Есть мощные силы, о которых мы не догадываемся, но они существуют и влияют на наши судьбы. На артистах «Ласкового мая» стоит черная метка.
В феврале прошлого года в пьяной драке был убит музыкант первого состава нашей группы Игорь Анисимов: поссорился с приятелем и тот схватился за нож. Игоря в шестнадцать лет из Днепропетровска привез директор и продюсер группы Рашид Дайрабаев. Я, узнав страшную новость, тут же позвонил ему. Во время нашего разговора Рашид потерял сознание и впал в кому. Он умер практически в день похорон Игоря. Страшные смерти, но далеко не первые. Как только «Ласковый май» достиг пика своей популярности, мы будто получили черную метку. Началась череда несчастий и трагедий, унесшая за минувшие четверть века жизни восьмерых ребят, пятеро из них входили в первый состав группы.
Самый сильный удар я получил позапрошлым летом. В августе погиб в ДТП клавишник и солист Юрий Гуров. Авария произошла около шести утра на Ставрополье, между селами Привольное и Красногвардейское. Столкнулись «фольксваген» и КамАЗ. За рулем иномарки был друг Гурова. Ее сплющило так, что у ребят не было никаких шансов...
Злой рок буквально преследовал Юру: за семь лет до этого была похожая авария - опять легковушка и КамАЗ. Погибли три человека, Гуров чудом остался цел.
Юра был для меня символом «Ласкового мая». Мы с ним начинали, когда еще не было группы — я создавал в Москве центр для работы с творчески одаренными детьми. Он тоже из Привольного, я хорошо знал его родителей. Они доверили мне своего сына, а потом тот привел к нам и своего младшего брата Андрея.
Юра первым пришел ко мне и первым ушел из «Ласкового мая». Повзрослел, почувствовал интерес к чему-то другому. Организовал свой бизнес, женился, у него родились две дочери. Все складывалось хорошо. И вдруг эта авария. Мы оформили на имя Гурова зарплату, которую получает Юрина семья и будет получать, пока существует «Ласковый май».
Бас-гитариста Игоря Игошина вместе с Александром Прико я привез в Москву в 1989 году из акбулакского детского дома. Это был не мой выбор — новых ребят отбирал Сергей Кузнецов, автор первых песей «Ласкового мая». Игорь был очень одаренным музыкантом, но пробыл у нас недолго, ушел вместе с Кузнецовым в его новую группу «Мама», потом Игошина призвали в армию... Вернулся, и через три года после появления в Москве, двадцать девятого февраля 1992 года, его тело обнаружили на козырьке подъезда...
Игорь не был алкоголиком или наркоманом. В Москву он спешил к любимой девушке. А у той уже была другая кандидатура для личной жизни. И она объявила ему о предстоящей свадьбе. Игорь даже оказался там, в качестве гостя. Все, естественно, выпили — свадьба же! — и он стал разбираться с друзьями новоявленного супруга. Завязалась драка. Избитого Игошина отправили домой. А через час он выпрыгнул из окна четвертого этажа... Похоронили Игоря на Хованском кладбище.
Ровно через год не стало Миши Сухомлинова. Он был одним из самых «заводных», публика его очень любила. Милый, добрый парень с отличным чувством юмора, отчаянный тусовщик.
Он пришел к нам в одиннадцать лет, играл на клавишных. Тогда, благодаря знакомству с Владимиром Пресняковым, Сухомлинов «пасся» за кулисами во время выступлений Аллы Пугачевой и представлялся только «Михаил Петрович», никак иначе. Я спросил Володю: «Почему одиннадцатилетний парень так себя называет?» Пресняков рассказал, что по имени-отчеству его величает сама Алла Борисовна. Если она кем-то была недовольна, не скандалила, не кричала, а подзывала Сухомлинова и говорила: «Михал Петрович, разберись!» И Миша устраивал провинившимся выволочку от ее имени. Это мне понравилось, и мы «украли» его из той тусовки. Утром за Сухомлиновым заезжала «Чайка», и весь дом глазел, как мальчишка усаживается в нее и едет на работу.
В восемнадцать лет он уже был самостоятельным человеком, пытался заняться бизнесом. Чтобы выглядеть солидно, купил «кадиллак». Из группы ушел, но продолжал дружить и тесно общаться с Юрой Шатуновым. Мишу застрелили у Юриного дома. Они вместе вышли из подъезда, и тут из проезжавшей на большой скорости машины раздался выстрел. Миша умер у Шатунова на руках.
Следующим стал Юра Петлюра... Много лет назад, проходя по улице, я вдруг услышал из раскрытого окна, как хорошо поет под гитару какой-то мальчишка. Вошел в подъезд, разыскал коммуналку, где Петлюра жил с мамой и сестрой, и пригласил парня в «Ласковый май». Он стал нашим солистом, а его мама — бухгалтером.
Смерть Юры — трагическая, нелепая случайность. У машины, в которой он ехал, отлетело колесо. В салоне было пять человек, погиб только Петлюра. Ему было всего двадцать два...
Из первого состава группы был и Арвид Юргайтис. Я его заприметил, когда работал секретарем комсомольской организации МВТУ имени Баумана, на знаменитом пятачке между двумя корпусами института, где тусовались рокеры. Арвид был клавишником в какой-то непонятной рок-группе. Пригласил к нам, чтобы он, как профессиональный музыкант, научил наших ребят играть и правильно двигаться.
Юргайтис погиб во время пожара на собственной даче. Задремал с зажженной сигаретой, причем и пожар-то был не особенно сильным. Но он, вместо того чтобы спасаться, начал выносить из горящего дома имущество. И никак не мог предположить, взявшись за телевизор, что, по сути, держит в руках бомбу. Это был ламповый «Горизонт» — от нагревания лампы взорвались, Арвид сгорел.
Самый старший из ушедших — бас-гитарист Вячеслав Пономарев. Хороший музыкант и хороший парень. Умер в тридцать семь лет от туберкулеза.
Когда я узнал детали аварии, в которую попал Юра Гуров, сразу подумал о другой катастрофе, случившейся почти полвека назад. Тяжелый грузовик, доверху груженный песком, выскочил навстречу «москвичу». Стальными челюстями он мгновенно разжевал капот легковушки и выбросил ее на обочину. Махина КрАЗа в одну секунду отняла жизни у двух молодых, любящих друг друга людей и навсегда изменила судьбу маленького мальчика. Этим мальчиком был я: в «москвиче» ехали моя мама и ее муж, заменивший мне отца.
Я очень трепетно отношусь к своему детству, считаю, что именно эти годы определяют многое в дальнейшей жизни человека, делают чертеж его судьбы. Моя мама Криворотова Валентина Ивановна родилась в сорок первом году в Ворошилове (ныне — Уссурийск), окончив музыкальное училище, поступила в театральное. А в двадцать один год проявила недюжинную смелость и чудеса того, что сегодня назвали бы «пробивной силой». Рванула со свежим дипломом в Сочи, никого там не зная. Сумела получить жилье — пусть в бараке, но в центре, у самого парка «Ривьера», оформить прописку и устроиться в труппу местного драмтеатра, где встретила свою первую любовь. Геннадию Измакову не нравилось в Сочи, и он стал требовать, чтобы Валя переехала к нему на родину — в Ленинградскую область. Мама отказалась. И Геннадий, обидевшись, уехал один, даже не оставив адреса. После его отъезда мама узнала, что беременна...
Через какое-то время на пляже она знакомится с Александром Вацлавовичем Разиным. Он был курсантом Ставропольского военного училища. Саша влюбился, мама — тоже. Она не стала обманывать: призналась, что ждет ребенка, отец которого ее бросил. На что Разин ответил, что это ничего не меняет.
Они вместе уехали в Ставрополь. И там пятнадцатого сентября 1963 года родился я. Папа окончил училище, и его распределили в военную часть небольшого городка Светлограда. Жизнь налаживалась. Даже машину смогли купить — «Москвич-407». На этом «москвиче» родители и отправились однажды в деревню Константиновку к известной целительнице. Навстречу им выскочил КрАЗ. Папа и мама погибли на месте. Мне было восемь месяцев от роду...
Взять на себя заботы о маленьком ребенке никто из родных не мог: дед по отцовской линии был инвалидом, а бабушка по матери — тяжело больна. Меня отдали в дом малютки в Черкесске. В три года перевели в дошкольный детский дом имени Крупской, а потом я оказался в детском доме санаторного типа в Кисловодске. До сорока четырех лет я и не подозревал о том, что у меня есть живой и здоровый биологический отец — Геннадий Измаков.
В Кисловодском детдоме я оказался на особом положении. Директор очень хотела меня усыновить, но ее муж не соглашался. Он был высокопоставленным чиновником, работал в горкоме партии... Однако женщина надежды не теряла. Когда кто-то приезжал, чтобы выбрать ребенка среди воспитанников, меня прятали. Зато я ел самые вкусные конфеты и мне был куплен шикарный вельветовый костюм, в котором я сидел на руках у директрисы во время новогоднего праздника, а вокруг пели и плясали остальные дети.
Если у ребят возникали проблемы — шли к Разину. Даже восьмиклассники просили меня, первоклашку: «Ты не можешь с директором поговорить, чтобы нас отпустили в поход с ночевкой?» Я был хитрым. Подходил к своей благодетельнице и рассказывал: «Леша такой хороший парень, он меня защищает. А можно его отпустить в поход на Красные камни?» И Леша с друзьями отправлялся куда хотел, а директор была довольна, что ее Андрюшечка под двойной защитой. Благодаря этой женщине я до поры не ощущал никаких тягот, никакого «несчастного детдомовского детства».
Но у моей опекунши был очень жесткий характер. И по отношению к другим детям, воспитателям, педагогам она вела себя совсем не так лояльно. Когда директор неожиданно умерла — я был уже в третьем классе, — детдом возглавили те, кому она сильно насолила. Я у них стал бельмом на глазу. И новое руководство сделало так, что меня перевели в светлоградский детский дом. Заведение находилось на территории колхоза «Победа». Его только что открыли. А когда открывается новый детский дом, туда из уже существующих «сливают» весь отстой: хулиганов, дебилов и т. п. Территория детдома была обнесена двухметровой колючей проволокой и охранялась так, словно это концлагерь, а не пристанище для одиноких детей.
Выдержал я год, потом сбежал. Хотел вернуться в Кисловодск, наивно — одиннадцать лет! — рассчитывая там как-нибудь устроиться, надеялся, что ребята из старого детдома помогут. Ускользнул с охраняемой территории, вышел на трассу, но перепутал направление и поехал в сторону Элисты, в калмыцкие степи.
Сменил две попутки, жалуясь шоферам, что отстал от автобуса, в котором ехал с мамой. От второго водителя удрал. Он что-то заподозрил, и я испугался, что меня вернут в Светлоград. Бросился бежать в ночную степь, прочь от машины.
Вдруг я услышал собачий лай. Из темноты на меня выскочили два пса, огромные, косматые. Силы мои кончились, я сел на землю и стал ждать, когда они меня порвут. Но тут прибежали дети, отогнали собак, потом появились взрослые.
Это оказалась большая чеченская семья, разводившая в степи овец. Меня привели в барак, где они жили, и я познакомился с отцом семейства Али и его женой Фатимой. У них было пятеро детей, еще в хозяйстве помогали местные — калмыки. Меня накормили, стали расспрашивать, как я оказался один в степи. Не стал врать, признался, что сбежал из детдома. Они негромко посоветовались друг с другом на своем языке и предложили остаться у них. Али съездил в Элисту, купил мне одежду. Он понимал, что беглеца будут разыскивать, но вернуться не уговаривал, потому что я твердо сказал: лучше умру, чем поеду в Светлоград.
Меня действительно искали, даже объявили в федеральный розыск. Прожил я у этих замечательных людей полгода, а потом Али все-таки уговорил вернуться в детский дом: ведь у меня не было никаких документов. Сначала он сам съездил в Светлоград, переговорил с директором и взял с него обещание, что я каждое лето — на каникулах — буду приезжать в семью Али, потому что они теперь моя родня. И если меня кто-то тронет, то будет иметь дело с ним — с Али. Разговаривал он очень убедительно, как это умеют чеченцы. Директор дал гарантию: никаких неприятностей по поводу побега не будет. И он лично проконтролирует, чтобы меня не обижали.
И тогда Али со мной поговорил по-мужски. Я не хотел в детдом, твердил, что лучше просто уйду от них, буду сам по себе... Он напомнил, что мне надо учиться, — а я не мог пойти в школу в ближайшем поселке, куда ездили его дети, потому что находился в розыске. В общем, нашел аргументы. И я вернулся в колхоз «Победа» — одетый, обутый и под защитой. Вот что сделала для меня чеченская семья. Я специально останавливаюсь на этом, потому что сегодня о чеченцах можно услышать разное. Мне эти люди дали все, что могли, самые простые и нужные человеку вещи: кров, постель, еду, одежду. И вернули уважение к себе.
Директор выполнил свое обещание: меня каждое лето вместо пионерлагеря отпускали в степь к друзьям. Я скакал на лошади, был подпаском, играл с детьми — они ко мне относились как к брату. А когда возвращался в детдом, на меня смотрели уже по-другому: там всегда побаиваются тех, у кого есть реальная поддержка.
Последний раз я приезжал к Али, когда перешел в восьмой класс. Меня оформили на работу и заплатили за лето огромные по тем временам деньги — двести пятьдесят рублей. Я купил одежду, обувь — в общем, «упаковался». В чем тогда ходили воспитанники детских домов, страшно представить.
Ну а потом уже пошла взрослая история: ПТУ в Ставрополе, где освоил профессию каменщика, работа на Севере, в Нижневартовске, куда я приехал в шестнадцать лет по комсомольской путевке. Никак не ожидал, что там получу другую «путевку» — в шоу-бизнес.
Северный климат оказался благоприятным: я начал расти. И в профессиональном плане, и по общественной линии. Стал председателем совета общежития и секретарем комсомольской организации в Севертрубопроводстрое. Я был в составе десанта, который открывал знаменитое ныне Ямбургское месторождение. Получил там первую свою награду: медаль «За освоение БАМа». Мы-то строили трубопровод Уренгой — Помары — Ужгород, но специального знака за это не было, и нам вручили то, что имелось. Обо мне написали в газете: корреспондент «Правды» Лисин рассказал, что комсорг СМУ-9 Разин организовал на Севере народный театр, а кроме того участвовал в первом десанте на газовое месторождение.
Потом я отправился в Улан-Удэ и поступил в Восточно-Сибирский институт культуры на режиссерское отделение (народные театры). И стал работать на Читинской студии телевидения — в качестве ассистента режиссера новостного канала «Забайкалье». Благодаря телевидению я познакомился с очень популярным тогда эстрадником Борисом Сергеевичем Бруновым. Он параллельно со своими основными артистическими делами был директором ежегодного фестиваля, который проводился на БАМе. Брунов оценил мою энергию, азарт и предложил стать его заместителем и одновременно администратором фестиваля. Он буквально за руку привел меня в шоу-бизнес.
После успешно проведенного фестиваля «БАМ-84» Борис Сергеевич сказал, что я ему нужен. В саму столицу внедриться было сложно, и по его ходатайству приказом Министерства культуры меня перевели в штат Рязанской филармонии, на должность замдиректора. Я стал накапливать опыт организации гастролей, концертов, фестивалей, пока одиннадцатого марта 1985 года не услышал по телевизору, что Михаил Горбачев избран генсеком ЦК КПСС. Я тут же позвонил в село Привольное бабушке, которая работала горничной в доме у его матери, поинтересовался, как у них дела. Она велела мне приехать. И сам чувствовал, что сейчас интереснее будет там, на родине генерального секретаря.
Михаил Сергеевич приезжал всегда с командой — секретарями ЦК, заведующими отделами. Я в их доме бывал как свой, познакомился со многими. Хорошие отношения сложились с Владимиром Николаевичем Севруком, заместителем заведующего идеологическим отделом ЦК. Именно к нему по моему поводу обратился родственник Горбачева, сказал: мол, надо помочь парню, в колхозе карьеру он не сделает. К нему прислушались, меня перевели в Москву, сделав освобожденным комсомольским секретарем в одном из высших учебных заведений.
Поработав в вузе, я задумал создать собственный творческий проект. Благодаря связям, обретенным в Привольном, удалось стать директором экспериментальной студии «Рекорд», с которой в принципе и начались все наши музыкальные фейерверки. Именно здесь родился «Ласковый май».
Много приходилось читать и слышать, что нехороший, но предприимчивый Андрей Разин однажды услышал некую музыкальную запись молодого парня и решил сделать на ней деньги, создав группу «Ласковый май». При этом всех ее участников растоптал и обездолил.
На самом деле в Шатунове я просто встретил родственную душу. И совсем не думал в тот момент ни о каком сверхпопулярном проекте. Когда мне случайно в поезде дали послушать кассету с песнями, которые исполнял Юра, я понял: мы с ним говорим на одном языке. И на этом языке можно разговаривать с очень многими людьми, он будет им понятен и интересен.
Шансов найти поющего было немного — случайный попутчик, который дал послушать кассету, сообщил, что парня вроде как недавно зарезали в Оренбурге. Но я все же решил его поискать. И нашел — в оренбургском интернате, куда Юру перевели из акбулакского детского дома.
Отца Шатунов не знал. Отчим бил его нещадно, а мать, сильно пьющая, умерла от кровоизлияния в мозг, Юре было всего одиннадцать лет. Какие-то незнакомые люди привезли ее, уже мертвую, в дом, когда он играл на улице. Положили на стол, Юра стал тормошить: «Мама, почему ты не просыпаешься?!» Явилась его тетя, говорит: «Что ты ее трогаешь, она мертвая».
Стали готовить все к похоронам — гроб, лапшу, что там еще полагается, а Юра сидел в стороне и думал: почему мама не разговаривает? Потом все отправились по своим домам, а ему сказали: «Юрочка, ты поспи, мы завтра придем, маму похороним». И всю ночь одиннадцатилетний ребенок провел один у гроба матери. Какая у него после этого могла сформироваться психика?
Юра никогда не распространялся об этом раньше, говорил, что в детдом попал, когда мать была жива. Но именно этот, реальный вариант истории жизни Шатунова войдет в новый фильм о «Ласковом мае». Меня играет тот же актер, что и в первой картине, — Вячеслав Манучаров. А исполнителя на роль Шатунова еще не нашли, идет кастинг. Мы хотим, чтобы он не был профессиональным актером. Зритель узнает много нового — все будет предельно откровенно. Но вернусь к рассказу о Юре.
После похорон матери его забрали в детдом, из которого Шатунов периодически сбегал. Схема была одна: Юру поколотят — он сбежит. Его вернут, снова поколотят — он опять сбежит... Когда я позвонил в детдом и спросил директора Валентину Николаевну Тазекенову, где Шатунов, она ответила: «Да опять в бегах. Ничего, найдем».
В Юриной судьбе я увидел свою судьбу. И подумал: почему не помочь парню, по которому, как и по мне, жизнь прошлась катком? Именно совпадение биографий стало фундаментом нашего союза. И проекта в целом.
Никак не мог тогда предположить, что мы, люди с таким тяжелым прошлым, с огромным багажом негативных переживаний, станем монстрами в самом легком жанре — эстрадной песни. Среда всегда готовила нас к другому. Часто приходилось слышать: «Да все равно вы, детдомовцы, тюрьмой закончите». И мы внутренне были готовы к тому, что так и будет.
Юру тоже кидало по разным приютам — из Кумертау в Акбулак, потом в Оренбург. А ведь до одиннадцати лет он жил в своем доме. Но после смерти матери жилье отобрали.
Тут я хочу с благодарностью вспомнить тогдашнего мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова и руководителя департамента строительства Владимира Иосифовича Ресина. Когда я предъявил им документальное подтверждение того, что жилплощадь Юриной мамы отошла государству и сирота остался практически на улице, они нашли возможность выделить ему квартиру. Хотя могли и отмахнуться: закон города Москвы о том, что сиротам по достижении восемнадцати лет предоставляется отдельная жилплощадь, был принят только в 2005 году. По сей день Шатунов прописан в квартире, выделенной ему московским правительством.
Когда Юра впервые вышел на сцену, у него отнялись ноги от страха. В буквальном смысле. Он прирос к полу и не мог идти. Я потом консультировался со специалистами, рассказывал им детали Юриной биографии — и они пришли к выводу, что, скорее всего, такая впечатлительность — результат стресса, полученного в ночь, которую брошенный родственниками и соседями мальчишка провел у гроба матери.
Одиночество навсегда поселилось в Юркиных глазах. Это видно даже на самых гламурных фотографиях. Хотя внешне Шатунов очень общительный парень, веселый, бесшабашный.
В течение пяти лет мы давали по три-пять концертов в день. Между выступлениями Юра успевал заниматься: с нами ездили учителя и все удивлялись его желанию учиться. Школу он окончил с хорошими оценками.
Шатунов очень спокойно воспринял ажиотаж, который быстро возник вокруг «Ласкового мая». После концертов в других городах непременно несколько малолетних девчонок убегали от родителей в Москву — «к Юре Шатунову». В лучшем случае их снимали с поезда на ближайшей станции, в худшем — они пополняли толпу наших московских фанаток. Возраст той аудитории, в которую мы «попали», — пограничный. Там не до компромиссов: или я буду с любимым артистом, или меня вообще не будет! Или не будет его! Приходилось все букеты проверять — нет ли в них чего-нибудь опасного для ребят из группы.
Я был постоянным гостем прокуратуры: вызывали по поводу самоубийств или попыток суицида поклонниц «Ласкового мая». Солисты были несовершеннолетними, и отдуваться приходилось мне. Ребятам я, естественно, не рассказывал, что меня вызывают на допросы и над нами висит статья «доведение до самоубийства». Они спокойно репетировали, учились, выступали...
Я делал все, чтобы оградить их от неприятностей. А исходили они не только от девочек-фанаток. Помню, за мной перед концертом бегала женщина с ножом и кричала, что она мать Юры Шатунова и если он это не признает, зарежет его прямо на сцене. Таких «матерей» у Юры за годы выступлений обнаружилось не меньше десятка.
У меня работала служба охраны — пятнадцать подготовленных парней, которые отвечали кроме всего прочего за то, чтобы у ребят не было контактов с коллегами из шоу-бизнеса, потому что там всякое могло быть: и наркотики, и алкоголь, и еще бог знает что... Я не соглашался работать в разного рода сборных концертах, если соседние гримуборные во время наших выступлений не были пусты. Никогда мои ребята не ездили с другими артистами в одном автобусе — только отдельно. Многие возмущались: «Вон какие пафосные — никого к себе не подпускают!» А я просто беспокоился о безопасности несовершеннолетних мальчишек. Ведь на мне лежала огромная ответственность — и моральная, и юридическая.
Как складывались наши отношения, учитывая, что я был старше на десять лет? Я одевал их, обувал, кормил, лечил... Периодически докладывал о состоянии ребят заместителю министра просвещения Генриху Дмитриевичу Кузнецову — он был официальным куратором нашего проекта, под его резолюцию ребят отпускали из детских домов в «Ласковый май». Именно он дал разрешение на эксперимент, более того, определил в Москве школу-интернат, куда мы могли официально переводить тех ребят, кто был нам интересен.
Я привез в Москву двенадцать сирот. Всем было по двенадцать-тринадцать лет. И практически у каждого — расстроенная психика, тяжелый груз прошлого. Вот биография Сергея Серкова, нашего барабанщика. Ничего не придумываю, не драматизирую — он сам мне все это рассказывал.
Отца Сергея то и дело сажали в тюрьму, а на свободе он беспробудно пил. Мать тоже этим увлекалась и периодически исчезала из дома, забыв про ребенка. Бабушка была стара, не справлялась с внуком, и ей ничего не оставалось, как пристроить его в детский дом. Там Серков подружился с Шатуновым. Они не раз сбегали, ночевали в подвалах, на чердаках, голодали неделями... Когда я позвал Сергея в Москву, он учился в ПТУ на слесаря промышленного оборудования, думал стать наладчиком станков. Мать к тому времени умерла, с отцом Сергей не общался.
Мне было нужно не просто вернуть ребятам уважение к себе, я поставил перед собой более сложную задачу: заставить их поверить, что они могут войти в число лучших людей страны, стать ее элитой. Иначе я бы не смог выстроить самый успешный музыкальный проект на одной шестой части суши.
Когда ребята подросли, на гастролях стал вводиться жесткий «секс-контроль». В одиннадцать часов вечера все должны быть в своих гостиничных номерах. Нарушение на первый раз каралось денежным штрафом и словесным порицанием. За второе нарушение — снятие с поездки. Еще один рецидив — увольнение из коллектива.
Фанатки, в том числе несовершеннолетние, атаковали наших ребят со всех сторон. Бывало, даже на простынях спускались в их номера с верхних этажей гостиницы и прятались в туалетах, ожидая, пока кумиры не вернутся с концерта. Поскольку я для ребят был и папой, и мамой в одном лице, приходилось держать их в строгости, чтобы не влипли в историю.
Мы были одной семьей, и как в любой, даже самой дружной семье, у нас порой возникали конфликты. Шатунов иногда проявлял упрямство: что-то надо сделать, а он не хочет. Ему говорят:
— Надо!
А он отвечает:
— Не надо!
Например, приехали телевизионщики брать интервью, ставят свет, камеры — а он залез под стол и сообщает: «Не буду давать интервью!» Я попросил журналистов выйти и отвесил Юрке тумаков, чтобы в такие моменты не показывал характер. Шатунов понимал, что это по-отцовски, и никаких затяжных обид не оставалось. Я его всегда очень уважал и уважаю за сильный характер. Юра никогда не жаловался, не говорил о своих бедах, не плакался в жилетку. Кроме того, у него напрочь отсутствуют зависть, жадность, злопамятность. Он простой парень, которого совсем не испортила суперпопулярность.
Но душой коллектива был Юра Гуров. Он за ребят всегда передо мной заступался в случае каких-то разборок, на правах лидера их прикрывал, кого-то просил не увольнять, кого-то — не штрафовать. Но иногда и Гуров получал по шее. Редко, поскольку был очень воспитанным, хорошим парнем. Но подросток остается подростком. Ребята должны были знать, на что способен Разин, и не нарываться. Тем более что я о них хорошо заботился.
Как только появились первые компьютеры, они тут же были куплены для мальчишек. Передвигались солисты исключительно на лимузине «Чайка» или на «мерседесе». Зарабатывали они очень хорошо: полторы тысячи рублей в месяц, при том что средняя по стране зарплата была сто пятьдесят. Шатунов отхватил больше всех — десять миллионов долларов, потому что как «лицо группы» получал вдвое больше остальных.
«Ласковый май» был очень успешен и любим миллионами зрителей. Думаю, именно поэтому отечественный шоу-бизнес нас ненавидел. Я не могу назвать ни одной звезды, которая похвалила бы нашу группу. Открыто говорили, что мы — кучка бездарностей — нагло захватили российскую эстраду, забираем все бабки. И цифры, конечно, говорили в нашу пользу: мы тогда собирали в «Олимпийском» аншлагов больше, чем «Рождественские встречи» Аллы Пугачевой. Горстка малолетних пацанов против суперзвезд! Разумеется, мэтры воспринимали это как удар по своему престижу. Именно с их подачи на встрече председателя Совета министров Николая Рыжкова с народными депутатами СССР встал вопрос о «Ласковом мае».
Это можно проверить по публикации в газете «Советская Россия» от двадцать пятого марта 1990 года. Кто-то донес до министра культуры Николая Губенко информацию о том, что якобы Разин на гастролях в Риге потребовал девять тысяч рублей за каждый концерт сверх оговоренной суммы. Ему этих денег не дали, и группа уехала, сорвав гастроли. Это вызвало возмущение. Никаких гастролей мы никогда не срывали, ничего сверх оговоренного не требовали. Да и зачем требовать, если гонорар и так был десять тысяч рублей — высокая планка по тем временам! Но Губенко об этом не знал, известие о «наглом поведении» «Ласкового мая» его возмутило. Было обидно, что Николай Николаевич, сам воспитанник детского дома, выступил против группы детей-сирот, поверив наговору.
После этой встречи с «Маем» решили разобраться всерьез. Прокуратура инкриминировала нам финансовые нарушения. Группа зарабатывала огромные по тем временам деньги, счет шел на миллионы рублей, а ведь официальная ставка артиста за выступление не превышала четырнадцати рублей. Существовал один важный документ, он был подписан в идеологическом отделе ЦК КПСС. В соответствии с этим документом мы получали заработную плату в Москонцерте на условиях эксперимента: нам полагался один рубль с каждого проданного билета. За вычетом тринадцати процентов подоходного налога. То есть те суммы, которыми мы оперировали и которые так раздражали наших недоброжелателей, не были незаконным доходом.
В прокуратуре не знали об этом, пытаясь возбудить против меня дело по статье «Хищение социалистической собственности в особо крупном размере», наказание вплоть до высшей меры (расстрел). Задержали нескольких администраторов группы, пытались у них получить сведения, где деньги «Ласкового мая», выбить компромат на меня. В общем, это был тяжелый для нас период, но мы выстояли, продолжили выступать и собирать стадионы.
Кто мог тогда реально составить конкуренцию в нашей нише? Ни группа «На-На», ни Андрей Губин со своим «Мальчиком-бродягой»... Могу назвать только Женю Белоусова. Он взлетел на трех песнях, главным хитом стала, конечно, «Девочка моя синеглазая». Это был настоящий талант.
Бари Каримович Алибасов, конструируя группу «На-На», никак не мог вырваться из плена своей первой команды — «Интеграла». Отсюда музыкальная эклектика в репертуаре, шараханья из стороны в сторону. То это чистый европоп — стиль, в котором работал и наш коллектив, то крен в сторону рока, то оголтелая советчина на грани комсомольской песни. То он своих ребят обтянет во что-то блестящее, то совсем разденет... Так было и в саратовской группе «Интеграл». Бари Каримович, к сожалению, оказался продюсером одного формата. И когда у него появился Женя Белоусов — он начинал в Саратовской филармонии, — который обладал огромными возможностями, Бари начал ломать его под уже устоявшийся стереотип. А Женя был ближе всего к нашей творческой концепции. И мог на этом пути достичь выдающихся результатов — если бы не бесконечная тоска, любовные дела, разводы. Потом пристрастие к алкоголю, развал бизнеса, которым он занимался, — этот чертов ликеро-водочный завод... Если бы продюсером Белоусова был я, все перечисленные здесь отрицательные факторы исчезли бы из его жизни. Он занимался бы творчеством и в этом отношении вышел бы на уровень «Ласкового мая». Но такого продюсера, сильного человека рядом не оказалось. Очень жаль, потому что именно в Евгении я видел наше продолжение.
Почему в 1993 году успешный проект был мною закрыт? Толчком стала смерть Миши Сухомлинова. Я был уверен, что пуля предназначалась Юре, ведь убийство было совершено около его дома, просто попала она в Мишу. Появился маньяк, который решил уничтожить всех солистов «Ласкового мая». Не могу объяснить, на чем основывалась моя убежденность, просто чувствовал это, и все.
Прежде всего я боялся за жизнь Шатунова. Срочно отправил его в Сочи, где мы к тому времени купили большой дом, забрал у него паспорт, чтобы никуда носа не высовывал, поставил охрану. Сам уехал в Ставрополь, где был назначен ректором Института современных искусств. И всех ребят спрятал на неопределенный срок, пока следствие пыталось установить, кто же убийца. Никого не нашли, и тогда мы взяли эту паузу.
Конечно, отойдя от шоу-бизнеса, поднимая культуру в родных краях, я не упускал из виду нашу эстраду, мне как продюсеру были интересны новые веяния, новые имена. Но я так и не увидел артиста, который бы меня зацепил, с которым мне хотелось бы поработать. Я присматривался к Билану, обратил внимание на Алексея Воробьева. Но они, на мой взгляд, уже были отравлены дурацким пафосом и потому далеки от публики. Вокруг этих исполнителей такая буржуазная аура, они в ней буквально купаются: дорогие автомобили, модные курорты, драгоценности, шмотки... «Ласковый май» не был беднее — мы имели миллионы, «Икарусами» возили деньги, но Юра Шатунов выходил на сцену в кроссовках на босу ногу, в рваных застиранных джинсах, в кожаной куртке, которую не менял три года. Я говорил:
— Юра, купи новые джинсы, эти уже с бахромой.
А он отвечал:
— Ты посмотри в зал, они ведь так же одеты, зачем выделяться, чем мы лучше их? Если я наряжусь, они начнут меня ненавидеть.
А сегодня артист думает, что ему надо нацепить на себя побольше бриллиантов, золотые платья, серебряные штаны и это страшно обрадует зрителей, многие из которых, неплохо бы это знать нашим звездам, живут на грани нищеты.
Я, посылая артиста на сцену, говорил: будь проще, душевнее, будь внимательнее и не выделывайся перед публикой. В противном случае тебе надо искать одного богатого зрителя, какого-нибудь папика, перед которым ты за десяток тысяч долларов будешь петь и танцевать где-нибудь в отеле «Ритц-Карлтон». Имею право так говорить, потому что за время, которое прошло после роспуска нашей группы, никто так и не смог занять наше место. Повторение успеха вроде бы элементарного проекта — трогательные подростки, выходящие на сцену с простыми словами о первой любви, — оказалось не по зубам акулам шоу-бизнеса.
Мы сумели использовать одно из определяющих качеств нашего народа — сентиментальность. Сердечность изначально заложена в глубинах наших характеров. Если бы я раскручивал подобный коллектив в Америке, это был бы проект одного года. А в России проект с участием реальных детей-сирот вызвал небывалый и устойчивый интерес. Конечно, мы старались быть профессионалами, расти, зарабатывать больше денег. Но самым главным было желание показать, что сироты такие же дети, как и все остальные. Они талантливы и способны на многое, надо им только помочь. Неправильно относиться к ним как к преступникам, изгоям.
В 1993 году, закрывая проект «Ласковый май», я думал, что теперь благодаря нашей группе государство и его граждане станут относиться к сиротам иначе, возврата к прошлому не будет. Я ошибся. Приведу пример из близкой мне эстрадной жизни: мы проанализировали «кадровый» состав запущенной на российском телевидении «Фабрики звезд». За всю историю этой программы там не было ни одного сироты! Сплошь дети из благополучных семей. Отпрыски звездных родителей. Что, в детских домах не осталось талантливых ребят? Или публика хочет видеть только тех, кто идет по дорожке, протоптанной папой или мамой?
Посмотрели мы на это с Юрой Шатуновым и решили возобновить наше общее дело. Тем более что интересных ребят хватает. На кастинг первого фильма «Ласковый май» пришел очень артистичный молодой человек — Дмитрий Тревога. В картину он не попал: оказался взрослее, чем нужно. Но Шатунов позвал его сняться в клипе «Майский вечер». Тревога отлично справился. И мы решили предложить ему стать солистом группы. Зрители приняли Диму очень тепло. Он ответственный, собранный и дисциплинированный парень. Отучился в Правовой академии Минюста, уже получил диплом, стал депутатом муниципального образования. На примете у нас несколько ребят из детских домов, и я думаю, что мы с Юрой в ближайшее время объявим имя еще одного солиста «Ласкового мая».
Уверен, что у возрожденной группы будет большое будущее. Уже запланирован тур по ста городам. Мы с Шатуновым много сил и времени вкладываем в этот проект. И не только потому, что хотим повторить пережитый когда-то успех. У меня есть другая, не менее важная причина. Надо менять тяжелую карму группы. Есть мощные силы, о которых мы не знаем, не догадываемся, но они существуют и влияют на наши судьбы. На артистах «Ласкового мая» стоит черная метка. Пять человек из основного состава мы потеряли за последние годы! И все ушли из жизни в расцвете сил.
Не скрою, я обратился к очень серьезным людям, которые обладают экстрасенсорными способностями, и они занялись этим вопросом. Я верю тому, что мне сказала Лена Ясевич, победитель «Битвы экстрасенсов»: черные силы прорвались, когда исчезло общее защитное поле, в частности, когда я сам отошел от группы. Ребята остались без эмоционального прикрытия, и началось... Сейчас моя задача в том, чтобы вернуть группу к активной деятельности, делать побольше выступлений, организовывать гастроли, вовлекать в нашу деятельность позитивных людей.
Да, мы взяли от жизни многое. Славу, деньги, миллионы поклонников, комфорт, возможность не отказывать себе ни в чем... Но мы расплатились за все это раньше, еще до того, как получили: своим голодным детдомовским детством, чувством ненужности и неприкаянности, ночевками в подвалах и на чердаках, рваной одеждой... Мы никому ничего не должны.