Она плещется, течет, волнуется, блестит под Луной и сияет при свете Солнца, она отражает любой образ, не делая различий между большим и малым, красивым и некрасивым, падает алмазной горой со скал и смирно пребывает в стакане, она снаружи и внутри, всюду, где есть жизнь; и сама жизнь есть и может быть только там, где есть она. Она бушует, кипит и способна смыть город. Она никогда не покидает нас — ни на минуту. Она повсюду — в пределах досягаемости каждого.
Она везде. И мы ее почти не замечаем. Печальные слова, начинающиеся с отчаянной приставки «без-», говорят о проблемах социальных, то есть тягостных, но не абсолютных: безденежье, безработица, бездомный, бездорожье. А «безводный» — это уже что-то из школьного курса географии, это где-то «там», не здесь, и представить себе этот эпитет приложенным к нашей собственной жизни, к нашему собственному быту и телу — практически невозможно. Нет воды — нет и жизни, нет и быта, да, собственно, практически нет уже и тела.
- Неужели вы не насмотрелись? Пойдемте...
- Надо подождать.
- Чего ждать?
- Пока вода кончится...
Пояснения, что вода эта течет уже тысячу лет, должны были казаться им бессмысленной болтовней: бог, хоть африканский, хоть французский, не может быть столь бессмысленно щедр, потому что тогда пропадает весь смысл жизни и всякая опора для морали. Они стояли и ждали: это не может быть бесконечным. Вода должна иссякнуть.
Пожалуй, они правильнее, чем хваставшиеся водопадом французы, понимали устройство мироздания. Вся цивилизация, от каменного топора до этих самолетов, на которых Экзюпери с коллегами-летчиками катал африканцев, от первых рисунков на стенах пещер до вот этого номера журнала GEO, возможна лишь постольку, поскольку тот, кто дал миру столько воды, оказался бессмысленно щедр.
Да что там цивилизация... Сама жизнь возможна только потому, что существует вода, и известие о том, что на Луне ее нет, пресекло всякие фантазии о лунных жителях; теперь наступила очередь оказавшимся тоже безводным Марса... Нет воды — нет жизни, и сказать тут больше нечего, и надеяться не на что.
Блаженный Августин твердил о боге: «Меня не было бы, Боже мой, вообще меня не было бы, если бы Ты не был во мне...» — что ж, в его, уже вполне цивилизованное время и в его, уже достаточно благоустроенных краях мысли было скучно останавливаться на уровне таких простых и повсеместно присутствующих вещей, как вода. Она уже не удивляла. Дух искал материй высоких, замыслов сверхъестественных и объяснений метафизических. Хотя напиши он такое о воде — тоже был бы совершенно прав.
Августин Аврелий жил в жаркой по нашим меркам стране, и во времена его жизни, пришедшейся на закат Римской империи и начало новой европейской истории, ни в кране на кухне, ни в бутылке в ближайшем киоске вода его не ждала. Но даже он уже не видел в воде чуда и был в этом отношении куда более слеп, чем те застывшие при виде водопада африканцы.
Жители России к воде относятся с ожидаемым и понятным хладнокровием. Это солнца может не хватать. Тепла — как этой повсеместно запоздавшей весной. Денег. Но опыта жизни в ситуации, когда вода дороже и денег, и хлеба, нет в наших краях почти ни у кого. Страна пронизана водными потоками. Заштрихована с севера на юг и с запада на восток — реками, речками, каналами и канавами с пятнами озер, прудов и болот. И сверху вниз — дождями, капелью, ливнями. Снизу вверх — вертикалями колодцев. И еще имеется самый надежный и простой, по крайней мере для четырех последних поколений, источник воды — водопроводный кран в квартире.
Так недолго и вовсе забыть, что есть вода. Так недолго утратить ощущение чуда и погрязнуть в тупой и безнравственной неблагодарности. Она есть, она дана нам бесплатно — даже не в аренду, не по лизингу, не в кредит... Бесплатное, дармовое (вот жуткое словечко!) можно и не ценить? В отношении русского человека к воде есть что-то от уверенности ребенка, что деньги сами собой заводятся в папином кошельке. Жалеть и экономить воду представляется делом странным и низменным, свойственным лишь прижимистым европейцам, а русской широкой душе противопоказанным.
И не то печально, что позиция эта неправомерна с точки зрения экономической: счетчики воды еще кажутся дьявольской выдумкой бизнесменов и бюрократов, которым лишь бы обобрать простого человека (да на практике таковой и являются), но уже заставляют поплотнее закручивать капающие краны. Печально, что она — непорядочна, что в основе ее — неблагодарность.
Василий Ключевский, русский историк, видел в окружающей среде три важнейшие стихии, оказавшие решающее влияние на формирование нашего с вами общего национального характера — лес, степь и реку. Но из них троих только вода, река, действовала исключительно во благо человека. Лес защищал, но и угнетал, подавлял чувство собственного достоинства, напоминая ежеминутно о людской малости и слабости. Степь манила, но и пугала, приучала жить в готовности к несчастью, которого нельзя ни предвидеть, ни предотвратить. Это она, ежегодно грозящая вражескими набегами, заложила нам в национальный характер неискоренимый «авось».
Река же... «Река является даже своего рода воспитательницей чувства порядка и общественного духа в народе... Русская река приучала своих прибрежных обитателей к общежитию и общительности.... Река воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному, артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение».
Нет, нельзя сказать, что реку в России не любят. Пейзаж с рекой всегда лучше пейзажа без реки. Мы готовы терпеть комаров, холодный ветер и мокрые ботинки, но всех нас тянет к большим водным пространствам — к реке, к озеру. У воды легко дышится, можно вспомнить что-нибудь приличествующее случаю из поэзии: «Издалека долго течет река Волга...» Но из всех объяснений, почему нам, безнадежно избалованным обилием воды, все еще доставляет радость ее созерцание, на первый план все настойчивее выходит причина самая простая и прозаичная. А именно: вода не замусоривается так, как земля.
Взгляд наш притягивает ровная гладь реки-пруда-озера, потому что на ней, на этой глади, нет еще пивных бутылок и окурков. Они есть на дне, так же как старые покрышки, разбитые бетонные блоки, остов утонувшего еще при советской власти трактора, но этого — не видно. Вот и стоит обитатель города по колено в рваных коробках и грязных полиэтиленовых пакетах и любуется ровной — чистой! — водной поверхностью. Налюбуется, выдохнет умиленно: «Эх, красота-то какая!...» И — окурок под ноги.
Живи Ключевский сейчас, сказал бы и об этом: река, вода учила быть чистым. Она несла чистоту, давала чистоту, сама была всегда эталоном чистоты... Учила, да не научила. Кто виноват? Учительница была недостаточно строга? Ученики оказались раздолбаями?
Как всегда, об изменениях в сознании свидетельствует язык. Была «живая вода» и «мертвая вода», теперь же между ними вклинилась «сырая вода». И по смыслу и кругу значений «сырая» — явно ближе к «мертвой», чем к живой. «Сырая вода» — это плохо; не пить сырую воду учат мамы детей в самом начале знакомства их с миром. Вода, стало быть, то, к чему нужно относиться с недоверием? К воде, основе всего и вся, к альфе и омеге жизни? Не перевернулся ли мир с ног на голову? Не забыли ли мы, чему обязаны самим свои существованием? Пока не забыли окончательно, вспомним, как думали и говорили о воде те, кто жил прежде нас.
А они были на удивление единодушны: вода — начало жизни. Во всяком случае, таково было первое, раннее представление. «Небо и землю» можно сотворить, но никто ни в одной религии не осмеливался придумать «творца воды». Это она рождает первых богов, а биологи теперь говорят о ней же как о первоначальном бульоне. Вода — сила и стихия рождающая. Из воды выходит к людям новорожденная Афродита на картине Боттичелли, но и все прочие богини, связанные с любовью, эросом, женственностью, так или иначе связаны и с водой. Вода вообще женского пола, в ней ни на грош мужской конструктивной организованности, она вся — как текучий монолог Молли Блум.
Мужчина-творец — а Леонардо да Винчи может быть привлечен к нашим рассуждениям как идеальный образец такого творца-мужчины — завороженно наблюдает за водой: «Вода, к величайшему удивлению ее наблюдателей, поднимается из последней глубины моря до высочайших вершин гор и, изливаясь по прорвавшимся жилам, возвращается вниз к морю, и снова быстро вздымается, и возвращается к указанному уже схождению, то обращаясь от внутренних частей к внешним, то от нижних к вышележащим, то в естественном движении опускаясь долу, то сливаясь в постоянном круговращении, движется она, обращаясь по земным проходам».
Ровно та же самая мысль, сформулированная проще и без претензий на выяснение секретов вселенской механики, выражена в том известном замечании, что на текущую воду, как и на горящий огонь, можно смотреть бесконечно. «Но войти, — подхватывает, насмотревшись вдоволь, древний философ, — можно лишь однажды». Это удивление мужского, всюду желающего видеть логику и конструкцию взгляда, перед стихией самой мощной и всеобъемлющей, но при этом как раз никакой конструктивности не обнаруживающей. Точно так же мужчина-читатель удивляется бессмысленности так называемой женской прозы: пишут и пишут, а ни сюжета, ни логики, ни интриги. А не сюжет, не логика и не интрига важны в тех книгах, что пишут женщины о женщинах: там главное — тот самый поток, текущее время, череда бесконечно сменяющих друг друга свадеб-рождений-смертей и новых свадеб. Как там сказано? «То обращаясь от внутренних частей к внешним, то от нижних к вышележащим, то в естественном движении опускаясь долу, то сливаясь в постоянном круговращении»? Вот-вот. Вода есть жизнь, вода течет, как время, «и море и Гомер, все движется любовью», это женская стихия, это про жизнь и смерть, про бессмертие и вечное возвращение. Про любовь.
Философия могла бы на этом и остановиться. Прочее, наговоренное со времен Гераклита, — жизненно необходимо для интеллектуалов; для человека обычного уже этого уровня понимания мира вполне достаточно. Вот и упомянутая песня про Волгу при всей своей внешней простоте — она ведь еще и про жизнь, и про течение времени: «...а мне семна-а-дцать ле-е-ет». Тот же Гераклит, честное слово.
Вода, такая изменчивая в своем потоке и текучей своей жизни, в основе — постоянна. И вместе с солнечным светом и рисунком ночного неба дает она возможность зародиться в наших головах идее вечности. Все прочее меняется: вот уже и воздух явно не тот, и боги не те, и земля не похожа на себя, и тот, кто в зеркале, выглядит не так, как день назад, не говоря уж про год. Вода же, самая, казалось бы, изменчивая стихия, та же, что и во времена потопа, и до него. Что там говорят ученые мужи о диалектике, о единстве противоположных сил? Не есть ли вся философия просто описанием свойств воды? И есть ли в интеллектуальной сфере что-то такое, что не имело бы естественного прообраза в одном из разнообразнейших ее качеств?
Религиям мира тоже не стоило бы, пожалуй, так уж торопиться отнимать у воды статус божественности. Свойства воды, ее очевидная связь с тайной жизни, ее чистота, ее абсолютная необходимость — с какой стороны ни взгляни, все заставляет относиться к воде с благоговением практически религиозным.
А верность самой себе — что в дожде, что в чайнике, закипающем сейчас на кухне? Верность, не оставляющая пространства для религиозных споров, делающая немыслимой ту ситуацию, когда кто-то высказывает мнение, настолько противоречащее взглядам общества, что обществу ничего не остается, как отправить его на костер или осудить по статье об оскорблении чувств верующих? Не будь человек столь по-мужски эгоистичен, что не способен вообразить бога иначе как в образе фигуры, максимально на себя похожей, не будь женское понимание жизни как потока оттеснено и задавлено, представления наши о мире могли бы быть совсем иными. И не только представления. Любые споры разрешались бы простым экспериментом, поэты черпали бы в идее воды любые потребные им образы — и наперебой говорили бы о ее гибкости и стойкости, всеобщности и животворности, опасности и благоприятности.
А три ее состояния, три ипостаси? Смотрите: вода умеет уходить в высшие сферы, превращаясь в пар — в дух, а равно и в нижние, становясь льдом, камнем. При этом в доброте своей она открывает эти свои умения прямо у всех на глазах. Что вода способна испаряться, ребенок узнает, как только высыхают на щеках его первые слезы. И требуется не больше года, чтобы он впервые увидел ее в других, фантастических обличьях — в виде белого мягкого снега и прозрачного твердого льда. Причем повсеместно: со снегом и льдом случалось встречаться и египтянам, и эллинам, пусть и не столь регулярно, как москвичам. Она испаряется, исчезая с наших глаз, и, охлаждаясь, снова становится сама собой, и замерзает, меняя до неузнаваемости свой вид и характер — и снова становится сама собой, ни разу и ни при каких обстоятельствах не изменяя заведенному порядку.
Она умирает, вскипев или замерзнув. Она воскресает, когда снова становится жидкостью. Она это делает из раза в раз на наших глазах, а мы настолько привыкли, что умудряемся не видеть в этом ничего выдающегося. Человечеству потребовалось изобрести земледелие, задуматься над судьбой зерна, брошенного в землю, чтобы поставить перед собой вопрос о желательности воскресения и вечной жизни. Отсюда, понятно, и выросли большие религии, но мысль о вечном возрождении была не менее наглядно выражена в самой воде, данной человечеству задолго до всякого земледелия!
Поведением своим по отношению к воде человечество напоминает подростка, который ценит лишь те мысли, которые пришли в его голову самостоятельно, а то, что идет от «предков», кажется заведомо пресно, скучно и неинтересно. Что — вода... Она от природы. А вот земледелие, религию, философию мы придумали сами, и они кажутся нам куда важнее, чем полученная бесплатно вода. И возносить благодарственные молитвы воде кажется занятием языческим, достойным только древних времен и отсталых народов. Собственно, именно так думает подросток, глядя на младенца-брата, сосредоточенно катающего игрушечный грузовик: с его-то, подростковых высот, все это — баловство и детские забавы. Он-то уже взрослый.
И можно попробовать представить мир, в котором повзрослевшее человечество не будет столь высокомерно по отношению к воде, не будет столь — вот главное слово! — неблагодарно. Наверное, он будет очень отличаться от нынешнего, где в океане годами плавают целые острова мусора — Большое тихоокеанское мусорное пятно, — и уже давным-давно никому в крупных городах не приходит в голову пить воду прямо из реки. И не только этим. В обществе, согласившемся считать воду материнской основой жизни, было бы меньше поводов для раздоров — по крайней мере тех, что идут от страсти к нагромождению длинных слов. И человеку, помнящему о том, что самую первую часть жизни он провел внутри материнского тела в воде, и спрашивающему перед смертью не огня, не золота, и даже не хлеба, а стакан воды, было бы проще общаться с себе подобными. Пусть для споров остались бы научные темы и экономические интересы, вкусы и симпатии, а взгляды на устройство Вселенной обошлись бы без религиозных раздоров. Ведь достаточно взглянуть на облака в небе, вспомнить о реках, морях и океанах, в конце концов, сделать два шага до крана на собственной кухне, чтобы удостовериться в наличии такой прочной, чистой, всепроникающей и абсолютной в своей наглядной простоте — Н2О — опоры для согласия.
Все ведь просто на самом деле: «Меня не было бы, Вода, вообще меня не было бы, если бы Ты не была во мне...»