Ричард Мардер, скромный литературный редактор, а в прошлом ветеран Вьетнамской войны, живет мирной жизнью, но совесть его нечиста. В прошлом осталось незаконченное дело, неоплаченный долг, неотмщенная обида. Когда врач ставит ему страшный диагноз, Мардер понимает: теперь или уже никогда. Бросив работу и дом, вдвоем с однополчанином он отправляется в Мексику – в город, где нет власти кроме той, что берется силой. Горожане живут в ужасе перед всемогущими наркокартелями – но армия из двух людей бросает бандитам вызов. Мардеру уже нечего бояться, но он твердо решил не умирать раньше, чем отомстит старым врагам и искупит собственные грехи...
Отрывок из книги:
О ней Мардер подумал первым делом, когда врач объяснил, что означает тень на экране и что показывают анализы. А Мексика подразумевала незаконченное дело, которое откладывалось годами и почти уже забылось, но теперь вдруг времени стало в обрез: сейчас или никогда. Это если про достойную часть; была и трусость — он страшился объяснений, боялся, что на лицах друзей и родных будет написано: «Ты умираешь, а я — нет, и как бы я тебя ни любил, ты для меня больше не настоящий человек». Сейчас он видел это выражение на лице врача — как предвестие всех грядущих. Герген был хорошим парнем и приличным терапевтом; Мардер наблюдался у него много лет, являясь на ежегодные осмотры. Даже немного смешно: он ведь был здоров, как медведь, артерии — как дуло «моссберга» двенадцатого калибра, все показатели — в норме, что для мужчины за пятьдесят редкость. Они хорошо ладили; может, и не дружили, но во время обследований всегда обменивались шутками, одними и теми же. Мардер всегда говорил: «Сперва скажи, что любишь меня», когда доктор натягивал перчатку и смазанный палец устремлялся навстречу прекрасно функционирующей простате.
И тому подобный юморок, как перед осмотром, так и во время него: толковали о текущих событиях, о спорте, но в основном о книгах. Мардер был довольно известным литературным редактором и одно время возглавлял крупное издательство, однако несколько лет назад пустился в свободное плавание. Герген считал себя знатоком литературы, поэтому Мардер обычно не забывал принести ему очередную книгу, над которой успел поработать, — историческую, биографическую; в сегодняшней разъяснялись причины финансового кризиса. На таких он и специализировался как редактор — на толстенных и вязких, как нуга, томищах, проливавших свет на ужасы нового мира.
Теперь Герген рассказывал Мардеру про его собственный новый мир. Та штука засела глубоко в мозгу, ее нельзя было убрать хирургическим путем, даже с помощью самых хитроумных методов — например, когда по артериальным каналам направляют специальную трубочку, чтобы удалить смертоносный сгусток. Когда Герген закончил, Мардер задал обычный вопрос и получил обычный ответ: ни за что не угадаешь. Рост может и прекратиться, иногда такое случается по неясным причинам; вероятнее же, она начнет подтекать и распространяться, здоровье станет резко ухудшаться, и это растянется на месяцы или годы; или же она просто лопнет, тогда сразу занавес — и здравствуй, мир иной. Мардер верил в этот мир всю свою жизнь — до известной степени — и не то чтобы боялся грядущего перехода, но долгое угасание — паралич, беспомощность, слабоумие — внушало ему ужас.
Мардер оделся, и они церемонно пожали друг другу руки. Герген сказал, что ему очень жаль. Он говорил искренне, но ему явно не терпелось распрощаться с пациентом. Врачей раздражают люди, которым они не способны помочь; Мардеру было знакомо это чувство: ему часто приходилось работать с авторами, не умевшими писать и не желавшими учиться. Смерть, бездарность — все это очень раздражает, таких неловких ситуаций принято избегать.
Покинув врача, Мардер двинулся по запруженным улицам в сторону Юнион-сквер, с ловкостью бывалого ньюйоркца пробираясь через толпы людей, которые его переживут, которые будут здесь, когда его не станет. Он осознал, что этот факт его не удручает. Поступь его была легка; он почти доброжелательно оглядывал проплывающие мимо лица, на многих из которых застыла мрачная маска ньюйоркца — всегда настороже, все мысли о следующем деле или месте назначения. Казалось, за несколько часов, которые он провел у врача, мир прибавил в резкости — как будто кто-то протер очки Мардера тряпочкой. На подходе к парку его осенило, что в последний раз он ощущал подобную неестественную ясность много лет назад, когда служил во Вьетнаме, в сумрачных лесах на границе с Лаосом. И это тоже было странно: Мардер практически не вспоминал о той войне.
Обычно он добирался до дома на метро, но сегодня решил пройтись. Погода выдалась хорошая, солнечная — свежий сентябрьский денек в Нью-Йорке; природа не скорбела по нему, никаких специальных представлений по его душу. В голове его бурлили планы, пустота принесла с собой свободу. Как неизменно говорится в книжках о достижении счастья, этот день — первый в твоей оставшейся жизни, хотя всегда есть шанс, что и последний. Дурацкая фраза неожиданно приобрела более новое, космическое звучание — это мудрые люди и называли «жить в настоящем».
Мардер был человеком осмотрительным и внимательным к деталям, он тщательно все обдумывал, но теперь, перед лицом смерти, его разум работал с непривычной скоростью. Погруженный в раздумья, он чуть не угодил под такси на Хьюстон-стрит. Да, это все решило бы: мысль о суициде проплыла через сознание черным пузырьком, который тут же лопнул. Даже если отставить в сторону религиозные соображения, Мардер ни за что бы не поступил подобным образом со своими детьми: нельзя им было потерять так обоих родителей. Но тут ему подумалось, что оказаться в ситуации, где его с большой долей вероятности могут убить, — это несколько иное дело, особенно если попутно он достигнет своих целей в Мексике. Его разум успокоился, планы стали потихоньку кристаллизоваться. Получится у него или нет, он не знал, но умереть при попытке казалось правильным.
На Принс-стрит ему попалась группа уличных музыкантов в тканых пончо и войлочных шляпах — южно- американские индейцы, судя по всему. Пара флейтистов, ударник и женщина с погремушкой из тыквы-горлянки, певшая высоким гнусавым голосом. Мардер свободно и почти без акцента говорил на мексиканском варианте испанского, но слова женщины разбирал с трудом — что-то про голубку и гибель любви. Когда песня закончилась, он бросил певице в шляпу двадцатку, разнообразив поток монет и долларовых купюр, и был вознагражден ослепительной белозубой улыбкой, в обсидиановых глазах светилась изумленная благодарность. Она по-испански благословила его именем Господним; он ответил благословением на том же языке и пошел дальше.
Его щедрость никак не была связана с последними известиями; он частенько давал людям неслыханные суммы, но в частном порядке и никак иначе. Пруст, как он читал, имел обыкновение оставлять на чай все 100 процентов от суммы заказа, и Мардер порой следовал его примеру. Сам он вырос в семье скромного достатка, но теперь был богат, причем втайне ото всех. И разбогател он благодаря такому нелепому стечению удачных обстоятельств, что так никогда и не принял свою обеспеченность как нечто должное и этим отличался почти от всех знакомых ему богачей: владеть состоянием, не чувствуя прав на него, — это, по опыту Мардера, было редкостью. Тот факт, что он продолжал работать, причем в должности, не предполагавшей чрезмерных доходов, был нехарактерной для него хитростью, прикрытием. Только его адвокат и бухгалтер знали, сколько он на самом деле стоит. При оглашении завещания его детей и нескольких других наследников ждал невероятный сюрприз.
Шагая на юг по Бродвею, он набрел на огромное промышленное здание с декоративным чугунным литьем на фасаде. На первом этаже располагался ряд элегантных ресторанчиков и бутиков, остальные были отданы под элитное жилье. Однако во времена его детства здесь находилась типография, в которой его отец тридцать лет проработал линотипистом. Каждый раз, когда Мардер проходил мимо, у него немножко щемило сердце. Возможно, дело в банальной ностальгии, но Мардер полагал, что с городом творится что-то неладное — по большому счету, Нью-Йорк превратился в место обитания очень богатых людей и тех, кто обслуживает их нужды. Он скучал по городу своего детства — крупнейшему порту, в который стекались грузы со всего мира. Тот город был волнующим и все же понятным, совсем не похожим на нынешний, — теперь сюда не доставляют ничего, кроме цифр, тут не производят ничего, кроме денег. Мардер полагал, что уж по этой стороне города он в отпущенное ему время скучать не станет.
Его квартира-лофт в Трайбеке стоила сейчас за миллион, но все объяснялось просто: Мардер купил ее в начале восьмидесятых на страховку, полученную после смерти отца. «Повезло!» — говорили люди. Удачные вложения в недвижимость встречались не так уж редко, и никто особенно не удивлялся. И действительно, ему повезло, но при обстоятельствах весьма удивительных.
Поднявшись в лофт, Мардер прошел в зону, приспособленную под кабинет, сел за стол и принялся разбирать свою жизнь. Книгу, которая была у него в работе, он перепоручил другому редактору-фрилансеру, содержавшему беременную жену и двоих детей школьного возраста. Тот рассыпался в благодарностях, но Мардер унял его; это еще было самое легкое. Затем он позвонил автору и разбил тому сердце, сославшись на неопределенные сложности со здоровьем, после чего заверил, что работа будет выполнена должным образом и что в качестве компенсации за отказ от проекта он понижает оговоренную в контракте сумму оплаты. Ему придется восполнить разницу подменяющему редактору (прекрасный человек, несколько книг в Списке, вы будете от него просто в восторге и так далее), но это не проблема.
Третий звонок: Берни Нейтан. Когда Мардер изложил свою просьбу, бухгалтер спросил, не попал ли он в беду. Нет, ничего подобного; не мог бы Берни подготовить наличные сегодня же? Четвертый звонок: Хэл Дэниелсон, адвокат. Несколько мелких поправок к завещанию. Тот же вопрос, тот же ответ: нет, у меня все нормально.
Пятый звонок: X. Дж. Орнстайн. Тот ответил после первого гудка. Орнстайн выпускал журнальчик левого толка, и, очевидно, неотложных дел у него сейчас не имелось. После обмена любезностями и традиционных проклятий по поводу ситуации, до которой докатилась наша великая когда-то страна, Мардер спросил:
— Слушай, Орнстайн, ты все еще живешь с матерью?
Да, и это его с ума сводит; чудесная женщина, но постоянно находиться с ней под одной крышей уже не так чудесно. Промыкавшись с ним много лет в благородной бедности, жена Орнстайна разуверилась в неотвратимой победе народного дела и подала на развод. Орнстайн поступил как порядочный человек и разъехался с ней. Мардер тоже не верил в победу народного дела, но восхищался упорством и самоотверженностью в людях. Они познакомились в колледже, когда Орнстайн пробовал себя в качестве стендап-комика — в традициях Морта Сала и Джорджа Карлина, только злее и с левым уклоном. У него была идеальная мимика, но не хватало какой-то изюминки, так что он потерпел неудачу и здесь.
Когда Мардер сообщил, что ищет приятеля, который мог бы приглядеть за его квартирой, трубка добрых полминуты шипела тишиной, затем последовал еще один внезапный всплеск эмоций. Пришлось оборвать и его:
— Нет, не благодари, на самом деле это ты меня выручаешь. Я сегодня отправлю тебе ключи и документы по почте. Сможешь въехать в пятницу? Отлично.
Прикосновением пальца Мардер вызвал на мобильном список контактов, но задумался, какой номер набрать следующим. Можно немного потянуть время. Он направился в спальню и вынул из шкафа потрепанный кожаный саквояж мексиканского производства. Мардер давно им не пользовался — теперь он брал в путешествия черный чемодан на колесиках, как и все человечество, — но рассудил, что саквояж больше подходит для его внезапно укоротившейся жизни. В саквояж отправились несколько легких рубашек и брюк, необходимое нижнее белье и туалетные принадлежности, льняной и кожаный пиджаки, кожаные сандалии-гуарачи, стопка слегка поношенных бандан, а также настоящая панама — из тех, которые можно сворачивать. Мардер положил и свой лучший костюм в чехле — на случай каких-нибудь официальных мероприятий или похорон. Затем он поставил упакованный чемодан возле кровати и открыл высокий узкий стальной сейф.
Не то чтобы он был помешан на пушках. Ему претила политика Национальной стрелковой ассоциации, а широкая доступность полуавтоматического оружия в его родной стране казалась безумием, и все же оружие ему нравилось. Мардер любовался его зловещей красотой, как любовался тиграми и кобрами, и еще он был очень недурным стрелком. Он извлек из сейфа винтовку, два пистолета и все до одной коробки с патронами. Чисто иррациональный порыв, конечно, но ему не хотелось, чтобы его наследники ломали голову, как от всего этого избавляться. Кроме того, в той части Мексики, куда лежал его путь, никогда не мешало иметь при себе оружие в дороге. Он спросил себя, а не все ли ему равно, если за его жизнь теперь отвечает эта штука в голове — что выглядела как тень на экране. У мистера Тени, как он начал ее называть, были собственные планы. Этот господин может отнять у него жизнь без всякого предупреждения, но до той поры он останется Мардером — и не таким Мардером, что причиняет страдания своим близким.
С той же целью он уселся за компьютер и стал подбирать себе автомобиль, поскольку не хотел лететь самолетом — так его передвижения можно было отследить. Ему понадобилось всего полчаса, чтобы договориться о покупке «Форда F-250» в комплекте с капитальным автодомом «Нортстар». Модель называлась «Свобода», что показалось ему довольно забавным, учитывая обстоятельства. Фирма располагалась в Лонг-Айленд-сити, и Мардер условился забрать у них машину ближе к вечеру. Еще один звонок Берни: отправь с курьером чек в автосалон. На этот раз Берни вопросов не задавал.
Мардер развернулся в кресле и окинул взглядом свой кабинет, размышляя о том, какую же невероятную уйму времени провел в этих стенах. Две из них, примыкавшие к его столу, были выкрашены в бледно-желтый. В одну встроено промышленных размеров окно с видом на Уорт-стрит. Стена за его спиной, как и другая боковая, была кроваво-красной. Этот участок кабинета раньше принадлежал Чоле. Мардер обходился элегантным столом из стали и розового дерева и ортопедическим кожаным креслом, которое можно было как угодно подстраивать под себя при помощи маленьких колесиков и рычажков. Она же работала за антикварным столом со сдвижной крышкой и ячейками для бумаг, который Мардер подарил ей на пятую годовщину («деревянную» свадьбу). Сидела Ноле на старом офисном стуле, который нашла на тротуаре в дни их бедности; сиденье было обито цветастой тканью в стиле мексиканских серапе. Часть стены над столом отводилась под толстые пробковые панели, к которым она крепила семейные фотографии, афиши, всяческие диковинки, найденные во время прогулок, комиксы, вырезки из мексиканских газет и журналов. Например, заметку об убийстве ее отца и матери. И снимок этого самого отца, Эстебана де Аро д’Арьеса, молодого и улыбчивого, с четырехлетней дочерью на руках.
Она занималась этим долгое время, и со временем пробковая доска стала палимпсестом ее жизни в изгнании. За три года, минувших со смерти Чоле, к этой поверхности никто не прикасался. Мардер давно уже не подходил к ней, но теперь решил хорошенько рассмотреть. С одной стороны панели висел блестящий плащ тореро, с другой — здоровенное распятие; серое, окровавленное, перекошенное, страдающее тело было приколочено к грубому деревянному кресту настоящими железными гвоздями. Казалось, его ваяли с натуры — а поскольку изготовили распятие в Мичоакане, это было вполне возможно. В ее родных краях случалось много странного.
