Книга рекордов Гиннесса называет Элизабет Батори одной из самых массовых серийных убийц. Согласно ее дневникам, количество ее жертв равняется 650. По одной из версий, она была обладательницей единственного в своем роде устройства для пыток «Железная дева», которое позволяло ей выкачивать до последней капли кровь из своих жертв, которую она использовала для «ванн», будучи одержимой идеей навсегда сохранить свою молодость и дьявольскую привлекательность.
Это была прекрасно образованная, невероятно красивая, баснословно богатая наследница древнего и могущественного рода. Она окружила себя лучшими людьми той эпохи — учеными и алхимиками, писателями и поэтами, художниками и музыкантами, а праздники и пиры, которые она устраивала в честь своих гостей, длились по несколько месяцев. Ее воспевали в стихах и изображали на картинах. Ее боготворили, ею восхищались, о ней слагали легенды. Ее осудили и обрекли на долгую и мучительную смерть, заточив в подвалах собственного замка, но умерла ли она?..
Кем она была на самом деле? Садисткой? Сумасшедшей? Одержимой? Сатанисткой? Что заставляло ее убивать? Был ли это коварный и хитроумный план или припадки черного безумия, одержимость смертью?.. А, может быть, не было никаких смертей? Может быть, все это лишь слухи, обрывки легенды и до нас из тьмы веков донеслись лишь отголоски чего-то иного?.. Того, что до сих пор скрыто за семью печатями и о чем не принято говорить вслух?..
Разгадка этих страшных тайн в новом захватывающем романе Габриэля Готье. Он предпринял собственное расследование. То, что ему удалось узнать, поражает до глубины души. Знаменитая Графиня предстанет перед вами такой, какой ее еще никто никогда не знал. Предупреждаем сразу: эта книга не для слабонервных.
Отрывок из книги:
«Крестьяне мрут, как мухи. Сотней больше, сотней меньше… Какая разница?»
Ференц Надашди очень много времени проводил в военных походах. Элизабет была предоставлена сама себе и могла заниматься тем, что ее увлекало.
Когда я после погребения служанки, которая ненароком дернула меня за волосы, достала из тайника листы в кожаном переплете, найденные в неизвестной комнате замка, я принялась вглядываться в каждый из них, пытаясь постичь их смысл.
Я пролистала эту странную книгу, бегло прошлась глазами по ее страницам, и мне показалось, будто что-то в ней изменилось. Я пролистала снова. Ощущение лишь усилилось, но точно понять, что же изменилось, я не могла. Тогда я решила просмотреть ее, сосредотачиваясь на каждой гравюре, на каждом символе, удержать мое неспокойное внимание и, все-таки, понять сущность изменений. Или, если таковых не найдется, уверить себя в обратном.
Я совершенно отчетливо помнила, что кресты, хотя и не были одинаковыми, были нанесены на бумагу схожим образом. Ровные шеренги знаков, темные символы на бумаге цвета слоновой кости. Теперь я уже не уверена в том, что это — бумага. При свете солнца, которое освещало листы, я поняла, что такой бумаги прежде мне видеть не доводилось. Она была слишком тонкой, слишком нежной для того, чтобы стать в один ряд с лучшей бумагой, на которой мне приходилось писать. Мне казалось иногда, что эти листы как будто живые, что они созданы кем-то из материала, который имеет собственную душу.
Находка ждала меня на первой же странице. Первый в ряду крест был обведен чем-то красным. Он имел цвет скорее не красный, который так нравится мне, а цвет свежей крови. Позже я пыталась писать на листах этой книги, но все мои попытки оканчивались неудачей — чернила скатывались с ее страниц. Было такое ощущение, будто книга сама изменилась, будто она сама пометила крест кровавым пятном. Я уверена в том, что книга — лишь проводник некоей неизвестной мне силы, лишь отражение таких явлений, суть которых мне не дано постичь.
Поняв, что нахожусь на пороге какого-то очень важного открытия, я продолжила вглядываться в каждый символ и в каждую гравюру. Я заметила, что не все кресты в книге выглядят одинаково. Так, где-то в середине книги обнаружилось несколько, над которыми была нарисована крохотная корона. Я не разгадала пока этот знак.
Я не была вполне уверена тогда, но когда я дошла до последней страницы, мне показалось, что последняя гравюра, изображавшая две руки, немного изменилась. Как будто в ней, и без того искусной и живой, появилось еще больше жизни.
Тогда я решила, что подобные изменения в книге вызваны какими-то событиями, в которых я, возможно, приняла участие со времени находки. Несколько дней я размышляла над этим. Я пыталась припомнить каждый час моего дня, я пыталась восстановить в памяти каждое слово, каждый взгляд, каждую мысль.
Часто самое заметное и самое очевидное ускользает от нашего внимания. Так случается, когда положишь кольцо, снятое с пальца, прямо перед собой на туалетном столике, а после, задумавшись о чем-то, примешься его повсюду искать, подозревать в краже служанок. А когда горячка поисков сойдет на нет, то, опустив уставший взгляд, видишь, что кольцо лежит прямо перед тобой, на самом видном месте.
Так и в этот раз я рылась в мелочах, пыталась уловить значение каждого неясного намека, но не видела главного. Я не заметила смерти служанки, которую та приняла от моих рук, ведомых волей дракона, живущего во мне.
* * *
Мне вдруг показалось, что я постигла смысл страниц с крестами. Но если каждый из них означает чью-то жизнь, которую я должна положить на алтарь моей мечты… В ужасе я принялась считать знаки. Их оказалось больше шести сотен. Если точнее — то ровно шестьсот пятьдесят один знак. Если верить этому, получается, что мне нужно забрать жизненную энергию у целой армии людей. «Может быть, мне пойти на войну? — подумала я. — Но на войне меня могут убить раньше, чем я убью столько, сколько нужно», — ответила я сама себе.
Сначала мысль о таком количестве смертей показалась мне невероятной. Но потом я восстановила в памяти то, что осталось в ней после убийства служанок. Я поняла, что мне, для того, чтобы убить, почти не нужны усилия. Та сила, которая движет мной, упивается смертью и страданиями, и часть этого упоения достается и мне. Я поняла, что когда это происходит, когда я чувствую пробуждение древнего чудовища в себе, я не чувствую ни к кому ни жалости, ни сожаления. Даже если бы это были мои собственные дети… Наоборот, меня в эти моменты переполняет счастье.
Каждое убийство, которое я совершала, каким-то образом связывались в моем затуманенном сознании с убийцами моих сестер. Убивая, я воздавала по заслугам тем уже давно умершим крестьянам, которые много лет назад напали на беззащитных девочек.
К тому же, в одних только владениях нашей семьи достаточно крестьян, чтобы не один раз заполнить такую книгу. Крестьяне часто мрут, поэтому, если сотня-другая их покинет этот мир немного раньше срока, это никого не обеспокоит. «Да и кто станет беспокоиться о крестьянах, когда вот уже много лет в нашей стране война, когда люди гибнут целыми городами», — подумала я.
Я пообещала себе тогда, что если все то, что сейчас пронеслось у меня в голове, — правда, и мне придется убивать, я достойно похороню каждого, чью жизнь мне удастся взять.
Главный вопрос теперь заключается в том, кого именно я должна убить. Хорошо, если бы книга принимала любые жертвы.
* * *
Я приказала разузнать все об убитой служанке и послала ее семье немного денег. Через пару дней мне доложили, что она выросла в одной из близлежащих деревень, что пришла в замок для того, чтобы заработать. Крестьяне сейчас переживают не лучшие времена. Кроме того, эта девушка еще не знала мужчины. Из всего, что мне стало известно, именно то, что она девственница, показалось самым важным. Девственницы, чистые во всех отношениях, всегда оказывались жертвами, с помощью которых знающие люди достигали своих целей. Даже в моих детских снах, которые неожиданно предстали перед моими глазами с невероятной ясностью, в жертву дракону приносили именно девственниц. В этом я увидела намек судьбы на связь прошлого с будущим.
Однако все это могло бы быть лишь моими мечтами и фантазиями, все это могло привидиться мне. Да и сама книга, в которой гравюры обретают жизнь, а кресты сами собой окружаются красным, может быть лишь игрой света и тени, которую я приняла за реальность. Но книга лежит сейчас у меня на коленях. Она так же реальна, как все, что я вижу вокруг. К тому же, я не вижу иного способа осуществить мою невероятную мечту.
* * *
Одна из моих служанок, мать двоих детей, совершенно точно не была девственницей. Это было как раз то, что мне сейчас было нужно. Я решила проверить, примет ли книга такую жертву. Если окажется, что очередной крест окажется окруженным красным — это будет означать, что мне будет гораздо легче искать тех, кого я должна буду убить.
Я помнила, что меня охватывало волшебное чувство, разделяющее мое сознание на части, когда я видела страдания. Я пришла в состояние, когда убийство давалось так же легко, как дыхание в весеннем лесу, когда служанка случайно дернула меня за волосы. Очень легко найти повод обвинить слугу в неправоте.
Я поручила моей служанке, у который были дети, гладить простыни. Служанка возила по ним горячим утюгом, а я наблюдала за ней. Сама я не выношу, когда за моими делами кто-то наблюдает. Конечно, мне никто не посмеет и намекнуть на мою ошибку, если я, скажем, уроню лишнюю каплю чернил на бумагу, когда я пишу письмо. Но, несмотря на это, пристальное внимание к моей работе заставляет меня ошибаться. Поэтому я любого гоню прочь, когда хочу сделать что-то важное.
Служанке, я это чувствовала, не по душе то, что я смотрю за каждым ее движением. Я видела, как дрожат ее руки, когда она возится с утюгом, высыпая из него остывшие угли и добавляя новые. Очень просто просыпать немного золы на белоснежную простынь. Так и случилось. Я не случайно доверила именно этой служанке, которая раньше работала на кухне, гладить мои лучшие простыни. Каждая из них стоит больше, чем все хозяйство этой служанки, чем вся ее хата, где она живет с мужем и детьми, приходя в замок лишь для того, чтобы немного заработать. Когда я поняла, что моя лучшая простынь безнадежно испорчена, гнев переполнил меня. Мое внутреннее чудовище только этого и ждало.
Я удивляюсь своей силе в такие моменты. Как-то мне под руку попался тяжелый чугунный утюг, который даже служанка, привыкшая к тяжелой работе, с трудом переносит с места на место, вцепившись в него изо всех сил. В моей руке тот утюг превратился в орудие казни.
Когда все было кончено, утюг выпал из моей руки. Я почувствовала его непомерную тяжесть, почувствовала, как я устала. До этого же я вовсе не ощущала его тяжести. Простыни, да и мое платье, были безнадежно испорчены. Но меня волновало не это.
Я поручила поступить с телом этой несчастной так же, как поступили с телом той служанки, которая дернула меня за волосы. Мне помогли переодеться в чистое платье и я, выставив слуг за дверь, поспешила к моей книге. Изменений в ней я не нашла. Выждав еще пару дней, чтобы удостовериться в том, что книга не приняла эту жертву, я окончательно убедилась в том, что ей нужны именно девственницы. «Это будет непросто», — подумала я. «Хотя, за деньги я смогу найти и тысячу девушек», — ответила я сама себе.
* * *
После свадьбы мы с Ференцем виделись реже, чем тогда, когда еще не были женаты. Наверное, именно поэтому долгие годы прошли, прежде чем я смогла порадовать его новорожденным. Это была девочка. Мы назвали ее Анна. Я не печалилась о том, что все это время не имела детей. В первые годы служения мечте я не могла точно понять, управляю ли я проявлениями своего убийственного гнева, или они управляют мной. Кроме того, все сложнее оказалось находить новых служанок. Поначалу это было легко, крестьяне сами вели ко мне своих дочерей. Но с каждым годом находить новых девушек оказывалось все сложнее. Виной тому — молва, которую распускали по свету все, кому не лень. По мне, так никого не должно интересовать то, что происходит в чужом доме.
* * *
Моя жизнь превратилась в ужас, и лишь изредка наступали периоды покоя, которые перемежали изматывающие мое физическое тело явления той внутренней сущности, которая наслаждалась убийствами и жаждала новых жертв. Если бы крестьяне были честны со мной, жертв было бы меньше. А из-за своей лживости многие девушки гибли без всякого смысла.
В поисках новых девушек мой слуга являлся в деревню, объявлял о том, что в графский замок нужны работницы, что это должны быть девушки, не знавшие мужчину. Он называл вознаграждение, и крестьяне вели к нему своих дочерей. Семьи рады были отдавать дочерей на службу в богатый дом еще и потому, что надеялись на то, что их дочери встретят там достойного жениха. Для них пределом мечтаний был последний конюх с моих конюшен.
Надежда устроить свою судьбу толкала некоторых из моих будущих служанок на обман. Они, уже познав мужчину, называли себя девственницами. Умирали они все одинаково, только книга их не принимала. Смерть девственницы закрывала еще один крест в ней каплей девичьей крови. К остальным смертям книга была равнодушна. Порой случались унылые бесплодные месяцы, которые могли бы заполнить целую ее страницу, а заполняли лишь несколько значков одной из ее строк.
* * *
Сколь ни мил был мне мой замок, а одной в четырех стенах высидеть не просто. Да и положение обязывало. Многие были рады видеть меня в качестве гостя. Скорее даже не просто рады. Мой визит воспринимали как знаменательное событие. К тому же, я могла путешествовать по всей Венгрии, да и по другим странам, останавливаясь в замках, имениях и домах, принадлежавших нашему семейству. Иной раз приходилось останавливаться на постоялом дворе, тогда я снимала целый этаж для того, чтобы у посторонних не было бы случайного повода сунуть нос в мои дела.
Я не останавливалась в своих поисках и тогда, когда путешествовала, и именно поэтому предпочитала гостевым покоям собственные дома, или, на худой конец, постоялые дворы. Хотя со временем я научилась ладить со своим внутренним чудовищем, которое позволяло мне убивать, но никогда нельзя было точно сказать, где и когда меня настигнет очередной приступ ярости. А случись это в гостях — поползут ненужные слухи. К тому же, в пути нередко удавалось найти именно таких девушек, которые мне нужны. Я никогда не вывозила книгу из замка, но если в путешествии мне удавалось забрать жизнь у нескольких девственниц, книга, даже на расстоянии, отвечала на это обычным для нее образом.
Я не могла пренебречь подходящими встречами в пути. Я чувствовала, как двигается время, и двигалось оно против меня.
* * *
С каждым новым обведенным кровью крестом гравюра, изображавшая две руки, наливалась жизнью. Она все больше лишалась черт переплетения чернильных линий, которым являлись все гравюры, и приобретала сходство с теми удивительного мастерства портретами, которые я разглядывала в чудесной комнате одного из моих видений.
Я уже так привыкла к этому постоянному обновлению моей книги, что заглядывала в нее лишь изредка. Скорее для того, чтобы в очередной раз убедиться в ее существовании, нежели для того, чтобы увидеть, как краснеют ее строки.
* * *
Однажды я заглянула в книгу и с ужасом обнаружила, что выглядит она так же, как в прошлый раз. Я пригляделась. Красное уперлось в один из тех самых крестов, над которыми были выведены короны. Дальше шли обычные, каждый из которых означал девственницу-крестьянку.
Я поняла, что эти, коронованные кресты, требуют чего-то особенного. Они требуют таких жертв, которых мне не приходилось еще приносить. Я не хотела думать о том, что это могут быть за жертвы, я не знала, будет ли иметь смысл мое прекрасное будущее, если эти кресты означают моих милых детей. Я могла принять то, что способна пережить их. Но мысль о том, чтобы своими руками оборвать их жизни, сводила меня с ума и преследовала меня.
«Это чудовище убило мою дочь!»
Некоторые крестьяне, отдававшие своих дочерей на службу к графине, желали лично удостовериться в благополучии детей.
Меня зовут Пирошка Ковач. С тех пор, как моего мужа, кузнеца Микшо, угнали в рабство турки, мне пришлось самой растить и воспитывать дочь Марту. Наша деревня Хоболь находится близ Сигетвара. В тот день, когда я лишилась мужа, по улице промчался конь, который нес раненого всадника. Всадник умер, только и успев сказать, что в пути он повстречал отряд турок, который движется к нам.
Турки будто обезумели, их огненные стрелы сожгли несколько деревень, а с собой они вели телеги с прикованными к ним узниками. На телегах кучами навалено было награбленное добро, а пленные, измученные переходом, еле шли.
Узнав эту новость, женщины и дети сбились под защиту стен барской усадьбы, а мужчины — и мой Микшо — собрались дать туркам отпор и не позволить им разорить деревушку.
Турок было немного, завидев наших защитников, они не стали нападать, расположились неподалеку от крайнего дома, да выпустили несколько стрел, обмотанных тряпками и подожженных. Запылали камышовые крыши. Мы, до прихода турков, поливали их водой, да разве все зальешь, огонь всегда найдет, за что укусить.
Мужчины решили напасть первыми. У иных были мечи и сабли, другие вооружились косами и рогатинами. Было даже одно ружье, которое нес наш барин, не желавший, чтобы турки разграбили его усадьбу и повредили его крестьянам. Мало ли, говорил он, я плачу им, так еще и грабить меня. Я этого не потерплю, хоть и стар, а всажу пулю всякому, кто посмеет с дурными мыслями подойти ко мне.
Защитники наши, видя, что турки нападать не собираются, и что промедли они еще немного, так вся деревня займется, вышли из укрытия, которое им давали стены наших домов. Они пошли на турков, барин выстрелил, но в турка не попал, задел лишь одну из лошадей. Та взвилась на дыбы и понеслась в сторону. Барин с некоторыми еще сидели в деревне, а отряд наших храбрецов пошел в наступление.
Турки только этого и ждали, они набросились на них, некоторых убили, а Микшо и еще нескольких им удалось схватить и увести. Дальше они не пошли, побоявшись, видно, ружья.
Бедный мой муж! Если он все еще жив, я молю бога о том, чтобы он облегчил его страдания. О турецком рабстве чего только не говорят! Эти звери ни во что ни ставят нас, венгров. Рабы там — хуже скотины, коров-то хоть кормят, а людям, говорят, и поесть не каждый день удается. А чуть провинился — так полезай в фалаку. Говорят, после фалаки многие едва могут ходить, а кое-кто и умирает. Шутка ли — когда палкой бьют по ногам до тех пор, пока не набьют сколько сказано ударов, или пока кто не заступится за несчастного. Да кто заступится за раба?..
* * *
С тех пор, как я осталась без мужа, тяжело нам с дочкой жилось. Какие средства у несчастной вдовы? Пара кур во дворе, хата вот-вот завалится, первое время корова выручала, да поросята водились, а теперь ничего нет. Я уж и в город нанималась, убирала там да готовила, но не часто работа перепадает, да и платили не всегда. Кинут краюху хлеба… Да я и тому бывала рада.
О себе я не так уж и беспокоилась, все больше о дочери. Вот умру, кому она будет нужна? Нищенкой пойдет бродить по миру, пока кто-нибудь не убьет ее. И замуж я ее не выдам, мало мужчин осталось, а достойных моей Марты и того меньше. Она ведь у меня такая красавица!
Еще с детства всякий на нее заглядится. Волосы моей Марте достались золотые, как рожь перед жатвой, ни у кого таких нет. И кожа — нежнее шелка. Однажды видела я кусок шелка у проезжего торговца… И глаза — как две звезды на летнем небе. Все при ней — и осанка, и ум… Но как быть с приданым, когда она последнюю юбку донашивала… Если бы не бедность наша, ни за что бы я не согласилась отдать мою дочь в услужение графине Елизавете. Да и сейчас жалею, что слухам не поверила, когда в нашей деревне появился хорошо одетый горбун, который назвал себя Яношем.
Он остановился в Сигетваре и разъезжал по окрестным деревням, искал служанок для графини. Я уже давно слыхала, что те девушки, что к графине на службу шли, пропадали. Хоть и далеко от нас до ее замка, да слухами-то земля полнится. Но чего только люди не выдумают.
* * *
Янош, как увидел Марту, так сразу ко мне. А мне даже пригласить его некуда, хата-то совсем развалюхой стала. Ну, привела его, все же, в дом. А он и говорит, что хозяйке его, графине то есть, нужны служанки. Что работа легкая — в комнате прибрать, постель застелить, хозяйку причесать да одеть. И говорит еще, что очень ему моя Марта приглянулась, что она и графине понравится.
А я возьми, да и прямо спроси. Говорю ему: «А правда то, что графиня молодых девушек хуже чем турок истязает? Правда, что в крови их купается? Что жжет их каленым железом, бросает их на съедение псам, в землю живьем закапывает?». Сказала, а сама обомлела. Ну, думаю, убьет он меня за такие слова о хозяйке его. Где это видано, чтобы простая крестьянка на графиню хулу возводила!
А он только рассмеялся. «Ну что ты, — говорит, — люди ведь завистливые, а моя хозяйка, знаешь, какая богатая и красивая?! Вот они и плетут всякое, о чем не то что говорить, а и подумать страшно. Никогда девушек графиня не притесняет. Она — человек великой доброты. От того и нужны ей постоянно новые слуги. Она страсть как свадьбы любит, потому и уходят от нее служанки часто — под венец. Она сама свадьбы устраивает, находит своим служанкам достойных мужей. И приданое дает такое, что иная помещичья дочка позавидует. Ведь графине половина Венгрии принадлежит! Одних замков у нее столько, что и за полгода все не объедешь. И про приданое моей Марты спросил. Ведь знал же, что спрашивать. А мне и ответить нечего.
Янош-то завидел, что девка у меня бесприданница, и продолжает: «Я дочку твою устрою, а тебе — вот новая юбка, гляди-ка». Он развязал кожаный кошелек, там блеснули золотые форинты и серебро… Я такого богатства отродясь не видала. Вытащил он монету и показывает мне, да улыбается. А я смотрю и думаю: «А что, и правда… люди-то чего только не скажут из зависти?.. Видно, и вправду графиня богатая, раз даже у слуги такие сокровища в кармане звенят. Да и дочку надо замуж выдавать, а тут, глядишь, и графиня поможет».
Взяла я у него деньги да узорчатую юбку. Чуяло материнское сердце неладное, да разве устоишь перед такими посулами?.. А тут еще ворона на крышу села, да каркает. Нехорошо мне стало, да не послушала я ни сердца своего, ни вещую птицу. «Ты-то каркаешь, — думаю про ворону, — а что с тебя толку? Ни съесть тебя, ни послушать, как, к примеру, соловья. Бесполезная ты птица, летела бы отсюда, да душу мою не бередила…»
Говорю ему: «Ладно, добрый человек, если так, пусть дочь моя едет с тобой. Да только есть одна неурядица. Из одежды у моей Марты лишь рванье, как же в таком виде через всю страну ехать, да перед графиней появляться?». А он в ответ снова кошелек свой развязал, да и говорит, чтобы мы с ней завтра в город шли и купили ей новое платье да обувку. И столько отсыпал, что хватило еще и на бусы, да на медный перстенек с узорчатым камнем зеленым. Марта давно мечтала, что будут у нее бусы, а как перстень увидела, так и вовсе забылась. Хохочет, как ребенок, да все руку свою под солнцем поворачивает — никак не налюбуется.
* * *
Сначала Марта как узнала, что я ее в услужение к графине отправляю, так заплакала. Говорит: «Не отдавай меня, матушка. Приданое, — говорит, — соберется. Да и не нужны мне женихи богатые, вот пастух наш, Мориц, на меня заглядывается. И мне он люб». Я всю ночь ее уговаривала, а когда мы одели ее во все новое, так и вовсе уговоров не понадобилось. Она только попросилась, чтобы я ей позволила с подругами попрощаться, да, помню, провожал ее до плетня нашего тот самый Мориц, который любил ее. Зря я не отдала ее за Морица. Пусть бы и бедно жили они, да счастье ведь ни за какие деньги не купишь.
Благословила я ее на дорогу, и отправились они с Яношем к графине.
Марта обещалась мне весточку оттуда послать. «Не далече, чем через два месяца, — говорит, — получишь ты от меня письмо. Попрошу там кого-нибудь, кто грамоту разумеет, написать, а ты пойдешь к священнику, да он прочтет тебе…» Только вот уже полгода скоро пройдет, а весточки-то все нет. Решила я тогда сама в замок наведаться, да посмотреть, как там моя Марта. Может уже замужем, да мать забыла, а может что худое с ней приключилось? Я тогда на деньги-то Яноша и избу подправила, и хозяйство кое-какое завела. Еще и скопила чуток на черный день. Решила я идти, оставила на соседку хату, да пошла в Чахтице — там замок, где моя дочь служит.
* * *
Долго добиралась я туда, да добрые люди помогли, нашла я это место. Замок-то графини, он высоко, на холме, а пониже, в деревне, — там поменьше усадьба. Пошла я спрашивать сначала туда. А мне говорят, мол, не знаем мы ничего.
Пошла к священнику, что в церкви местной. А тот глаза прячет и молвит: «Молись, — говорит, — мать, а про дочь твою не слыхал ничего». У кого ни спрошу — все молчат да глаза опускают. Решила пойти к графине и у нее самой спросить про Марту.
Поднялась к замку, а там — стены высоченные до самого неба — шею сломаешь на них смотреть, ворота заперты. Достучалась, вышла женщина, назвалась Катериной. Из себя ничего особенного. Говорит: «Служу у графини, чего надобно?». Я ей про Марту рассказала, говорю: «Уже давно должна быть она в услужении у госпожи твоей, ее у меня взял Янош, горбун, да обещался устроить ее».
Говорю ей: «Наслушалась я всякого про графиню, да верить не хочу, хочу сама все узнать и с дочерью повидаться. Она ведь — свет очей моих, моя надежда, моя радость».
А Катерина та заплакала только и говорит, чтобы я про дочь забыла, да шла восвояси, что не знает она никакой Марты. «Чего же ты плачешь?» — спрашиваю. А та говорит, что на душе у нее тяжело, что белый свет не мил ей. На прощание она мне руку пожала, а я смотрю, на пальце у нее — тот самый медный перстенек с камнем зеленым, что мы дочке покупали…
* * *
Спустилась я тогда в деревню, а по дороге какая-то старуха мне встретилась. Она сумасшедшая, наверное. Кровь дочки твоей, говорит, на стенах этого замка. А графиня от той крови молодость ищет. И повезло твоей дочери, если умерла она быстро. Из подвалов замка такие крики ночами слышатся… Не приведи господь кому-нибудь услышать. И тело твоей дочери в лесу волки давно разорвали, не ищи ты ее, все равно не найдешь. А если будешь тут ходить да выспрашивать, будет тебе та же участь — не проживешь ты долго.
Совсем упала я духом, а когда дошла до деревни, пошла снова к священнику. Говорю ему: «Скажи, святой отец, может, хоронил ты дочку мою?». Рассказала ему, какая она была красавица, как я растила ее, да берегла, а потом графине отдала в услужение. Тогда священник взял с меня слово, что молчать буду, забуду дочь и завтра же уйду в свою деревню. Что мне оставалось? Слово я дала, а он рассказал, что совсем недавно принесли из замка тело девушки, да такое, что ему и хоронить-то было страшно. Закутана она была в дерюгу. «Когда в гроб укладывали, — говорит, я смог посмотреть на нее». Когда перекладывали тело, дерюга развернулась, и оттуда рука девушки выпала, без пальцев, вся изорванная. И разглядел только руку эту, да голову, всю обожженную. На голове, говорит, осталось чуть волос — так вот, они были такими, как у моей дочери. И звали эту девушку Марта — так сказал священник. Еще, говорит, мне сказали, что она оступилась и в очаг на кухне угодила, а потом бросилась во двор, да там ее собаки и порвали.
Поняла я тогда, что дочери моей, моей Марты, нет больше в живых, попросила священника, чтобы он хотя бы могилу мне ее показал. Вызвался он сам меня на кладбище отвести. Там, под кривым деревянным крестом и лежала моя Марта. Как же я убивалась на ее могиле… Не пришлось ей, моей голубке, счастья в жизни испытать. Не пришлось мужа хорошего найти, да мать внуками порадовать. Этот крест — вот и все, что осталось от нее…
Не сдержала я тогда свое слово, которое священнику дала. Пошла я с кладбища обратно в замок на холме. Нечего мне больше в жизни ждать, хоть плюну в глаза этой ведьме, графине Батори. Долго стучала я в ворота, но никто не ответил. Тогда набрала камней, да начала в ворота кидать. Они открылись, оттуда вышла та служанка, Катерина, что со мной днем разговаривала, да пара крепких молодцев. «Чего тебе?» — говорят. А я, сама не своя, говорю: «Графиню видеть хочу. В глаза ей плюнуть за то, что дочь мою погубила. А потом пойду к судье, да все ему выложу».
Они меня схватили и потащили в замок. Как я ни упиралась, ни кричала, — ничего не помогло. Да и кто услышит, кто поможет?.. Притащили они меня в подвал, да и заперли там в комнатушке. Там, видно, и до меня кого-то держали. Кровать, на ней — лохмотья, да кувшин треснутый с водой. Вот и все убранство. Окно забрано решеткой, а дверь крепкая, дубовая, с засовом. Не сбежишь.
* * *
Я не спала всю ночь — слышала, как мимо комнаты моей волокут девушку какую-то. Наверное, я плач ее слышала. А потом, позже, донеслись до меня крики и хохот. В лесу выли волки. Окно моей темницы выходило во двор, слышала я, как под утро скрипела на дворе телега, да ворота открывались, и мужчина с женщиной говорили. Мужчина сказал, что сбежит он отсюда, нет сил больше, не может он в глаза священнику смотреть, и спать не может после того, что видит. А женщина уговаривала, просила, мол, потерпи еще немного, вместе и сбежим. А пока, мол, делай то, что и всегда. Мы, говорит, ничего дурного не совершаем, мы лишь указов графини слушаем, а выполнять поручения господ — это дело богоугодное.
Позже, днем, пришли за мной. Графиня, говорят, тебя, преступницу, видеть хочет. А я не преступница, я дочь потеряла. Я тут еще понадеялась, может все мне показалось, может, сейчас увижу я графиню, а рядом с ней — дочь моя, и все чудной сказкой обернется. Я-то думала, меня в покои поведут. Думаю, что если вправду графиня дочь мою умучила — так плюну ей в глаза, убийце. А меня лишь во двор вывели, да стоять приказали. Я посмотрела, а из окна на меня дама какая-то смотрит. Белый воротник, волосы собраны в высокую прическу. Платье красное, все сверкает дорогими камнями да жемчугами. Кожа — как беленое полотно и глаза блестят. Поглядела она на меня, усмехнулась, и отошла.
Пока я стояла там, на дворе молотки стучали, в углу помост строили. Не поняла я сразу, что это они строят. А потом вижу — да это же виселица. Когда меня уводили, на двор вышел тот самый Янош, тот горбун, который дочь мою увел. Я его как увидела — в ноги бросилась: «Помоги, — говорю, — милостивый государь. Освободи меня отсюда, да скажи, где дочь моя, не верю я всем тем россказням, что ходят по округе, хочу, чтоб ты избавил меня от страданий. Верни мне дочь, да забери хоть всю хату мою и хозяйство, все забери, ничего мне не надо, только верни мою Марту».
Горбун подошел ко мне и молвил: «Что же ты, — говорит, — дура, не сидела в своей деревне? Через всю Венгрию ты сюда на погибель пришла. Разве мало тебе было денег, разве не одели мы твою дочь как барышню, не ты ли сама отдала ее мне? Так и радовалась бы, жила бы себе в свое удовольствие. А ты сюда пришла, да еще и народ мутишь, ходишь, выспрашиваешь, да камни в ворота кидаешь. Ну, раз пришла, знай тогда, что скоро ты со своей дочерью увидишься. Завтра же утром свидитесь вы с ней». Сказал так и на виселицу кивнул…
Уже занимается рассвет. Всю ночь я молила бога о смерти, отдала бы я ему во сне душу, да не потешила бы этих зверей своей гибелью. Но господь не внял моим молитвам. Только виселица ждет меня впереди. Но до тех пор, пока я не увижу тело дочери, я не поверю в то, что ее нет в живых. Они все обманывают меня! Все сговорились. Моя Марта не могла так просто умереть. Она этого не заслуживает!
Но что это? Шум, стучат в ворота. Похоже, что толпа народа у замка. Неужели за мной? Неужели господь услышал мои молитвы и меня освободят? Слышу выстрел, ворота отпирают. Никак, сам король пожаловал? Ничего не разберу, только крики, да ругань. Хвала тебе, господи! Я знаю, это за ней, за убийцей, теперь получит она по заслугам своим!.. Меня освободят. Я верю в то, что смогу найти мою милую дочь…
 | Габриэль Готье. Графиня Дракула. Невероятная история Элизабет Батори |