливо поулыбался, видя, что дядя старается его рассмешить, но, правду молвить, шутка не показалась ему особенно веселой.
— Кстати, — спохватился Шуршун Шебаршунович. — Глянь-ка хоть, я там не до кровянки расцарапал? Нет? Хорошо. Слушай, что спросить хотел, ты как про себя думаешь насчет профсоюза?
В последние годы профсоюзное движение в империи набирало силу, и губернские власти, поначалу обходившие вопрос стороной, будучи подстегнуты из столицы, принялись идею активно внедрять. Было предложено организоваться и домовым. Предложение льстило — вот не забыли же, на ком все стоит! — а с другой стороны, на кой он, профсоюз этот, нужен? Что с ним делать? Споры в среде домовиков шли уже второй год.
Дядя с племянником тоже внесли лепту в обсуждение. Была уже половина четвертого утра, когда Шуршун Шебаршунович, опрокинув рюмочку рябиновой на посошок, стал одеваться.
— Отыщешь ту штуковину злую — не забудь потом рассказать, что это было, — попросил он.
Оставшись один, Переплет еще раз осмотрел дальний угол, потом на всякий случай по всему подвалу прошелся, но так и не обнаружил ничего, что могло вызвать засор в воздуховоде. И так на душе отчего-то неспокойно, а тут еще эта загадка привязалась — и ведь не выкинешь из головы! На что же это было похоже? Да вроде как ни на что…
От бесплодных попыток вспомнить, как эта штука выглядела, разболелась голова. Переплет решил сразу, не дожидаясь обычного времени, совершить обход дома, а потом взять в библиотеке Сударого что-нибудь старинное, благочинное и почитать, устроившись в ушанке. И обязательно чаю с ноготками и душицей выпить. А лежать — непременно прижав пятки к печи.
Никакого видимого беспорядка в доме не наблюдалось, но гнетущее чувство не оставляло Переплета. Что-то было не так. Он поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночные звуки, точно ожидая услышать какое-то движение — хотя кому двигаться? Непеняй Зазеркальевич спит, а кроме него во всем доме один только Переплет…
Или не один?
То ли от усталости, то ли от самовнушения, но случилась вдруг с почтенным домовиком странная вещь: когда проходил он по гостиной на втором этаже, показалось ему, будто что-то шевельнулось на нижних полках книжного шкафа. Напрягшись, Переплет приблизился — ничего. Вот только одна книга не стояла на месте, а лежала, раскрытая.
Непорядок. Переплет снял книгу, посмотрел название — «Сравнительное домостроение». Любопытно, он такой книги не читал никогда, даже не знал, что она есть у Сударого. Впрочем, порядочному домовому читать особенно некогда. Но сегодня — другое дело…
Книга вдруг вывернулась из руки — и тут же что-то со звуком, похожим на шелест бумажных листов, рухнуло сверху и стукнуло Переплета по голове, а потом… он ощутил боль в левом, до сих пор не тронутом неизвестной силой ухе! Словно кто-то вцепился в самую мочку острыми зубами — по счастью, лишь на миг, а то бы Переплет закричал. Он вслепую махнул кулаками, испуганно осмотрелся…
Никого. Только книга лежит у ног. Домовой с бьющимся сердцем поднял ее и замер, мельком глянув, а затем удивленно уставившись на обложку. Название у книги, оказывается, было другое: «Сравнительные жизнеописания». Никакое не «Домостроение». Переплет провел пальцем по корешкам — ничего даже близко похожего на «Домостроение», не увидел. Обознался, значит, неправильно прочитал, несмотря на свое ночное зрение?
Позвольте, однако, в сторону книги — что же это все-таки было? Кто на него напал, как на беднягу гоблина в подворотне? Ведь нет же никого! И тем не менее ухо болело точно так же, как правое. Сравнивая теперь ощущения, Переплет уверился, что в первый раз это тоже было похоже на два ряда мелких острых зубов. Кстати, хотя уши Шуршуна Шебаршуновича не кровоточили, именно такие отметины Переплет разглядел на них — о чем обязательно бы сказал, не задай дядя вопроса о профсоюзах.
Положив книгу на место, Переплет медленно спустился вниз. Постоял перед входной дверью, проверяя, в порядке ли защитные чары.
Хотя какой смысл? Переплет и без всяких чар мог твердо сказать, что, кроме него и Сударого, в доме имеется только одна злосчастная мышь! Даже всякая мелочь вроде пауков на чердаке — в спячке. При желании, впрочем, домовой мог и их пересчитать. Больше никого — ни живого существа из плоти и крови, ни духа.
И вместе с тем внутренний голос говорил ему, что кто-то все-таки есть.
Переплет просочился сквозь дверь на крыльцо. Вьюга утихала, но ветер еще был сильным, и редкие снежинки кололи лицо. Он постоял, вдыхая морозный воздух.
Далеко не сразу он осознал, что ему, домовому, страшно возвращаться под крышу…
Заскрипел снег под ногами — это Персефоний возвращался с ночного дежурства, уставший и чем-то недовольный.
— Доброй ночи! Что это тебе пришло в голову померзнуть?
— Да так, подышать захотелось.
— Хоть бы накинул что. Смотри не простынь.
Упырь взялся за дверную ручку.
— Послушай… того, в подвале мышь завелась.
Персефоний тяжко вздохнул:
— Переплет, я на этих мышей уже смотреть не могу! Неужели у тебя никаких волшебств против них нету?
— Да плохо они волшебств-то слушаются, вот в чем дело…
— Дай я сперва отдохну, а завтра ночью посмотрим.
— Давай завтра, — согласился домовой, проходя вслед за упырем.
Они частенько препирались, но хорошо, что Персефоний вернулся. Он ведь тоже ночной. Хоть и днем прекрасно умеет ходить, даже при ярком солнце, но все-таки в темное время суток спать не ложится. Уже не так страшно, вдвоем-то…
«Стыдись! — прикрикнул на себя Переплет. — Домовой — и в своем доме боится! Показалось тебе — с устатку да после наливки, вот и весь секрет. Показалось…»
Он старательно внушал себе это, однако легче не стало.
* * *
Легче домовому стало на следующее утро. Он уже собирался отправляться на боковую, предчувствуя неспокойный сон, но тут выяснилось одно обстоятельство, совсем вылетевшее из головы за всеми ночными страхами, — у него день рождения!
Первой его поздравила Вереда. Она, как всегда, пришла рано, навела порядок на рабочем месте и, как только Переплет появился в приемной, радостно поприветствовала и вручила перетянутый ленточкой сверток:
— С днем рождения!
В свертке оказался вязаный шарфик чудной расцветки и как раз по размеру, не надо уменьшать.
— Неужели сама связала?
— Сама!
Тут же появились Сударый с Персефонием, раскрасневшиеся после обязательной утренней разминки с рапирами, к которым Непеняй Зазеркальевич после «Истории одной дуэли» стал относиться куда серьезней. Упырь подарил домовому красивый брелок для ключей, а оптограф — о чудо! — изготовленные на заказ очки-духовиды!
Переплет был так растроган, что чуть не прослезился. Отец Сударого никогда не забывал поздравить домового, но таких подарков ему никто никогда еще не делал.
Страхи позабылись. Переплет удалился за печку в прекрасном расположении духа и спокойно проспал до самого заката. А ночью к нему пришли с поздравлениями сородичи. Прекрасная составилась компания, и гулянка удалась на славу, благо домовые умеют устраивать свои сборища так, что со стороны никто ничего и не заподозрит, ни звука не услышит.
Шуршун Шебаршунович тоже был, как без него, но про «странную штуковину» не напомнил, и Переплет про нее напрочь думать забыл.
А между тем днем в ателье произошло-таки еще одно загадочное событие…
Дело было так. Единственным клиентом в тот день оказалась купчиха Заховалова. Женщина пышная, необразованная, не сказать красивая, но не лишенная некоторого, довольно, правда, шумного, обаяния и с глазами незлыми, она чуть не с порога заявила, что ей нужна «обнаковенна портрэта, одна только наружность, а души обличье без надобности».
Как многие несведущие люди, она полагала, будто оптография выявляет в разумном «всю как есть подноготную и нутряное обличье честному народу показыват».
Сударый потратил немало времени, чтобы разубедить ее, но весь успех, и без того эфемерный, рухнул, как только Заховалова увидела приготовленную для нее иллюзию: яблоневый сад, столик с самоваром, простенько, но мило; купчихе оставалось только пальцы распялить, а поверх будет спроецировано блюдце с чаем.
— Так-таки и хотите меня в истинном обличье неприкрытом представить. Вот вся я в этом и есть — чай, варенье, плюшечки… Сяду, как пень, и ни мыслинки на лице. Давайте уж без всего этого.
Сударый устал спорить и развеял иллюзию, про себя отметив, что надо сохранить ее для другого случая, больно хороша получилась. Все-таки есть у Персефония талант — общая задумка картины принадлежала упырю.
На простую драпировку Заховалова согласилась. Сударый подколол булавками свободно свисавшую ткань и расставил световые кристаллы так, чтобы выгоднее смотрелись складки фона. Тут служанка, неотступно следовавшая за купчихой, взялась поправлять ей воротничок и от излишнего усердия, крутясь вокруг хозяйки, наступила на край драпировки и начисто ее сорвала. Ткань, сердито шурша, накрыла испуганно пищащих посетительниц.
Непеняй Зазеркальевич торопливо распутал их. Вереда, как раз собиравшаяся уходить домой, прибежала на шум, быстро разобралась в происходящем и принесла валерьянки. Заховалова, отойдя от испуга, посмеялась над собой и даже решилась:
— Это мне, видать, ангел мой знак подает: от честного народу душу не прячь. Эх, была не была, подавайте ваш мираж!
В общем, все обошлось. Никто и не обратил особенного внимания на то, что одна из булавок уколола купчиху в мочку уха…
Вот, казалось бы, и все происшествие, посмеяться да выбросить из головы, однако уже назавтра Сударому пришлось о нем вспомнить.
День выдался тихий — впрочем, в конце января все дни тихие, клиентов мало, вчерашняя купчиха была редким исключением. Сударый предложил Вереде не приходить до следующего месяца, чтобы не отвлекаться от учебы, но девушка ответила, что в ателье ей гораздо спокойнее. Теперь она засиживалась до сумерек, обложившись учебниками и тетрадями, и даже выполняла упражнения по созданию чар, почти не скрываясь.
Персефоний, со вчерашнего дня то ли усталый, то ли чем-то озабоченный, спал у себя в гробу, Переплет — за печкой. Сударый занимался алхимическими расчетами, пытаясь найти новые рецепты изготовления светочувствительной эмали.
Он как раз вышел к Вереде, чтобы посоветоваться (та, хоть и училась на биомага, по алхимии всегда имела твердую «пятерку»), когда услышал шум, и, выглянув в окно, увидел, как перед крыльцом останавливается знакомая карета с гербом города на дверце. Из нее шагнул на тротуар глава магнадзора Немудрящев. Сударый невольно напрягся. Хотя дуэльная история завершилась в целом благополучно, опыт общения с этим разумным нельзя было назвать особенно приятным. Добролюб Неслухович, человек порядочный и обстоятельный, к сожалению, обладал талантом принимать в расчет мнение собеседника только в самом крайнем случае.
Вслед за ним из служебной кареты появился полицейский с алыми петлицами чародея и сумкой через плечо. Они поднялись по ступенькам, зазвенел колокольчик.
— Добрый день, Непеняй Зазеркальевич! Прошу прощения, что отрываем вас от занятий, но того требует служебная необходимость. Вы только ни о чем не беспокойтесь. В ауре вашего дома замечены некоторые нарушения, требуется проверить…
— Нарушения? — удивился Сударый. — Думаю, вы ошиблись, господа. У нас все в порядке, и уж такое событие, как нарушение ауры жилища, не укрылось бы от моего домового. Да и от соседских, если на то пошло.
— Позвольте разъяснить, — вступил в разговор полицейский и, козырнув, представился: — Полицейского управления губернии надзиратель Неваляев. Мы разыскиваем некоего призрака, обладающего редкими способностями к маскировке. Есть предположение, что он умеет укрываться даже от взоров домовых. Отсюда необходимость осмотра при помощи специальных магических средств. Вот ордер. — Он протянул бумажку. — Надеюсь, говорить об ответственности за препятствование в расследовании не нужно? Мы искренне извиняемся за причиняемые неудобства, но, поверьте, это в ваших же интересах.
— Никаких возражений, дом в вашем распоряжении, господа. Я провожу вас.
Неваляев извлек из сумки мудреную разновидность магического компаса и набор волшебных палочек. Меняя палочки и чутко следя за показаниями стрелки, он пошел по комнатам. Сударый и Немудрящев следовали за ним.
— Что же это за призрак? — негромко спросил оптограф, чтобы не отвлекать полицейского, но тот ответил раньше, чем Добролюб Неслухович успел открыть рот:
— Об этом нам распространяться не рекомендовано.
— Опасный тип, — сказал все-таки Немудрящев.
— А разве призраки тоже входят в вашу компетенцию? — спросил Сударый.
— Нет, однако я по роду службы имею доступ к некоторым чарам…
— О которых также распространяться не следует, — напомнил Неваляев через плечо. — Вы бы поговорили о чем-нибудь постороннем, господа, а то я не могу сосредоточиться.
— В самом деле, расскажите лучше, все ли благополучно в вашем семействе, — предложил Сударый.
— Вашими стараниями, за что безмерно вам благодарен, — охотно отозвался Немудрящев. — Залетай Высокович совершенно оставил не красящие его знакомства и вообще стал вести себя гораздо рассудительнее. Простуша моя на него не нарадуется. От нее вам, кстати, поклон, благодарит за портрет…
Простаковья Добролюбовна, из-за чьей оптографии Залетай Высокович минувшей осенью жаждал проткнуть рапирой Непеняя Зазеркальевича, оставалась единственной из причастных к дуэли, кому не были известны все ее обстоятельства: отец так и не решился рассказать дочери, что «волшебный» портрет — в определенном смысле результат ее артистического таланта. Видимо, для того, дабы даже случайно не подтолкнуть кровиночку к мысли об актерской карьере. Залетай Высокович тоже Простаковье ничего не сказал, надо полагать, получив от Добролюба Неслуховича соответствующий наказ.
Так что девица Немудрящева осталась в убеждении, будто искусство Сударого выявило на портрете те душевные качества, которые даны ей свыше, но ею самой не развитые и загубленные в зародыше. Первое отчаяние однако скоро миновало, и девушка поставила себе целью непременно все хорошее в себе раскрыть, о чем сама сообщила в тайком написанном письме Сударому, где благодарила его за то, что «пощадил пылкого юношу, растревожившего ее сердце».
Ну не переубеждать же? И в чем, позвольте? «Нет, сударыня, в вас ничего такого хорошего, кроме воображения»? Сударый ответил короткой запиской, пересыпанной общими фразами, которые пришлось позаимствовать из старого учебника по этикету; общий смысл сводился к тому, что не стоит, мол, благодарностей.
— Как только Залетай Высокович получит диплом, сразу же и свадьбу сыграем, — говорил Немудрящев. — Ему уж и место назначено, и о приданом сговорились. Отец его сулит землицы немного отписать, так…
— Добролюб Неслухович, — прервал их Неваляев. — Мы с вами сегодня обходим седьмой дом, и только в одном из них вы не рассказывали о предстоящем замужестве дочери. И то лишь потому, что дом был ваш собственный. Поверьте, в городе уже трудно сыскать человека, который не знал бы о ваших теплых чувствах к будущему зятю, а вот я скоро воспылаю к нему самый черной ненавистью. И если вы не смените тему, боюсь, я заколю этого несчастного, ни в чем не повинного юношу рапирой.
— Едва ли это легко будет сделать, — заметил Сударый, видя, как налился краской Немудрящев. — Он хороший фехтовальщик.
— Да, я внимательно просматривал вашу «Историю». У Залетая Высоковича прекрасная техника. Но, сознайтесь, вы ему поддавались?
— Ровно настолько, насколько требовал сюжет, — уклончиво ответил Сударый.
— Я так и подумал, — с загоревшимися глазами заявил надзиратель. — Постановочный бой всегда отличишь от настоящего, хотя, признаться, в вашем случае все было очень правдоподобно. Я бы даже сказал, отлично. Лучшую работу клинком я видел только в Его Императорского Величества театре, при постановке «Печальной истории короля-маниака». Актеры Турусин и Колесовский прекрасно изучили предмет и спасли этот откровенно слабый спектакль блестящими фехтовальными номерами. Особенно удался Турусину прием, известный под названием «финт Сакрамуша»…
— Снять с репертуара на веки вечные… — вполголоса пробормотал Немудрящев и прервал товарища: — Это уже четвертый дом, в котором вы рассказываете про финт Сакрамуша. Предупреждаю, Мытий Катаевич: если вы еще раз попробуете изобразить его, я поеду в столицу и подожгу Его Императорского Величества театр, а на соседних домах напишу сажей самые бранные слова в адрес автора этой глупейшей пиесы.
— Не любите вы искусства, Добролюб Неслухович, — снисходительно усмехнулся надзиратель.
— Именно из любви к искусству я и ненавижу «Короля-маниака»!
— Хорошо бы вы его ненавидели потише, а то мне ведь работать надо. Разговоры идут, служба стоит.
— Давайте сменим тему, — миролюбиво предложил Сударый. — А еще лучше оставим вас, господин Неваляев, и тихо побеседуем в сторонке. Только, пожалуйста, не разбудите Персефония — это мой помощник, упырь, он спит в гробу на втором этаже.
Надзиратель заверил оптографа, что беспокоиться не о чем, и продолжил обход, а Непеняй Зазеркальевич с Немудрящевым спустились вниз. Сударый попросил Вереду приготовить кофе. Дождавшись, пока девушка удалится, глава магнадзора выплеснул раздражение:
— Разумный, который способен смотреть «Короля-маниака», не должен служить в полиции. Пиесы глупее свет еще не видывал! Да я скорее поверю в историю нашего призрака, брадобрея-маниака… — Он сообразил, что сболтнул лишнее, но было уже поздно. (Сударый удивленно поднял брови.) — Эх, не следовало бы мне этого говорить, — вздохнул Немудрящев. — Ну разве что по дружбе… Да, в конце концов, имеете же вы право знать, из-за чего мы к вам пришли. Только уж, пожалуйста, не говорите ни одной живой душе.
— Простите, этого обещать не могу. В моем доме находятся и другие разумные. Если им и правда грозит опасность, я от них ничего скрывать не стану.
— Ну, до опасности дело вряд ли дойдет. Сказать по правде, занятие наше с господином надзирателем самое бесперспективное, да и не верю я в брадобрея. Однако в городе уже поговаривают… В общем, Непеняй Зазеркальевич, есть подозрение, что в Спросонск наведался призрак Свинтудоева.
— Кого-кого?
— Да того самого парикмахера-маниака! Позвольте, вы что же, не слышали о Свинтудоеве?
— Ни разу.
— Невероятно! Об этом шумела вся империя. Ужасные события в городе Дремске — неужели это вам ни о чем не говорит?
— Поверьте, не говорит. Наверное, дело в том, что я слишком редко читаю общеимперские газеты, мое основное чтение — издания по научной магии…
— Ну, в газетах, положим, не так уж много было сказано, но народ-то судачил. Да полно, Непеняй Зазеркальевич, не может быть, чтобы хоть половинкою уха…
— Ни четвертью, — заверил Сударый.
Тут Немудрящев сделал странную для такого солидного разумного вещь: быстро-быстро плюнул трижды через плечо и хлопнул себя по губам:
— Чур меня, чур, не накликать бы. Так, значит, не слышали? Ну так слушайте. Два года назад в Дремске объявился маниак — местный брадобрей по имени Барберий Флиттович, а по фамилии Свинтудоев. Почал он своим клиентам уши резать.
— Порезы нарочно делал? — уточнил Сударый.
— Начисто! Сколько народу изувечил — не сосчитаешь. Может, на деле и не так много, да молва прибавила, однако ж не диво теперь, говорят, повстречать дремича то с одним ухом, а то и вообще без единого. Как вам это нравится?
— Решительно мне это не нравится, — честно сказал Сударый. — Однако вы интересно рассказываете, продолжайте, пожалуйста.
Немудрящеву иного и не нужно было. Вереда как раз принесла кофе, но он, уже забывши обо всех запретах, не прекращал жуткой повести:
— Долго ли, коротко, однако дремичи начали что-то подозревать…
— О господи! — вырвалось у Сударого. Он явственно вообразил себе трех-четырех разумных в бинтах, которые делятся неприятными воспоминаниями и доходят до предположения, что с ними произошло нечто подозрительное.
— Свинтудоеву пришлось скрываться, и долгое время его не могли найти. Однако ужасные события продолжались. Начались ночные нападения: кто-то подстерегал одиноких прохожих и отсекал им уши острой бритвой. Ввиду присутствия здесь юной барышни я воздержусь от слишком живописных подробностей, которые способны повергнуть в трепет даже бывалого разумного…
— Очень вам за это благодарен, — кивнул Сударый.
— Разумеется, так долго продолжаться не могло!
Непеняй Зазеркальевич не сказал вслух, но подумал: «Да уж, само собой…»
— Дьявольского брадобрея выследили. Дело в том, что у него была…
Немудрящев замялся, покосившись на Вереду, и та сама предложила подходящее слово:
— Близкая подруга?
— Да! Близкая подруга, владелица небольшой закусочной в Дремске…
— Тоже маниачка? — не удержался Сударый.
— Так вы все-таки слышали эту историю? — обрадовался неизвестно чему глава магнадзора.
— Нет, просто предположил.
— И предположили верно! Да, эта несчастная тоже была своего рода натурою маниакальной. Ее одолевала богопротивная страсть к поеданию плоти разумных существ. Их встреча была случайной, но навсегда соединила их души. Однажды, гуляя по ночным улицам, Свинтудоев потерял свое ожерелье из ушей несчастных жертв; обнаружив пропажу, он пошел в обратном направлении. И увидел, как несчастная безумная женщина…
Он снова замялся, и снова Вереда подсказала приемлемый речевой оборот:
— Он увидел в ней родственную душу.
— Да-да! Не буду пересказывать их совместных предприятий, от одного намека на которые, поверьте, волосы могут встать дыбом, но самая ужасная, самая леденящая душу деталь этой монструозной истории заключается в том, что полицейский следователь, коему было поручено изловить ушного маниака, покупал пирожки именно в заведении сообщницы Барберия Флиттовича…
Прежде чем Немудрящев успел намекнуть-таки, что за кошмар был связан с пирожками, наверху послышались приближающиеся голоса, и глава магнадзора поспешно скруглил повествование:
— Так вот, господа, Дремск-то Дремском, однако Свинтудоев, убегая от преследования, остановился в нашей губернии, всего в тридцати верстах от Спросонска, где и был наконец настигнут и убит в перестрелке со служителями закона. Но, похоже, мятежный дух его не упокоился…
Едва он замолчал, сверху спустились упырь и надзиратель, оба хмурые, как снеговые тучи. У Неваляева под глазом наливался разноцветный синяк. Вереда вежливо удалилась, а Сударый вскочил на ноги:
— Персефоний!
— Я уже извинился! — поспешно заверил тот. — Могу и еще раз, мне не жалко. Более того, мне совестно. Но будить разумное существо — задача очень деликатная, поспешности не приемлющая…
— Я не в претензии, — проворчал полицейский, хотя по выражению лица его можно было судить о прямо противоположном.
— Говорю же, приложите пятак… — настаивал упырь, но надзиратель только отмахивался.
— Господин Неваляев, позвольте и мне извиниться за моего помощника, — сказал Сударый.
— Не стоит. Я помню, вы советовали мне быть поосторожнее. Я, конечно, сам виноват, — проворчал Неваляев. — Мы можем идти, Добролюб Неслухович. Все в порядке, посторонних духов под этой крышей нет. Как я понимаю, просто домовой чем-то обеспокоен, отсюда и нарушения в ауре. Вы поговорите с ним, господин оптограф.
— Непременно. Угоститесь кофеем?
Неваляеву явно хотелось дать резкий ответ, но он все-таки был воспитанным человеком и согласился выпить чашечку в знак примирения. Персефоний перестал сыпать назойливыми извинениями и предлагать пятак и налил всем кофе.
Вернулась Вереда с сумочкой в руках. Неваляев тотчас отвернулся от нее, скрывая синяк, начавший принимать насыщенный лиловый цвет, но девушка обошла полицейского с другой стороны, вынула из сумочки крем с пудреницей и сказала:
— Пожалуйста, оставьте неуместное стеснение. Вам еще на людях быть, так что держите голову прямо.
Она принялась старательно накладывать косметику на зарозовевшего надзирателя. Чтобы не смущать полицейского еще больше, Сударый перевел разговор на другую тему:
— Добролюб Неслухович, как же это получается, что вы ищете фантома по косвенным признакам? Разве возможна такая маскировка, чтобы обмануть хотя бы простые очки-духовиды?
— Ну, как раз простые очки-духовиды научились обманывать еще в глубокой древности, — охотно ответил Немудрящев. — Хотя, конечно, и это не так-то легко. Однако если говорить об истинных мастерах духовной маскировки, то в их силах полностью скрыть не только свою ауру, но и всякий свой духовный след в картине реальности.
— Их еще иногда называют пришельцами из других измерений и приписывают им похищения разумных, — вставил Персефоний. — Только я всегда считал такие рассказы байками, пригодными лишь для не самых респектабельных газет.
— Конечно, тут открывается большой простор для фантазии и разного рода спекуляций, — согласился Немудрящев. — Однако, в сущности, вся шумиха вокруг пришельцев — пример банальной терминологической ошибки. Речь не идет о всех следах вообще — только о тех, которые обнаруживаются традиционными методами. А вот, к примеру, призматический объектив способен выявить отпечаток любой сущности на таком глубоком уровне бытия…
— Вот что с вами делать, Добролюб Неслухович! — вздохнул Неваляев. — Опять разглашаете засекреченные данные!
— Засекреченные? — удивился Сударый. — Помилуйте, господин надзиратель, да ведь призматическими объективами сегодня почти каждый оптограф пользуется. А уж астрологи — точно все подряд.
— Мало ли, что пользуются, а информация все равно засекреченная, — возразил Мытий Катаевич. — Циркуляров тех никто не отменял.
— Это говорит лишь о несовершенстве чиновничьего аппарата, — заявил Немудрящев.
— Да как сказать, — пожал плечами надзиратель. — Нам, магам-практикам, приходится сталкиваться иной раз с такими достижениями прогресса, что хоть за голову хватайся. Надо иметь в запасе какое-то секретное оружие. Вот посудите сами: запрет сей как-нибудь мешал вам в вашей работе? Нет, вы о нем и ведать не ведали. А теперь представьте, что ситуация, которой вы воспользовались для вашей великолепной «Истории одной дуэли», имеет место в действительности. То есть что некий оптограф измышляет какой-нибудь вредоносный способ применения методов новейшей оптографии. — Глаза Неваляева сверкнули, словно он искренне переживал эту гипотетическую ситуацию. — Скажем, придумывает, как можно подглядывать за частной жизнью граждан, грубо говоря, через стенку. Вот тут-то запрет, о котором никто не помнил, и придется кстати.
— Получается, что применение или неприменение закона находится в зависимости от произвола его исполнителей, — заметил Персефоний.
— Понимаю, о чем вы говорите, — усмехнулся полицейский. — Это старый спор о букве и духе закона. Согласно букве я должен был арестовать вас за нападение при исполнении, а согласно духу — прекрасно понимаю, что в ваших действиях не было злого умысла, а просто вы не сориентировались спросонья.
Персефоний набычился.
Изучив свое лицо в зеркале, Неваляев сердечно поблагодарил Вереду, и вообще, кажется, настроение его, изрядно подпорченное как «бесперспективным занятием», так и нелепой стычкой с упырем, несколько исправилось.
Они ушли, а работники ателье остались допивать кофе.
— Теперь уже все одно не усну, — сказал Персефоний, добавляя себе в чашку сливки и сахар. — Есть работа в лаборатории, Непеняй Зазеркальевич?
— Нет, сегодня никакой работы. Я над расчетами сижу, Вереда — над учебниками…
— Эмаль для ночной съемки изобретаете? Так, может, на арифмометре пощелкать нужно?
Упырь, быстро освоивший арифмометр и полюбивший этот совершенно не магический, но такой замысловатый механизм, с удовольствием ассистировал Сударому, хотя в математике был слабоват.
— До арифмометра еще далеко, я даже не сформулировал теоретическую задачу…
Сударый замолчал, прихлебывая кофе и думая, что вот надо возвращаться к формулам, от которых оторвали его чиновные визитеры, но почему-то в совершенно, казалось бы, не созданной для посиделок приемной сделалось донельзя уютно и как-то лениво…
— Ой, совсем забыла, — спохватилась Вереда. — Непеняй Зазеркальевич, тут записка вам была от кухарки, она приболела и прийти сегодня не сможет.
Ну вот, придется ужинать в «Обливионе», куда-нибудь дальше идти неохота. Что ж, кухня там не самая плохая, хотя, если бы не дешевизна завтраков, Сударый, пожалуй, судил бы о ней построже.
— Если вы не против, я могла бы сама приготовить вам ужин, — предложила Вереда.
Из коридора послышалось недовольное покашливание, и в приемную вышел Переплет.
— И что же это такое было, сударь? — мрачно поинтересовался он, встав руки в боки. — Опять обыск? Это куда же годится, отроду такого сраму не было, а тут аж второй раз! Посовестились бы, я ж ведь не железный, мало что чужих в доме терпи, а как потом честному обчеству в глаза смотреть? Во что вы теперь-то ввязались, Непеняй Зазеркальевич?
— Все в порядке, Переплет, — поспешил успокоить его Сударый. — Это никакой не обыск был, просто досмотр, полиция ловит некоего призрака… Ну, долго рассказывать.
— Да уж расскажите старику!
— Тогда садись с нами чаевничать, то есть кофейничать. Потом поможешь Вереде, она хочет продемонстрировать свое кулинарное искусство…
— Вереда? — Домовик строго посмотрел на девушку. — Ладно, на кухню пущу. Но с условием: чтоб никаких чародейств. Я этого на кухне не терплю.
— Только бабушкины рецепты, — заверила Вереда. — Тебе кофе со сливками?
— Не знаю… Мы, домовые, как-то все больше чай. А пускай и со сливками! — решился Переплет, разгладил бороду и сел за стол с остальными. — Только чтой-то непонятно мне, кого вы насчет призрака сказали, Непеняй Зазеркальевич. Это полиция домовых уже и в грош не ставит, ежели думает, будто у меня под носом какой-то посторонний призрак мог под крышу пролезть?
— Нет-нет, в способностях домовых никто не сомневается, — ответил Сударый. — Но, по словам господина Немудрящева…
Молодой оптограф пересказал услышанное от главы магнадзора, рассудив про себя, что о тайне следствия в данном случае заботиться уже поздно. К тому же в истории Свинтудоева правдоподобия на ломаный грош не было, не исключено, что уставший от бесполезной работы Немудрящев приплел ее просто для красного словца.
— Я вообще ужасно недоволен распространившейся в последнее время модою на маниачество. — Сударый, которому давно уже не выпадало случая поговорить на общие темы, увлекся. — Книги про маниаков, спектакли про маниаков, газетные статьи… Я уж не о том даже говорю, что нормальных героев словно бы не осталось и читателю, окунувшемуся в мир литературы, скоро не с кем будет сверять здоровые движения своей здоровой души. Но ведь теперь каждое второе преступление норовят объяснить психической болезнью. Ведь был уже продажный чиновник, который заявил, что у него просто мания такая, что он не может с собой бороться, когда видит чужие деньги. И что же? Присяжные освободили его от ответственности, определили вместо каторги в лечебницу, и только потом уже опытные целители сумели доказать, что болезный расхититель на самом деле здоров как бык. Но главное здесь то, что общество приняло такой поворот дела как нечто естественное! Как же, мания, это все знают…
Тут Сударый заметил, что слушают его не очень внимательно.
— Вот, значит, в чем дело, — постукивая пальцем по краю кофейной чашки, сказал Персефоний. — Это из-за Свинтудоева меня в участок таскали… Вчера, — пояснил он в ответ на удивленные взгляды собеседников. — Выдернули из подотдела, на предмет алиби допытывались. Вроде бы некий упырь так шутит по ночам: шапки с прохожих сбивает и кусает за уши. — Говорил он ровно, но чувствовалось: упыря снедает злость. — А у меня ж темное прошлое…
— Посмотри на это с другой стороны, — сказал Сударый. — Безобразия, похоже, не первый день творятся, и про тебя далеко не сразу подумали. Странно, конечно, что за глупая шутка такая — уши кусать? И при чем тут призрак Свинтудоева, которого скорее всего и на свете никогда не существовало?
— А как твое-то ухо, Персефоний? — спросила вдруг Вереда.
— Да забыл уже, — махнул рукой упырь и потрогал правое ухо, на котором Сударый только теперь заметил темное пятнышко от впитавшегося йода. — Нет, не болит. А ты что, правда подумала, будто дух сумасшедшего парикмахера мог проникнуть в дом?
— Странно как-то получается, — пожала плечами девушка.
— Я чего-то не знаю? — спросил Сударый.
— Ничего особенного, Непеняй Зазеркальевич, — ответил упырь. — Просто я под утро мышь поймал, Переплет на нее жаловался. Ну и, когда ловил, неловко задел плечом половую щетку — такую, на длинной ручке — да на голову себе и уронил. А в ней, видать, какая-то щепка… Вереда мне ухо йодом и помазала.
— А я вот сегодня сережку тут уронила, подняла, стала в ухо вставлять — и сильно укололась! — задумчиво проговорила Вереда. — Еще и книгу на ногу уронила, когда вздрогнула. Глупо, правда?
Над столом повисла тишина. Сударый попытался развеять ее смехом:
— Действительно, забавное совпадение…
Однако шутку никто не поддержал. Оптограф удивленно посмотрел на смутившуюся Вереду, на задумчивого Персефония, на Переплета…
— Дружище, что это с тобой?
Домовой сидел бледный как мел, и руки у него тряслись!
— Такое дело, Непеняй Зазеркальевич… Похоже, в доме и правда кто-то есть. Кроме нас…
Сударый был тверд.
— Нет, нет и еще раз нет! Не спорю, цепочка совпадений весьма странная, но согласитесь, друзья, предположение о призраке Свинтудоева — сущий бред, от начала до конца! И потом где Дремская губерния, а где Спросонская?
— Но ведь Свинтудоев был в бегах…
— Он не мог быть в бегах, если хоть сотая доля того, что о нем рассказывают, правда! Потому что уже после второго уха его должны были взять под стражу. Про пирожки я даже не вспоминаю… Но ладно, допустим, действительно был такой маниак. Допустим, он погиб в нашей губернии. Но почему его призрак должен обладать какими-то сверхъестественными способностями и ради чего он перелетел за тридцать верст, чтобы спрятаться в нашем доме? И, главное, на что ему кусаться?
Ответов, разумеется, ни у кого не было. Сударый еще раз оглядел воздуховоды (потребовав от домового подробного рассказа, он не удержался и спустился в подвал, чтобы лично осмотреть место происшествия; остальные последовали за ним).
— Вот еще, кстати: этот призрак скрывается даже от очков-духовидов, то есть, по идее, обладает чрезвычайно тонкой структурой, а в дом проникает как тело вполне материальное, надо полагать, через чердак, по воздуховоду. И последнее: на улицах он сбивает шапки и кусает, а в доме царапает…
— Однако царапины у всех у нас довольно странные, больше похожи на уколы или даже мелкие укусы, — заметил Персефоний.
— И все-таки почерк преступления, выражаясь газетным языком, слишком разный: кровавые нападения брадобрея с бритвой, уличное хулиганство и тщательная маскировка под случайности.
— Все вы верно говорите, Непеняй Зазеркальевич, — вздохнул домовой, — а только я вам от всего чутья домовицкого клянусь: есть кто-то в доме, непонятный да диковинный. Самого не чую, но что есть он — никаких сомнений. И раз уж полиция с господином предводителем магнадзора его не выследили, значит, плохи дела.
На это Сударый не нашел что ответить. С домовицким чутьем не шутят, да еще как назло вспомнилась купчиха Заховалова и словно щелкнуло что-то в голове: ну правда, до крайности странные совпадения! Пожалуй, тут не отмахиваться надо, а разбираться…
— Ладно, начнем думать спокойно и обстоятельно, — решил Непеняй Зазеркальевич. — И для начала схожу-ка я в библиотеку, до закрытия время есть.
Он оделся и вышел на улицу. Был серый, но безветренный день, влажный снег мягко поскрипывал под ногами, дыхание поднималось белым облачком. По сторонам Сударый не смотрел. «Ушастая» история гвоздем засела в голове и с каждой минутой представлялась все серьезнее.
Домовицкое чутье — вот что убеждало. Конечно, Переплет может ошибаться, но в том, что в доме что-то не так, сомневаться не приходится.
Сударый привык рассуждать обстоятельно и, поскольку никаких других зацепок, кроме Свинтудоева, у него не было, решил начать с парикмахера-маниака. В библиотеке он попросил газеты двухлетней давности. В карточке выдачи глаз зацепился за фамилию де Косье. Невольно присмотревшись, Сударый заметил, что длинный список следующих за конкурентом читателей выполнен совсем свежими чернилами: Непеняй Зазеркальевич был далеко не единственным читателем пыльных подшивок.
Что же это получается, город всерьез верит в Свинтудоева?
Листая газеты, Сударый скоро установил следующее. Во-первых, как реальное историческое лицо Свинтудоев действительно существовал и действительно в Дремске. Во-вторых, от полиции он и правда скрывался. В-третьих, последним местом его пребывания в самом деле был Храпов — городок на берегу Лентяйки в тридцати верстах от Спросонска.
Все остальное состояло из домыслов и предположений. Добросовестные журналисты сознавались, что прямыми сведениями не располагают, и писали о Свинтудоеве очень мало, недобросовестные писали много, но чуть ли не в каждом номере им приходилось опровергать что-нибудь из предыдущего. Полновесного скандала, на который рассчитывали эти неразборчивые в средствах акулы пера, не получилось.
Вот почему Сударый о нем не слышал: в то время он был в столице и целиком посвящал себя учебе; когда же вернулся, о Барберии Флиттовиче уже никто не вспоминал.
Да и что было вспоминать? По-видимому, единственным заслуживающим доверия оставался тот факт, что Свинтудоев порезал при бритье обер-полицмейстера, бывшего в Дремске с ревизией. С этого, видать, и начались его злоключения. Однако в общеимперской прессе даже сей казус не нашел отражения, поездка обер-полицмейстера была описана сухо и по-деловому, без всякой неуместной лирики и, упаси боже, без каких-либо пикантностей. Не тот это был разумный, чтобы с ним шутки шутить.
С другой стороны, известность он снискал отнюдь не просто суровостью, но и порядочностью, и Сударый сразу отбросил мелькнувшую мысль, будто брадобрея сгубил разозленный чиновник — это было уж слишком фантастично.
Тем более удивительно смотрелись две публикации губернской прессы, завершавшие тему Барберия Флиттовича. В «Вестях Спросонья» за двадцать второе мая соответствующего года была помещена статья «Преступник настигнут».
«Вчера чиновник по особым поручениям Имперского полицейского управления г-н Копеечкин Пуляй Белосветович, который, как мы уже имели честь сообщить нашим читателям, в продолжение двух месяцев занимался поисками скрывающегося от сил правопорядка Б. Ф. Свинтудоева, пригласил вашего покорного слугу присутствовать при задержании наконец-то обнаруженного беглеца. Оказалось, уже более трех недель он скрывался под видом купеческого приказчика в Храпове, снимая угол в одном из домов в портовой части города.
Г-н Копеечкин высоко оценил профессионализм доблестной полиции нашей губернии, отметив, что в обнаружении Свинтудоева большую роль сыграла грамотно проведенная ими работа по сбору сведений. Стало известно не только местопребывание скрывающегося парикмахера, но также выяснились круг его контактов и выработавшиеся в бегах привычки. Оставалось только произвести арест.
Для этой цели был собран отряд из четырех храповских городовых и такого же количества полицейских надзирателей, служащих в губернской управе, а также двух помощников г-на Копеечкина.
Однако не все пошло так, как планировалось, — не в упрек г-м полицейским будет сказано, ибо сам план был продуман до мелочей. К сожалению, Свинтудоев если и не знал, то догадывался о слежке и был готов к визиту стражей порядка. Он имел при себе трехзарядный капсюльный револьвер. Загнанный и напуганный, едва заслышав шаги, Свинтудоев выпустил две пули, никого, по счастью, не задев, через дверь, а третью — себе в висок.
— Печальный итог операции невозможно было предусмотреть, — сообщил нам по этому поводу г-н Копеечкин. — Да, в гороскопе Свинтудоева на сегодняшний день выпадает наибольшая опасность для жизни, почему мы и намеревались использовать при захвате только магические жезлы с парализующими заклятиями, однако вы ведь знаете степень достоверности гороскопов в частности и всяких предикций вообще.
Так была поставлена точка в этом запутанном, полном загадок деле. У Свинтудоева не было родственников, так что имущество его будет передано в казну. Тело самоубийцы решено захоронить на неосвященной земле в Храпове, на так называемом кладбище живых мертвецов, куда обыкновенно приносят неопознанных зомби.
Кем же был Свинтудоев? Что увлекло его на скользкий путь противостояния закону? С сожалением приходится констатировать, что ответов на эти вопросы мы, по-видимому, уже никогда не получим.
Специальный корреспондент „Вестей Спросонья“ Смышлен Благорасположенский».
Совсем в ином ключе была выдержана статья «Кровавая драма в Храпове», размещенная на первой полосе «Вещего жата». Запыхалий Перелайко, специальный корреспондент этого «ведущего оппозиционного издания империи», тоже писал «с места событий».
«…Как водится, цепные псы режима не пожелали подставлять себя под удар. Гороскоп подсказал полицейским день, когда несчастный сумасшедший будет наиболее уязвим, и даже тогда на захват его отправились две дюжины городовых и шестнадцать надзирателей, опытных боевых магов, привыкших без разговоров стрелять во все, что движется.
Однако для церберов оказался неожиданностью общеизвестный факт, что маниаки обладают сверхъестественным чутьем, острым умом, наблюдательностью, выходящей за грань воображения, а также фантастической силой и ловкостью. Безумец, сеявший ужас на улицах Дремска и оставивший кровавый след под носом у наших доморощенных сыщиков, решил дорого продать свою жизнь, и ему это удалось.
То, что последовало за попыткой погонников проникнуть в дом, где квартировал помешанный брадобрей, трудно назвать стычкой или перестрелкой — это была настоящая баталия…»
Сударый читал и морщился. Вообще говоря, статьи такого рода предназначались не для прочтения, а для пробегания глазами: газетная полоса кишмя кишела невесть где надерганными шокирующими иллюстрациями и врезками вроде: «Г-н Копеечкин молчит о случайных жертвах среди прохожих!», «Лентяйка покраснела от крови» и проч., и проч. Разглядеть за этой пестрядью сам текст было почти невозможно, да и казалось ненужным.
Редкий читатель доберется до середины такой статьи, а доберется — плюнет в сердцах да так и не узнает, продравшись сквозь тернии сочных эпитетов вроде тех же «церберов» и «палачей режима», что г-н Копеечкин о случайных жертвах молчал, потому что таковых не было, а река Лентяйка покраснела от крови не в описываемый день, а несколько раньше, около шестисот лет назад, и, конечно, совсем из-за других событий.
Ох уж эти новые манеры скандальной прессы… У Запыхалия Перелайко еще прорывались старые, всем привычные и при чтении обычно пропускаемые «церберы», осколки тех времен, когда любой здравомыслящий разумный мог при желании прочитать статью в оппозиционной газете, машинально выбрасывая эпитеты и меняя знаки «минус» на «плюс», чтобы получить вполне ясное представление, что, собственно, произошло. Но что прикажете делать с этими цыганскими платками, в которые превращаются газетные полосы благодаря «завлекательным» заголовкам и врезкам? Взгляд за них только и цепляется, пробежишь глазами — волосы дыбом встают от ужаса. А прижать крикунов как будто не за что: начни разбираться, окажется, что ничего такого они в виду не имели, и необычное поведение волосяного покрова головы происходит от испорченности читателей, которые все понимают именно так, а не иначе…
Сударый вздохнул. Библиотека вот-вот закроется, а он ни на шаг не приблизился к разгадке. Впрочем, в конце Перелайко упомянул, что «переправлять бренные останки скорбного разумом человека на родину для достойного погребения никто не посчитал нужным», стало быть, обе версии случившегося сходились на том, что Свинтудоев похоронен в Храпове и, видимо, в неосвященной земле. Что ж, это не такой уж редкий повод для появления призраков — правда, самых обыкновенных.
Кое о чем говорило и имя Копеечкина — этот сыщик был известен широкой публике громкими и экзотическими делами. Освежая память, Сударый открыл подшивку на февральских номерах — вот, пожалуйста, «Г-н Копеечкин возвращает похищенный из музея бесценный экспонат». Непеняй Зазеркальевич хорошо помнил, как бурно обсуждались подобные дела в студенческом братстве. Копеечкину, правда, от молодежи крепко доставалось за «позерство и аффектацию», но, по большому счету, ему завидовали — каждый в глубине души тоже непременно желал сделать для отечества что-нибудь эдакое… заслуживающее первых полос. Молодо-зелено…
Охота на Свинтудоева на привычное место в печати не попала, но сам факт, что дело было поручено именно ему, наводил на размышления: значит, дело с самого начала представлялось необычным.
Итак, необычный маниак (хотя помилуйте, обычных-то вроде бы и не бывает?), необычные обстоятельства… Бегство этого маниака по империи, гибель и захоронение его в провинциальном Храпове…
При каких обстоятельствах мог возникнуть призрак, обладающий особенными способностями? Почему призрак человека, совершившего нечто преступное в Дремске и погибшего в Храпове, принимается спустя два года терроризировать Спросонск? Вообще бывают ли призраки-маниаки?
Взглянув на часы, Сударый поспешно вернул подшивки и прошел в абонентский зал, уже погруженный в полумрак: библиотекарь, седовласый леший с бородой и при галстуке в горошинку, гасил световые кристаллы.
— Добрый вечер! — поздоровался оптограф. — Какая жалость, что вы уже закрываетесь.
— И вам добрый вечер, сударь. Что ж, завтра приходите.
— Однако мне очень нужна одна книга…
— И непременно сегодня? — усмехнулся библиотекарь.
— Не буду лгать, что без нее не доживу до завтрашнего дня, но хотелось бы поработать уже нынче.
— Ну, коли лгать не будете, посмотрим, чем смогу помочь. Какая вам книга желательна?
— «Жизнь привидений» Кофегущина.
Леший как-то странно крякнул с усмешкой и громко проговорил, обращаясь куда-то во мрак между стеллажами:
— Бульбарашка! Слыхал?
— Слыхал, — донеслось в ответ. — Только это еще ничего не значит.
— Ты, главное дело, неси, а там рассудим.
Библиотекарь прошел к столу и, осведомившись об имени Сударого, принялся искать его карточку.
— А скажите по совести, сударь, — спросил он, — вы ведь на Свинтудоева охотиться собрались?
— Почему вы так решили? — смутился отчего-то Сударый.
— Нет уж, сударь, вы, коли не лгать обещались, ответьте.
— Ну, в общем… Собственно, почему бы мне… Я ведь не говорю, будто я опытный ловец привидений… — Выжидающий взгляд лешего стал откровенно насмешливым, и Непеняй Зазеркальевич кивнул: — Да. А какой вам в этом интерес?
Из книжных ущелий вынырнул и вступил в круг света, отбрасываемого настольной лампой, библиотечный с увесистым томом в руках.
— Вот мой интерес, — кивнул библиотекарь на библиотечного и, принимая у того книгу, подмигнул: — Продул пари, Бульбарашка!
— Не буду спорить, за тобой пари, Скорень Дубравич, — признал тот. — Так-то, милостивый государь, — обратился он к Сударому, — вот вам яркий пример губительной силы азарта. Ведь знаю, что со Скоренем Дубравичем спорить бесполезно, ибо везуч он на редкость, однако же побился об заклад. Стоял на том, что последний нынешний посетитель не будет интересоваться Свинтудоевым.
— И как же было мне не выиграть, коли половина города Свинтудоева ловит? — спросил леший, вынимая карточку Сударого и записывая номер книги.
— А другая половина ловит слухи о нем, — добавил Бульбараш. — Однако надо сказать, до Кофегущина пока еще никто не добирался, вы первый, кто заинтересовался трудами классиков.
— В основном спрашивают «Всемирную историю фантомов» или «Призрачные рассказы», — подтвердил библиотекарь, не отрываясь от своего занятия.
— А то и вообще «Код фантома», — добавил библиотечный. — Барышни в основном «Призраком варьете» зачитываются. И все это из-за пары укушенных ушей, за которые, откровенно говоря, еще неизвестно, кто в ответе.
— Вы, стало быть, не верите в призрака Свинтудоева? — спросил Сударый у библиотечного, но первым ответил ему леший:
— Помилуйте, сударь, я призраков хорошо знаю, навидался. Не ведут они себя так. Да вот хоть Бульбараша возьмите — он ведь не урожденный библиотечный, он из призраков родом.
— Верно, — подтвердил товарищ библиотекаря. — При жизни я был переписчиком и очень свою работу любил, так и в посмертии при книгах остался. Долго ли, коротко ли, как говорится в фольклоре, предложили мне место библиотечного, ну я и преобразовался. Потому со всей ответственностью могу подтвердить: призраки так себя не ведут, как Свинтудоеву приписывается. Однако же я в него верю.
Леший от удивления даже перо мимо пенала положил.
— Как так?
— Именно, Скорень Дубравич, верю. Судите сами: если никто не может поймать призрака, значит, он не такой, как все. А какой же тогда? Совершенно ясно, что из таких же, как я, из преобразовавшихся.
— Из кого же и в кого он, по-твоему, преобразовался?
— Из Свинтудоева, конечно, — невозмутимо ответил Бульбараш. — А вот в кого — не скажу. Сие для меня тайна.
— Глупости, — почему-то рассердился библиотекарь и, вручая книгу Сударому, заявил: — Если хотите знать мое мнение, милостивый государь, так этого ночного ухокусателя следует искать среди иноземцев. Это нашего призрака сравнительно просто можно углядеть и уловить, за века приемы отработаны. А вот, скажем, духи страны Рассветной или Древнего Барберона…
— Эка ты хватил, душа деревянная! — рассмеялся Бульбараш. — Где Спросонск, а где Древний Барберон! Нынче в обед три тысячи лет, как его нет, — вот и весь ответ, — щегольнул он рифмой.
— Барберона нет, а артефакты есть. И куда их записать прикажешь? В классификации Кофегущина для них даже места не нашлось.
— Разумеется, не нашлось, ведь Кофегущин был человеком вменяемым. Если нечто на три четверти описывается как голем и лишь на четверть как призрак, то разумнее отнести это к големам, а не к призракам, независимо от филологической традиции.
— Ну пусть голем или болван языческий, — согласился вдруг Скорень и предложил: — А вот спорим, что этот ухогрыз из них, а никакой не преобразовавшийся?
Сударый взял книгу, упрятал ее под зимнее пальто и попрощался.
— До свидания, сударь, заходите еще, — отозвался Бульбараш и сказал лешему: — Нет, дружище, спорить с тобой невозможно, ты сверхъестественно удачлив.
— А на шоколадку? — коварно спросил библиотекарь. — Доброго здоровьичка вам, сударь…
Уходя, Сударый слышал за спиной:
— На шоколадку — спорим. Как проверять будем?
— Да как все, что мы, не спросончане, что ли? Пойдем по улицам гулять, глядишь и отловим ухогрыза.
— Э… в смысле — кто вернется без ушей, тот и пари проиграл?..
 | Игорь Мерцалов. Новейшая оптография и призрак Ухокусай |