Три века династии Романовых — немалая часть истории России, фактически завершившая её дореволюционный этап. По воле Его Величества Случая, Рока, Промысла или законного права наследования — каждый выбирает нужное в зависимости от своих убеждений и пристрастий — носители этой фамилии триста лет стояли во главе страны. И едва ли не столько же лет современники и потомки прикидывали (да и сейчас прикидывают): во благо или во зло России правил либо номинально сидел на её престоле тот или иной монарх из этой династии?
В середине XIX века, когда «железный» Николай I скоропостижно скончался, либеральствующая дворянская интеллигенция впала в настоящую «арифметическую» эйфорию. «Знатоки» прошлого утверждали, что на российском престоле издавна чередовались «хорошие» и «плохие», «удачные» и «неудачные» государи. К примеру, Елизавета — «хорошая», Пётр III — «неудачный», Екатерина Великая— «удачная», Павел! — «плохой»... По такому раскладу после «плохого» Николая I должен следовать «хороший» Александр И, от которого в либеральном лагере ждали реформ и в самом деле дождались... Однако сия логика для оценки исторической роли Романовых едва ли годится. Николай II, согласно этим выкладкам, попадает в разряд «удачливых». Так что рассуждения подобного рода неуместны: далее — трагедия... Итак, оценка Романовых методом «чередования» обречена на провал.
Оказавшись в центре отечественной истории, Романовы сполна уплатили за свою «звёздную» популярность, став объектом научных изысканий и обывательских оценок. При этом оценки монархов в короткие сроки могли кардинально меняться, подчиняясь непостоянной логике массового исторического сознания, мало озабоченного поиском исторической правды. Да и оценки Романовых историками сильно разнились и разнятся — в зависимости от взглядов и нравственных установок их авторов.
Среди царственных особ едва ли можно найти фигуру, отношение к которой не колебалось бы от восторженного «pro» до резкого «contro». Кажется, только Екатерину I, государственная значимость которой ничтожна, никогда не возносили на пьедестал да обходили прискорбным молчанием Ивана Антоновича — несчастного младенца, лишённого сначала трона и семьи, а затем и жизни.
А вот такие правители, как Фёдор Алексеевич, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна и даже Пётр III, в некоторых исследованиях неожиданно выступают как выдающиеся государственные деятели, много обещавшие, но по каким-то причинам либо совсем, либо не до конца проявившие себя. Что же касается таких масштабных фигур, как Пётр I, Екатерина II или Александр II, то разнообразие оценок (вкупе с эмоционально возбуждёнными всплесками) поистине впечатляет. И в таком бесконечном движении маятника нет ничего необычайного и необъяснимого. Прошлое уже не изменится. Но изменяется наше отношение к нему.
Из этого вовсе не следует, что надо отказаться от попыток понять и оценить династию в целом. В конце концов перепуганный и растерянный пятнадцатилетний Михаил Фёдорович Романов и его матушка старица Марфа, справедливо упрекавшая русских людей в том, что они «измалодушествовались» (то есть постоянно изменяли присяге), сами избрали в феврале 1613 года свой царственный жребий. И какими бы разными ни были семнадцать правителей династии, это вовсе не отменяет вопроса о месте династии в истории страны и её вкладе в эту историю. Понятие «династия» объединяет и связывает как её основателей, так и их наследников. И такая связь не одна лишь история, а нечто большее — это страна, в которой они правили и которая менялась в результате принятых ими решений.
На историю династии — о ней журнал «Наука и жизнь» рассказывал в течение нынешнего года — авторы статей смотрели как на чередование ответов на вызовы времени, встававшие перед Россией. Они, эти вызовы, различны по масштабу, характеру, остроте... Вызовы расширения территории, освоения пространства — задачи чрезвычайно важные для становления России. Отстаивание независимости и обретение достойного международного статуса. Преодоление отсталости, внутреннего хаоса и т.д. Задача правящей династии — найти во всех случаях адекватные ответы. И Романовы здесь накопили богатый опыт. В его широком «списке» нашлось место и для сформировавшихся династических традиций преодоления вызовов. Главные среди них — доминирующий стиль мышления, способы и приёмы, нравственные доминанты, включающие пределы допустимого...
Династические традиции, довлея над Романовыми, помогали либо, напротив, мешали им найти удачные решения. В конечном счёте они влияли на результаты найденных ответов на вызовы времени. А из результатов и их «стоимости» складываются представления о вкладе династии Романовых в историю страны.
ДИНАСТИЧЕСКИЙ СТИЛЬ
Повседневной формой для большинства Романовых стал военный мундир. Даже императрицы в ответственные моменты облачались в «мундирообразное платье», подчёркивая тем значимость происходящего и свои претензии на новый статус. Преображенский мундир Екатерины II в день переворота, дополненный голубой лентой Андрея Первозванного вместо красной ленты ордена Святой Екатерины, явственно сигнализировал о смене персон на троне. (Голубую ленту, о которой впопыхах забыли, сняла с одного из сановников княгиня Дашкова, Екатерина Малая, очень гордившаяся своей сопричастностью к перевороту.)
Военный мундир — вот подлинная «кожа Романовых» и одновременно символ того, в чём более всего они сильны. По крайней мере, так они сами считали.
Но следует заметить: подавляющее большинство династий в истории страдают «милитаристским синдромом». Прежде всего, потому, что ещё со времён Древнего Рима именно военное дело считалось достойным триумфатора-императора-правителя. Да и в перечне главных задач и достоинств монарха защита собственной территории, а при случае и завоевание чужой стояли на первом месте. Словом, война — истинно царское дело, а в мирное время оно сменяется подготовкой к войне — учениями и парадами.
В российском варианте приверженность монархов к военному делу усугублялась рядом обстоятельств. С одной стороны, необходимостью защиты открытых территорий, с другой — стремлением к территориальным приобретениям. Говорю об этом вовсе не для того, чтобы подчеркнуть экспансионистский характер романовской России. Новая династия лишь откликалась на «вызовы», отражавшие особенности исторического развития страны: с её местоположением на двух континентах; с экстенсивным характером народного хозяйства; с дворянством и крестьянством, равно мечтающими об обретении «подрайской землицы»; наконец, с национальным менталитетом, когда «много» и есть «хорошо», а «мало» всегда «плохо».
При Романовых Московское царство стало Российской империей — в то время наиболее эффективной конструкцией государственного устройства. Империя же (в силу устройства) милитаризирует жизнь подданных, особенно элиты. И действительно, в организации обороны или достижении статуса первоклассной военной державы Романовы сделали очень много. Если кто-то и осмеливался попробовать на прочность Российскую империю, то очень скоро оставлял эту затею — слишком дорого она обходилась.
Увлечённость военным делом вошла в кровь и плоть династии. Сюда направлялись силы, энергия, талантливость. В массовом представлении начало этой увлечённости связано с именем Петра Великого и его «потешными» войсками. На самом деле всё началось раньше. Уже Алексей Михайлович живо интересовался военными достижениями и знаниями. Правда, в отличие от сына, он не попадал под обстрелы и не ходил в атаку. За осадой Смоленска и Риги наблюдал издалека, так что «к ядрам и пулькам близко не ходил», соответственно и они к нему «не ходили» (перифраз письма Петра к сестре, царевне Наталье Алексеевне, которая упрашивала брата не рисковать; царь в ответ балагурил— сам под пули не лез, но был там, где пули «ко мне ходят»). Это не мешало Тишайшему причислять себя к знатокам военного дела и наставлять воевод в вопросах стратегии и тактики.
Лёгкое военное «недомогание» отца у Петра переросло в настоящую «армейско-флотскую лихорадку», и она (за редким исключением) больше не покидала Романовых. «Болезнь» стала наследственной, с тяжелейшими приступами парадомании и шагистики. Тем не менее забота об армии и поддержание её престижа оказались одним из приоритетов династии.
Однако в том, как Романовы пытались обеспечивать безопасность империи и разрешать международные противоречия (так, как это понимали в Москве, а затем в Петербурге), не всё однозначно. Хватало и ошибок, и недопонимания, и откровенной глупости. Сильная сторона династии оборачивалась слабостями. Склонность к военному решению проблем воспринималась как универсальное средство если не для всех, то для большинства вопросов. Военное мышление могло возобладать там, где оно вовсе не должно было иметь место.
Грубый окрик, испепеляющий взгляд, указующий жест представлялись верным средством «убеждения» в общении с подданными. И таких подданных лучше всего облачить в форму. Романовы сами оделись в мундиры и элиту одели, превратив милитаризм в неотъемлемую часть жизни, её стиль.
Как тут не вспомнить о культе мундира, о котором писал в своих знаменитых «Беседах о русской культуре» Ю. М. Лотман. Этот культ, привитый дворянскому обществу Романовыми, принимал подчас курьёзные формы. Душечка-военный, ранжированный в соответствии со своим мундиром, а не какой-то там безликий, лишённый усов статский занимал воображение барышень. Уж если и бежать, то только с гусаром.
Министры и члены Государственного совета при Николае I — сплошная стена эполетов с редким вкраплением статских вицмундиров. Естественным стало и преобладание прямолинейного «военного» мышления, которое по мере развития и усложнения общественной жизни всё чаще приводило к негативным результатам. К концу правления Романовых их упрекали даже лояльно настроенные политики в неумении лавировать, идти на сотрудничество, стать вровень со временем. Одна из причин склонности Романовых к консерватизму — милитаристские традиции. Точнее, связанные с ними издержки, которые из-за нежелания меняться превратились в роковую родовую ущербность.
АПОСТОЛЫ САМОДЕРЖАВИЯ
Московские Рюриковичи, эти неутомимые собиратели земель, не менее старательно «собирали» власть. Не брезговали ничем. Иногда они мелко «обкусывали» власть у своих аристократических слуг, в недавнем прошлом таких же, как и они, удельных государей. Иногда (а чем дальше, тем чаще) в один укус проглатывали целые княжества, лишая их правителей всякой самостоятельности.
Романовы продолжили дело Рюриковичей. Они с тем же терпением принялись прибирать к рукам власть, в чём очень скоро преуспели. Земские соборы стали достоянием истории уже в середине XVII века. Местное самоуправление превратилось в придаток административной власти. Нельзя сказать, что полновесная власть свалилась в руки первых Романовых, как переспелое яблоко с ветки. Хотя монархическое сознание тягловых и служилых людей в России, как нигде в Европе, было предрасположено к самодержавному правлению, тем не менее нужно было немало потрудиться, чтобы продемонстрировать все «преимущества» неограниченной власти.
Пётр I завершил оформление российского абсолютизма с выраженным восточнодеспотическим оттенком. Вариации о верховенстве и торжестве закона стали повторяться при сменявших друг друга монархах. Однако по-прежнему этот закон воплощался в абсолютном государе, а его исполнение зависело от «силы персон» и бюрократии. Злоупотребления стали обыденностью. Их размах побуждал даже государей время от времени ополчаться на чрезмерно ретивых слуг, забывавших о главной бюрократической заповеди — брать по чину.
Абсолютная власть для династии превратилась в непреходящую ценность, а её сохранение — в долг монарха. Попытки ограничить власть государя законом, институтом, церковью или волей сословий не без труда парировались, побуждая ещё сильнее дорожить «хоругвью самодержавия». Дело патриарха Никона во времена Алексея Михайловича предопределило появление Святейшего синода, превратившего церковь в заурядную коллегию по духовным делам. Царь отныне сам определял степень «святости» своих поступков, объявляя преступлением всякий независимый голос, пытавшийся нравственно оценить и осудить монаршее деяние.
Вспомним так называемую «затейку верховников» со знаменитыми Кондициями, подписанными в 1730 году Анной Иоанновной. Согласно им, новая императрица должна была поступиться долей исполнительной и законодательной власти, — но уже не в силу своей слабости или возраста, как было при предыдущих государях (Екатерине I и Петре II), а по закону. В документе отразилось странное смешение разных интересов и чувств, рождённых, с одной стороны, реакцией верховников на деспотическое петровское понукание, а с другой — воспоминанием о патриархальной старине и желанием уподобиться тем соседям, которые «окоротили» всевластие своих государей. Не вышло. Анна разорвала Кондиции, как только уверилась, что большая часть гвардейцев ратует за полное, без изъятий, восстановление «самодержавства», каковое её «достохвальные предки имели».
И всё же мечты о разделе власти не оставляла часть русской элиты. Да и само время осуждало тиранию, посягавшую на «естественные», «фундаментальные» права подданных. Екатерине II пришлось приложить немало стараний, чтобы не уронить в глазах Европы реноме просвещённой правительницы, а заодно — и полноту своей власти. Все доводы разума были поставлены на службу обоснованию необходимости абсолютизма — для блага самих же подданных. Императрица, к примеру, совершенно в духе французского философа Гельвеция убеждала читателей Наказа в преимуществе российского варианта власти с помощью «природно-географических доводов»: огромные пространства империи никакой иной власти покориться не могут, как только власти неограниченной, а значит, скорой и эффективной. Проект императрицы вполне удался. Дворянство не возражало против таких аргументов. Остальных не спрашивали.
В череде ответов на исторические вызовы абсолютная власть Романовых стала главным средством решения проблем. Властью самодержцы дорожили отнюдь не по причине врождённого властолюбия и династической традиции. Для них, а в отдельные моменты и для страны, это была жизненная необходимость. Своё существование без полноты власти Романовы воспринимали как катастрофу. В неизменности соединения «православия, самодержавия и народности», где главным компонентом выступало именно «самодержавие», виделся залог благополучия России. И какой бы жестокой критике ни подвергалась позднее знаменитая уваровская триада, нельзя не признать, что абсолютная власть могла лучше других мобилизовать, перераспределить и направить в нужное русло человеческие и материальные ресурсы. Концентрация власти давала свой положительный результат, особенно в кризисные моменты, когда успех часто зависел от быстроты ответа.
Один лишь пример. Издавна существовавшее противостояние «леса» и «степи», «земледельца» и «кочевника» разрешалось в пользу то «кочевника», то «земледельца» (наиболее показательно в этом смысле смещение южных, терявшихся в Диком поле границ Московского государства). Не имея возможности эффективно отражать набеги южных соседей (отсутствие полноценной конницы, способной угнаться за степняком, долго оставалось ахиллесовой пятой вооружённых сил Московского государства), Романовы в XVII веке пошли по проторённому пути. Стали строить в Диком поле городки, возводить засечные черты, населять территории переселенцами. Программа была и очень затратной, и очень трудоёмкой.
Однако со второй половины столетия крымцы начали воздерживаться от набегов на Москву. Походы уже не «окупали» себя: добыча стала несоразмерной с издержками и опасностями. К тому же вариант московской защиты был сопряжён не просто с укреплением и «сползанием» границ к югу, но и с освоением богатых земель Дикого поля.
Показательно, что не менее страдавшая от набегов крымских орд Речь Посполитая пошла по иному пути защиты территорий. Коннице татар была противопоставлена польская конница, очень скоро ставшая одной из лучших в Европе. Однако ей не удалось столь же успешно прикрыть границу, как восточному соседу: к концу XVII столетия Правобережная Украина — это голое пространство, выжженное войной и набегами.
Справедливости ради надо сказать: польские короли едва ли имели возможность повторить опыт организации обороны юга по-московски. Для этого у них не хватило бы ни власти, ни денег. Политическое устройство Речи Посполитой делало подобную задачу просто невыполнимой. А вот незыблемое самодержавие позволяло Романовым в короткие сроки, без или почти без согласия сословий мобилизовать человеческие и материальные ресурсы на решение приоритетных задач.
В последние десятилетия правления Романовых власть столь необдуманно и неэффективно растрачивала ресурсы, что это давало повод усомниться в её возможностях. И дело было не столько в людях и даже не в слабом государе, сколько в наступлении новой эпохи. Эпохи, которая требовала структурных, кардинальных перемен. Романовы не сумели до конца осознать и уж тем более эффективно ответить на этот вызов— «поделиться», вопреки династической традиции, властью ещё до того, как эту власть низвергнут.
Делиться не стали. Итог известен.
«СКЕЛЕТ В ШКАФУ»
У каждой династии (в том числе и зарубежных государств) есть свой «скелет в шкафу». Если же династия продержалась у власти несколько поколений, то можно говорить не об одном «скелете», а о целом их кладбище. Романовы не исключение. С точки зрения традиций ответов на вызовы времени эти «скелеты» как раз то, что сильнее связывало династию. Они — своеобразные «красные флажки», за которые нельзя ступить. Ступишь — получишь очередной «скелет». О всех «скелетах» династии говорить не стану. Упомяну лишь о тех, которые особенно страшили Романовых.
Самый первый «скелет» —самозванство. На протяжении двух с лишним столетий его грозная тень довлела над династией. Самозванцев было столько, что впору посочувствовать российским монархам. А может быть, начать гордиться таким феноменом отечественной истории? Ни одна династия в мире не может похвастаться таким множеством лжецарей, лжецаревичей и даже лжецаревен. По замечанию В. О. Ключевского, в нашу историю они посыпались, как сор из мешка. Самозванство — «эксклюзив» династии, её крест и проклятие. Парадоксально, однако, и другое: своим неожиданным превращением боярского рода в царский Романовы во многом обязаны именно самозванству.
Самозванство с сопровождавшими его перипетиями гражданской войны настолько раскачало и измучило общество, что оно заметно «понизило» планку требований к кандидатам. А опыт Смуты заставил отбросить кандидатуры чужеземных правящих династий, поскольку попытки объединиться вокруг пришлых «королевичей» и принцев вдребезги расшиблись о вероисповедальный вопрос: московским государем мог стать только православный. А после смерти Михаила Скопина-Шуйского, низвержения Василия Шуйского и фиаско с польским королевичем Владиславом вообще стало не до изысков. Искали уже не лучшего, а подходящего. Точнее, подходящий и был лучшим. Таким оказался Михаил Романов.
И ещё. Из-за самозванства периода Смуты были расшатаны сами основы монархического сознания. Пресеклась царствовавшая до того династия, но невозможно пригласить и представителей иных правящих домов. И тогда на первый план вышла пространная дефиниция предназначения. Она была понятна каждому: трон избранному кандидату приуготовлен Промыслом Божьим. Но одновременно совершенно непонятно, как обнаружить этого Избранного? Ведь Промысел Божий реализуется человеческим соизволением — выбором. Ас выбором уже не раз ошибались, приглашая «ложных царей», а то и того хуже — самозванцев. Однако к 1613 году боялись не столько ошибиться, сколько никого не выбрать и уже окончательно захлебнуться в водовороте Смуты. Так что новая династия своим появлением действительно во многом обязана самозванству.
А затем самозванство превратилось в инструмент, посредством которого противники Российского государства пытались ослабить его, а недруги Романовых — сместить династию. Более того, самозванство стало формой народного бунта. Точнее, одной из форм социальной и политической борьбы, к которой прибегали и верхи, и низы общества. Причём борьбы настолько острой, что Романовым в каждом кабацком выкрике о якобы объявившемся очередном царевиче чудилась реальная угроза. Прямо паранойя. С той только династической убеждённостью, что если на неё не реагировать дыбой и топором, то в один прекрасный день можно обнаружить шапку Мономаха на чужой голове.
Упомянем об одном из эпизодов «романовского кошмара».
В XVII веке и в Варшаве, и в Турции находили убежище разного рода авантюристы, выдававшие себя за законных претендентов на российский престол. Несмотря на дипломатическое давление со стороны Москвы, соседи охотно привечали проходимцев. Это и понятно: после относительно успешного эксперимента с Лжедмитрием I было соблазнительно придержать до подходящего случая очередного искателя престола. «Карта» была, конечно, краплёной, но вдруг побьёт московского «короля»? Кроме того, самозванец всегда оставался разменной монетой в торге с Москвой.
Так было, к примеру, с Тимошкой Анкудиновым. Выдавая себя то за сына, то за внука царя Василия Шуйского, он находил себе приют сначала у гетмана Богдана Хмельницкого, затем при дворе султана. Позднее ему пришлось скитаться по европейским дворам, пока наконец Голштиния за умеренную уступку со стороны Москвы не выдала самозванца второму Романову. Его прилюдно казнили на Пожаре — Красной площади. Да ещё провезли останки мимо польских послов: мол, передайте в Варшаву, чтоб на самозванцев не надеялись...
Историки сбились со счёта в исчислении самозванцев. В самом деле, как быть с теми, кто объявлял себя «кандидатами» в пьяном угаре, и как быть с просто психически больными людьми? Конечно, для истории важна реакция властей — показатель степени династического страха. Здесь, впрочем, вмешивалась сама эпоха с милосердием, втиснутым в правовые рамки. В XVII веке, невзирая на состояние самозванца, его могли для остраски и казнить. В век Просвещения сумасшедших предпочитали запирать в монастыри и остроги «неисходно до смерти».
Но с избытком набиралось и «нормальных» самозванцев. Некоторые из них были опасны для власти и династии. Из почти сорока Петров III восьмой — Емелька Пугачёв — так встряхнул империю, что матушке-императрице пришлось кардинально менять систему местного управления. По её признанию, само явление пугачёвщины произошло из-за слабости власти на местах. И в 1775 году Екатерина II затеяла губернскую реформу, усилив власть на местах с помощью бюрократии и привлечения местного дворянства, кровно заинтересованного в стабильности. Однако священная скрижаль — неограниченная власть самодержца — осталась всё той же, разве только задрапированной под моду века Просвещения.
По-своему были опасны так называемые «верховые самозванцы» — «дети» Петра I, Елизаветы Петровны и т.д. Правда, эта опасность иного, нежели Пугачёв, сорта. В эпоху дворцовых переворотов подобные претенденты рождали соблазн объявить сидящего на престоле узурпатором и посадить на трон очередного «обойдённого», но «законного»... Эпоха была такова — могло и удасться. Неслучайно Екатерина Великая не побрезговала устроить целый спектакль с княжной Таракановой. Словом, «скелет в шкафу» мог оказаться не призраком, а, при определённом раскладе, вполне реальной силой, с которой необходимо было считаться. То есть — ловить и давить.
ПРОБЛЕМА ЛЕГИТИМНОСТИ
Самозванство вызывало столь сильную реакцию у династии ещё и потому, что Романовы долгое время испытывали сложности с легитимностью, то есть с законными в глазах подданных правами на власть. В наследственных монархиях это право подкрепляется преемственностью — существованием рядом с государем бесспорного наследника.
Вот тут-то не всё обстояло благополучно. Проблема с наследниками стала для Романовых ещё одним «скелетом в шкафу». Не задалось с самого начала. Напомним, что при Михаиле Фёдоровиче судьба династии долго висела на волоске из-за отсутствия в царской семье царевича. Второй Романов, казалось бы, исправил положение. В царском семействе прибавление следовало чуть ли не ежегодно. Но незадача: царевичи рождались слабыми и сгорали, как свечки. Царём стал лишь третий царевич, Фёдор Алексеевич, но и он умер, едва перешагнув двадцатилетний рубеж, не оставив наследника. Царевич Иван, соправитель Петра I и отец будущей императрицы Анны Иоанновны, дожил до 29 лет.
Успешнее оказался второй брак Тишайшего с Натальей Нарышкиной. Крепкий и живой Пётр должен был обеспечить умножение династии. Но получилось всё наоборот. Брак с Лопухиной оказался неудачным. Пётр быстро охладел к чуждой ему по духу и устремлениям жене. Но что хуже — он разошёлся со своим первенцем, царевичем Алексеем, который враждебно воспринял все начинания отца. Духовная рознь породила новую проблему: нужен был не просто наследник, а преемник, способный продолжить отцовское дело. Пётр надеялся на появление сыновей во втором браке — с Екатериной.
Но словно злой рок преследовал династию: «рекруты» — так Пётр именовал в письмах к Екатерине новорождённых сыновей — умирали во младенчестве. Наконец один из сыновей, Пётр, одолел опасную черту младенчества. Осчастливленный государь, казалось бы, мог вздохнуть свободно, тем более что старший сын Алексей отрёкся от престола, чем заслужил прощение отца за своё бегство во владения австрийского императора. Однако новое следствие выявило ещё более тяжкую вину — намерение покуситься на жизнь государя.
Трудно сказать, насколько поверил Пётр в этот навет: страшнее была роль Алексея — потенциального лидера оппозиции. Ведь не было никакой гарантии, что «непотребный сын», едва отец сомкнёт очи, не отыграет всё назад. Царь хорошо знал своё духовенство: объявят клятву об отречении под принуждением недействительной, и «недействительными» станут все его труды! Следствие возобновили, Алексея приговорили к смерти, но он умер ещё в каземате.
Не прошло и шести месяцев, как на Петра обрушился новый удар. Умер наследник Пётр Петрович. Из мужского потомства остался внук, сын погибшего Алексея, Пётр Алексеевич. Он рос как сорняк на обочине — всеми забытый и брошенный. Но теперь у него появился шанс занять престол. Это напугало тех, кто на суде вынес смертный приговор царевичу Алексею. Озадачило и царя Петра: не погубит ли внук его дело, поддавшись жажде мести за отца?
Цепь случайностей сложилась во вполне реальную историю, подтолкнувшую реформатора к драматическому решению. В 1722 году Пётр издаёт именной указ «О наследовании престола», сломав прежний порядок — передачу царского венца по нисходящей линии, от отца к сыну. Этот порядок юридически не был закреплён. Но поскольку он стал традицией, подобная преемственность власти привносила в жизнь определённую стабильность. Отныне же царь сам определял, кто достоин унаследовать престол.
Если вдуматься, Пётр логически завершил лишь то, что диктовал столь дорогой ему принцип абсолютизма. Неограниченный монарх потому и неограничен, что волен даже в избрании преемника. Получалось совсем по-византийски — оставалось лишь при жизни монарха объявлять соправителя. Причём необязательно старшего сына. И даже не представителя сильной половины человечества. Что из этого получилось, известно. После смерти Петра наступила эпоха дворцовых переворотов и женского правления.
Сбой в порядке наследования привёл к острой борьбе придворных группировок за власть. Современные историки отказались от трактовок, упрощающих характер и последствия этого «подковёрного», а временами открытого противостояния. Да, перевороты были, быть может ,«до смешного лёгкие» и не приводили к изменению ни политического строя, ни даже политического режима (он лишь градуировался в рамках феодального правопорядка). Но менялись не только «партии», стоявшие у престола, а и векторы их политики. Происходили важные перемены в мировоззрении дворянства. И хотя большая часть дворянства по-прежнему не помышляла претендовать на политические права, для них неприемлемым становилось такое понятие, как деспотизм.
Романовы не напрасно открещивались от обвинений в произволе: хлебнувшие для храбрости вина, заговорщики шли ниспровергать (в российском варианте это значило душить и проламывать голову) Павла I, мотивируя свои действия тем, что спасали Отечество от тирана. Мы уже не говорим о ситуации 1730 года со знаменитыми Кондициями, в которой многие историки видят пускай и слабую, но всё же альтернативу неограниченной монархии. Так что для современников событий, а значит и для страны, происходящее обретало судьбоносный характер.
«Скелет в романовском шкафу» оказался с проломленным черепом. Эпоха дворцовых переворотов приучила Романовых не доверять своей элите. Чтобы удержаться, Романовы чинами и социальными привилегиями ублажали «первенствующее сословие», доведя уровень бесправия крестьянства до опасной черты. Лишь бы не делиться властью. Дворянство оказалось не на высоте. Оно пошло на сделку, предпочитая владеть рабами, а не гражданскими свободами.
Законодательная инициатива Павла избавила династию от одного из «скелетов в шкафу». Правнук Петра Великого, Павел I поправил — если, конечно, это можно назвать исправлением — положение с престолонаследием. Во-первых, он юридически чётко прописал порядок правопреемства, основанного на принципе мужского первородства: «Дабы государство не было без наследника. Дабы наследник был назначен всегда законом самим. Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать». Во-вторых, он «физически» обеспечил правопреемство — у Павла было четыре сына, двое из которых царствовали, а ещё одному приносили присягу как императору.
Ситуации, близкие к ситуациям середины XVIII века (за вычетом марта 1801 года), больше не повторялись. К концу XIX — началу XX века разросшейся фамилии Романовых уже не грозило исчезновение. Накануне революции 1917 года к императорскому дому был «причислен» 61 человек. Пришлось даже ввести изменения в титулование и «урезать» содержание носителям царственной фамилии с учётом степени родства с монархом. Впрочем, события 1917 года засвидетельствовали непреложный факт: принадлежность к императорскому дому смертельно опасна. За два с небольшим года были казнены 18 членов императорской фамилии, включая четырёх дочерей Николая II и двух урождённых иностранных принцесс — жену царя, императрицу Александру Фёдоровну, и великую княгиню Елизавету Фёдоровну.
РУССКИЕ НЕМЦЫ ИЛИ НЕМЕЦКИЕ РУССКИЕ?
Сложившаяся ситуация с престолонаследованием привела к тому, что мужское поколение рода Романовых прервалось на Петре II. Мало того, и по женской линии процент «русской крови» из-за династических браков убывал в арифметической прогрессии. Начиная с Петра III на русском престоле, по сути, оказалась династия Романовых — Голштейн-Готторпов (так она ныне и фигурирует во многих генеалогических справочниках). Прямое потомство Петра III на русском троне оборвалось на Николае II. К этому времени, по подсчётам дотошных историков, доля «русской крови» у последнего императора составила 1/128.
В литературе определённого сорта это стало поводом для разного рода псевдо- и околонаучных спекуляций. Одна из крайностей — объявление Романовых «немцами», что и объясняет все «прегрешения» династии перед Россией.
Разумеется, этнокультурный и национально-психологический аспекты чрезвычайно важны, поскольку накладывают неизгладимый отпечаток как на реальную политику, так и на самих людей, её осуществляющих. И не учитывать её было бы просто ошибкой. Напомню, что в XIX — начале XX века европейские дворы были буквально «повязаны» родственными связями. Страны сотрудничали, соперничали, враждовали и даже воевали, тогда как их правители обменивались между собой посланиями с обращениями «дорогой дядюшка», «кузен» и т.д.
У родившегося Николая II дедушкой был король Дании, а дядей — король Греции. Спустя двадцать лет, когда Николаю пришлось подписывать за себя и сына отречение, на английском престоле сидел его двоюродный брат Георг V, на греческом — такой же брат Константин I, а на датском — Христиан X. И даже «заклятый враг» в Первой мировой войне, император Вильгельм, ходил в родственниках. Естественно, эти обстоятельства нельзя сбрасывать со счетов, пытаясь разобраться в мотивации и поведении Романовых.
Для самих Романовых (по крайней мере для отдельных представителей династии) «обилие немецкой крови» было поводом для рефлексий. Александр III, чрезвычайно болезненно отнёсшийся к роману и брачным планам отца с «княгиней Юрьевской», был вполне снисходителен к «любам телесным» своей прапрабабки Екатерины II. Он долго допытывался у знатока истории XVIII века П. Бартенева: кто подлинный отец Павла I — Пётр III или придворный Салтыков? Ответ Бартенева относительно отцовства будто бы вызвал вздох облегчения — процент «русской крови» из-за прегрешения Екатерины значительно возрастал.
Эта почти анекдотическая история — косвенное свидетельство того, что некоторые из Романовых где-то в глубине души болезненно переживали своё «превращение» в Голштейн-Готторпскую линию дома Романовых. И в подчёркивании Романовыми приверженности к национальному— помимо иных, более веских причин — отразилось, вероятно, и данное обстоятельство.
Особенно это бросается в глаза во второй половине XIX — начале XX века — тогда в моду вошёл древнерусский стиль. В ситуации, когда официально-государственные идеологические установки перестали вдохновлять, патернализм XVII века, «наряженный» в шаровары и сапоги, и борода — этот «немой» укор петровскому разрыву с «корнями» призваны были заполнить идеологический вакуум в головах подданных, а заодно напомнить о корнях династии Романовых.
Но если говорить серьёзно, то Романовы — это конечно же русская династия. Их этническая принадлежность определялась не рождением или не одним рождением, но самосознанием, воспитанием, менталитетом. Немка Екатерина не только осознавала себя русской царицей, но и проводила политику, отвечавшую национальным интересам. Разумеется, было бы глупо отрицать огромное влияние на неё северогерманской культуры. В её попытках приподнять городское сословие, привлечь сословия к сотрудничеству, опереться на право и поставить на службу просвещение ощутимо проявляются европейские корни. В известном смысле «немецкая», «датская», «австрийская», «греческая» и т.д. кровь в жилах Романовых способствовала расширению их кругозора и культурного горизонта.
Внимательный читатель может возразить, что защита династией национальных интересов как доказательство этнической принадлежности Романовых — вещь сомнительная. Достаточно вспомнить Петра III, разом перечеркнувшего итоги Семилетней войны ради того, чтобы обрадовать своего кумира, короля Фридриха Великого. Потоки крови, пролитой в сражениях, в лучшем случае окупились повышением престижа России, с которой после смерти Петра Великого всё меньше и меньше считались. Однако не следует забывать, что одной из причин низложения Петра III как раз и стала его антинациональная политика. В глазах российского дворянства немка Екатерина II была более своею, русской, нежели родной внук Петра I.
Главное же в данном случае — субъективные ощущения, самоидентификация Романовых. Большинство из них были уверены в том, что они — последовательные защитники российских интересов, хотя реально могли более заботиться об имперских (а это не одно и то же), продворянских, династических, личных и т. д. интересах. Следует признать, что в подсчётах процента крови у любой династии много наивного. Разбавление «национального компонента» — неизбежное следствие монархического устройства, замешанного на династических браках. Никому не придёт в голову, к примеру, обвинять королеву Викторию, представительницу австрийской Ганноверской династии, в ксенофобии к Англии.
Романовы несколько поколений поддерживали высокий процент «русской крови» вовсе не из патриотических соображений. Всё проще: из-за малого числа православных царств им поневоле приходилось искать невест для царевичей среди своих «холопов» — православных подданных. Дочерям царей было и того горше. Попытки заключить династические браки с европейскими правящими домами оканчивались неудачей. Венчание предполагало, что жених или невеста обязательно примут православие. Но жертва казалась несоразмерной выгодам, получаемым от брака, — престиж Московского государства был невысок. Поиск же компромиссных вариантов блокировало русское духовенство.
Лишь при Петре I удалось прорвать династическую изоляцию. Превращение России в великую державу перевесило прежнее пренебрежение к православию. В XVIII— XIX веках вероисповедальный вопрос уже не стоял неодолимой преградой. Невест стало с избытком — принцесс-иностранок, «портивших» процент «русской крови».
Династия может удержаться, если станет своей вне зависимости от этнической принадлежности основателя или дальнейших браков. В отечественной истории были апробированы оба варианта. Рюриковичи очень быстро стали своими. Романовы, при всех династических перипетиях и немецких акцентах, своими остались.
(с) Игорь Андреев, кандидат исторических наук, профессор МГПУ