Алексея Балабанова те, кто его знал, считают светлым человеком. Но снимал он чёрные-пречёрные фильмы. Был умником, а косил под дурачка в тельнике. Любил музыку, но, когда пытался петь, музыкантов душили слёзы. Как, спрашивается, это уживалось в одном человеке?
Вспомнился давний эпизод. После премьеры балабановского фильма «Счастливые дни» никто не расходился, обсуждали фильм в фойе, и всем было ясно, что это победа. Что всё здорово. Балабанов с кем-то беседовал, потом возле него нарисовался фотограф - запечатлеть виновника торжества. Виновник повертел головой, глазами выдернул из толпы меня и усмехнулся: «Ну что? Хочешь постоять рядом с гением?» Я засмеялась и встала рядом.
Тогда ему было тридцать, он снял первый фильм по Сэмюэлю Беккету, а следующий собирался снимать по Кафке и двигался в арт-хаусное кино, почитаемое интеллектуалами. Каким, собственно, и сам был.
На сценарных курсах ВГИКа, когда там учился Балабанов, таких умников был целый улей. Сценаристы запирались в комнатах, ваяли свои «нетленки», давали читать друг другу, потом спорили до ругани и безбожно соперничали. Ездили на метро «Белорусская» в просмотровый зал, где можно было смотреть мировую киноклассику, пить кофе и курить, обмениваясь репликами.
Выглядело так, что в профессии они шли голова в голову, но каждый готовил личный взлёт. Но в «большом» кино остался только Балабанов, и это обычная история, похожая на жизнь мальков и головастиков. Выживают те, кто сильнее. Балабановская сила тогда выглядела как острое желание. Однажды по пути на «Белорусскую» мы завернули в кафе. В предбаннике со стенами сиротского цвета мыли руки. Алексей топтался перед рукомойником и повторял: «Как же хочется снимать киношку! Прямо сейчас охота снимать!» Его пантомима со словами всем надоела, но было понятно, что его из процесса не вырвать. Желание снимать было нестерпимым, как будто у него живот болел.
У сценаристов было главное дело, а кроме дела -обычная жизнь. Балабанов с другом Сашей Виленским вели в общаге обстоятельное хозяйство. Вечерами на запахи из их комнаты устремлялись прожорливые гости, а Балабанов делал замечания: «У нас тут что, урало-сибирская заимка? Всё бы на халяву...» У него была припасена указка - что можно, а что нельзя, он выступал деспотом и моралистом. Когда не слушались, заедался. Ссориться с ним не любили, потому что чем меньше он был прав, тем отчаянней лез в бутылку. Из-за какой-нибудь куртки, которую хотел купить у знакомого, а та никому не нравилась, мог перейти на личности. А иногда они с Сашей закатывали пиры с гостями.
Ещё там случались романы. Барышням предназначалась роль призов в мужской игре. Кто-нибудь мог вполне лирически это озвучить: «Всё-таки самые красивые девушки ходят в наш блок!» Нестандартное женское поведение сурово осуждалось. Если, к примеру, после ночи любви девушка изображала, что ничего не случилось, это считался наглый вызов. Однажды я спросила Балабанова, кто такие суфражистки. Он задумался: «Мм... Плохие тётки... Спроси у Виленского». Как выяснилось, никто из них этих суфражисток не знал, да и знать не хотел. Их слегка обеспокоило только то, что они чего-то могут не знать.
Первый раз я зашла к ним в гости с приятелем неописуемой красоты, и это было ошибкой. Они напали на него, как матадоры, и за час разделали, как тушу, пытая вопросами типа «зачем Моисей сорок лет водил евреев по пустыне?». Ни один ответ не устроил, и пришлось уходить «с позором». На пороге мой приятель усмехнулся: «Зато у меня девушка в шляпке!» И все расслабились.
Потом из Горького к Балабанову приехала хорошенькая Ира и осталась жить. Всем сразу стало понятно, что такое настоящая «подруга гения». По утрам она заваривала Лёше шиповник, убирала, готовила, пресекала лишние траты, ездила к таксистам за водкой. Алексея подкалывали - это ж готовая жена! И они поженились. Предложение руки и сердца было вполне балабановским: «Поступишь в университет - женюсь!» Этот экзамен Ира сдала, ей и самой очень хотелось учиться, аж до красного диплома. Пока рос сын Фёдор, а жена училась на философском факультете в Свердловске, Алексей работал на «Ленфильме». Ира к нему ездила, иногда приезжал он.
Я как-то зашла к ним в гости с сыном, ровесником Фёдора. Алексей, понаблюдав за детьми, спросил Иру: «Вот (жест в сторону моего) ребёнок как ребёнок, а твой почему прыгает, как чайник?» Ира обиделась на слово «твой». Она считала Лёшу невероятно умелым манипулятором и что для режиссёра это жирный плюс. Алексей волновался, что, когда родится ребёнок, перестанут любить отца. В «Счастливых днях», среди прочего, есть и это - когда мужчина вытеснен младенцем и на него перестают обращать внимание. Ира называла Алексея «сплошным чувствилищем» и человеком, который не может дать отпор. «Знаешь, - говорила она, - я ведь умею быть гадкой. Однажды я с ним нехорошо разговаривала, и он сказал: «Если ты будешь продолжать, мне придётся тебя ударить». Но он не мог ударить. Никого. Никогда».
Это прошлое куда-то исчезло. Растворилось. Алексей нашёл на «Ленфильме» художницу Надю Васильеву, которая помогала ему в главном - делать кино, и женился второй раз. Потом в Петербург приехала его мама, зашла в квартиру - там кавардак, еды нет, заварку для чая еле нашли. Инга Александровна возмутилась: «Это что такое? Алексей, марш в магазин за хлебом!» Надя возмутилась тоже: «Как это можно -посылать его в магазин?! Он же гений!» Мама вообще-то полагала иначе. Считала знаменитого режиссёра обыкновенным, своим сыном Алёшей, удивлялась хвалебным отзывам, не любила «Груз 200», где убивают и насилуют. «Брат», «Брат 2» - они хотя бы весёлые, но «Жмурки»! Ну и зачем такое кино? Надо делать хорошие фильмы, полагала она. Но он отвечал: «Ты партийный функционер, ты всё защищаешь. А пишут и снимают сплошь неправду. Люди иначе живут». Ему нужна была правда, какой бы ужасной ни была. К лаврам он относился иронически и хвастуном, по мнению мамы, не был. Снимал то, что было в голове, ни перед кем не прогибался, не интересовался деньгами. Первую жену однажды спросил, зачем вообще они нужны, эти деньги. Та ответила: «Чтобы снимать такие фильмы, как «Однажды в Америке». Со временем, конечно, многое менялось. Вначале деньги на кино давали скромные, но уже на съёмках «Морфия», где бюджет был бешеным, Балабанов подошёл к Светлане Письмиченко, державшей на руках силиконового младенца, которого как бы рожала героиня, и тихонько сказал: «Ты поосторожней с ним, он стоит как весь бюджет «Брата». Всё поменялось, и на «Морфии» уже был другой Лёша.
Трудности перехода
Дальше режиссёр Балабанов из организатора весёлых пиров и любителя поспорить всё заметней превращался в замкнутое, молчаливое и безбытное создание. Когда на программе Александра Гордона поливали фильм «Груз 200», слушал смиренно, ни одна лицевая мышца не дрогнула. Терпеливо молчал, не спорил, не задирался... А хоронили его в «рабочей» одежде для съёмок - в тельняшке, кожаной куртке и кепке. Мама, Инга Александровна, изводилась, что у сына отсутствует костюм. Что умер он аскетом, чуждым мирского. Она положила в гроб его мобильный телефон, а потом звонила, слышала «абонент временно недоступен» и плакала. На девятый день после похорон у неё отказали ноги, хотя она из тех, что «коня на скаку...». Доктор медицинских наук, депутат горсовета, глава института. Весь город Свердловск у неё лечился. Останься Алексей Балабанов там - стал бы маменькин сынок. Но родители решили - пусть сам пробивается. В Горьковском педагогическом на факультет иностранных языков тогда набирали 50 парней. Инга Александровна попрощалась с сыном, когда ему было семнадцать, и это было нормально. Её семья - «весёлые, но строгие» поляки Гарвалинские - тоже отправила её в 17 лет из Бендер на учёбу, вручив красное одеяло с подушкой - всё её приданое. Правда, в институте она контролировала Алексея почти как в детстве, когда он звонил ей в ординаторскую и говорил, что уроки сделал и можно ли пойти играть в футбол. Из Горького он тоже каждую неделю «отчитывался», контрольное время - по воскресеньям, с двадцати до двадцати двух. Один раз он не позвонил. Инга Александровна разыскала по телефону коменданта общежития. Алексей подошёл к трубке и признался: «Я забыл». Она ответила: «Если ещё раз забудешь, ты об этом пожалеешь!» Алексей во время «отчётов» гнул своё: «Что я тут делаю? Мне надо в кино». А мама, как и положено, отвечала: «Вначале диплом, потом кино».
Образование в институте оказалось качественным. Закончившие его, если не балбесничали, знали Кафку не понаслышке. А после диплома всех забрили в армию. У Алексея был выбор - либо работа в Эфиопии, либо Витебская лётная дивизия и летать по разным странам. Он выбрал Витебск и служил бортрадистом и переводчиком, все инструкции-переговоры в полётах велись на английском. Два с половиной года - Иордания, Афганистан, Сирия, - куда СССР поставлял оружие, туда он и летал. Этот период жизни впоследствии назывался «когда я был торговцем оружием».
В кино он попал, когда отслужил. Вернулся в Свердловск, и отец, Октябрин Сергеевич, редактор студии документальных фильмов, взял сына на распоследнюю должность третьего помощника режиссёра. Алексей объездил весь Север, весь Дальний Восток, всю Среднюю Азию - регионы, которые тогда курировала Свердловская киностудия.
Всё шло правильно - он выучил языки, и потом директор «Ленфильма» брал режиссёра Алексея Балабанова на международные фестивали. Тот перезнакомился со всеми кинознаменитостями, стал единственным по тем временам членом Европейской киноакадемии из России. Ему присылали на рецензию горы кассет с непереведёнными фильмами. Всё пригодилось позже - и Сибирь, и военная служба, и иностранные языки. Биография обычно складывается кирпич к кирпичу, если есть главное.
А главное было - кино. Он говорил: «Я кино не снимаю, я кино думаю. У меня весь фильм в голове, я его вижу».
Так и было. Он всегда знал, какое место нужно для съёмок. Оставалось только поехать и найти соответствие тому, что уже ворочалось и жило в его голове. Он знал, чего хочет от актёра, любил актрису Лику Неволину («Счастливые дни», «Про уродов и людей») за то, что она всё выполняла, как отличница. На роль, которую в «Брате 2» сыграла Ирина Салтыкова, предлагали несколько поп-див, но Балабанов выбрал сразу: «Конечно, она. Любой пацан о такой блондинке мечтает». И объяснил режиссёрское задание - играть нужно «невесту главного героя». А про Сергея Бодрова, направляющегося на площадку, обронил: «Пошёл в войнушку играть». Таково было режиссёрское задание Бодрова.
Коллеги уважали его за погружённость в кино. Видел кто-нибудь вырванную из амплуа, плачущую Ренату Литвинову? Она плакала, прячась за тёмными очками, после гибели Балабанова. Актёры его любили, несмотря на закидоны, потому что с ним следовало делать только «большое» кино. Он ставил им невероятные планки, вытаскивал все ресурсы, заставлял бегать голыми по снегу, уродовать внешность, но они всё равно за честь считали у него сниматься.
Правда, не все и не всегда. Отказываться начали после ДТП на съёмках фильма «Река», где погибла молодая якутская актриса Туйара Свинобоева, и Балабанов закрыл картину. Актёры люди суеверные, уважают мистику, боятся непонятного. «Съёмки у Балабанова? В горах? На плоту сплавляться? Увольте». Отказывались после того, как погиб под лавиной Сергей Бодров со всей съёмочной группой, а группа была «балабановская». Он отдал её другу помочь сделать хорошее кино, а вышло, что послал на смерть. Поступил как советское правительство с чеченцами и афганцами, отправив «на войнушку», а та оказалась настоящей. У Балабанова после катастрофы случилась долгая чёрная депрессия. Дело ведь было не столько в опасных местах, куда отправлялись на съёмки, а в опасных вопросах, в ситуациях жизни и смерти, где оказывались герои. У Балабанова только экстремальные обстоятельства, только предельные грехи и порок, замороженный до полного бесчувствия, когда он уже не порок, а нечто запредельное. Жизнь, ободранная до мяса, до страшных вопросов. И это всё жило в его голове! Как тут не стать дзеном, про которого что ни говори, ему фиолетово, потому что внутри у него всё ещё ужаснее.
Ему говорили - зачем рисковать? Зачем эта Сибирь, где и дорог-то приличных нет? Снимают же в Голливуде в декорациях. «Здесь не Голливуд», - отвечал он. И упорно снимал в «горячих точках». Один художник объяснял мне разницу между картиной, которая пишется на пленэре, и той, что рисуешь по памяти. На пленэре в неё проникает живой свет и воздух, которым дышишь. А в комнате всё иначе, живая жизнь там ослабевает, растёт условность и меньше жизненных соков. При балабановской упёртости в правду жизни не выглядит странным, что в фильме «Я тоже хочу» бандитов играют бывшие бандиты, музыканта - музыкант Гаркуша, а режиссёра - режиссёр Балабанов. Он хотел взять и перенести жизнь в кино, просто перетащить. Без швов, без искусства, как у позднего Толстого. Перейти в другой мир, где ты свободен и творец, а из этого уйти. Точно переход себе готовил. Передислокацию...
(с) Наталья Смирнова