Гарриет Вэйн приезжает в Оксфорд на встречу выпускников. Вопреки опасениям родной колледж не склонен осуждать ее за скандальную репутацию. Однако вскоре оказывается, что скандал грозит самому колледжу: неизвестный злоумышленник пишет грязные анонимки, преследует студентов и преподавателей. Гарриет спешит на помощь, но расследование продвигается не слишком успешно. Смирив свою гордость, она обращается к Питеру Уимзи. Вместе они не только разгадывают загадку, но и начинают лучше понимать друг друга, хотя для этого им и приходится перейти на латынь.
Отрывок из книги:
Они получили ответы на некоторые вопросы, когда пришли в колледж и нашли в ячейке Гарриет записку от Питера. В ней говорилось, что Уимзи добрался до Лондона в субботу. Обнаружил, что в министерстве иностранных дел его ждет письмо от Гарриет. «Я звонил, но не стал называть свое имя, поскольку не знал, хотите ли вы, чтобы я лично участвовал в этом деле». До вечера он был занят, потом приехал на автомобиле в Оксфорд, успел к ужину, повидался с оксфордскими друзьями, ректор любезно пригласил его остаться на ночь. Зайдет завтра, постарается ее застать.
И вот она ждала его в гостиной декана, нетерпеливо наблюдая, как летнее солнце пробивается сквозь ветви платана в Новом дворе и на дорожке танцует узорчатая тень. Наконец раздался стук в дверь. Сказав «Войдите!», она поняла, что это обычное вежливое слово приобрело поразительную значимость. На горе или на радость, она вызвала взрывоопасную силу, чтобы взломать здешний упорядоченный уклад. Она открыла чужому брешь в стене, приняла сторону Лондона против Оксфорда — сторону мира против монастыря.
Но когда он вошел, она почувствовала, что это ложный образ. Он вступил в эту тихую комнату так, что стало ясно: он находится здесь по праву.
— Здра-асте, — сказал он со слабым отзвуком прежней беспечной манеры. Затем снял мантию и бросил ее на диван возле мантии Гарриет, а шапочку положил на стол.
— Я нашла вашу записку, когда вернулась. Значит, вы прочитали письмо?
— Да. Простите, что вам пришлось столько с ним возиться. Я в любом случае собирался в Оксфорд и решил приехать поскорее, чтобы повидать вас. Рассчитывал зайти еще вчера вечером, но не смог отвязаться от разных людей и, кроме того, решил, что лучше предупредить вас о своем появлении.
— Хорошо, что вы приехали. Садитесь.
Она подвинула ему кресло, и он довольно тяжело в него опустился. Ее кольнуло странное волнение — в ярком свете она заметила, как он осунулся, как заострился его подбородок, виски, скулы.
— Питер, вы выглядите так, будто устали до смерти. Что вы делали все это время?
— Разговаривал, — ответил он с досадой. — Слова, слова, слова. Все эти бесконечные недели. Я профессиональный забавник министерства иностранных дел. Вы не знали? Ну, знайте. Они нечасто зовут, но я стою в кулисах, готовый мчаться по первому зову. Если что-то случается — скажем, какой-нибудь секретарь младшего секретаря, у которого плоховато с тактом и еще хуже с французским, умудряется неловко выразиться на торжественном обеде, — то дежурный краснобай тут же спешит на помощь, чтобы все снова пришли в хорошее расположение духа. Я приглашаю людей на ланч, рассказываю им забавные истории, привожу их в благодушное настроение. О боже! Что за игра!
— Я не знала, Питер. Я только сейчас обнаружила, что в своем эгоизме вообще ничего не знала. Но как непохоже на вас — говорить с такой горечью. Вы выглядите…
— Не надо, Гарриет. Не надо говорить мне, что я выгляжу на свой возраст. Это никуда не годится. Вечная ребячливость — мое главное дипломатическое оружие.
— Вы выглядите так, будто не спали неделями.
— Боюсь, так оно и было. Я думал… в какой-то момент мы все думали, что может что-то случиться. Ужасная, грязная свара. В один вечер я даже сказал Бантеру: «Вот оно, надвигается — сержант, я в армии снова».[204] Но в конце концов оно просто откатилось с громким хлопком. Пока что.
— Благодаря краснобайству?
— О нет. Господи, нет, конечно. Мое-то дело было пустяковое, приграничные стычки. Не надо думать, что я — человек, который спас империю.
— А кто же ее спас?
— Понятия не имею. Никто не знает. Так всегда. Старая колымага кренится вправо, и вы думаете «ну все, конец!», потом она кренится влево, и вы думаете «пронесло», а потом в один прекрасный день она летит кувырком, и вы оказываетесь под обломками и не помните, как туда попали.
— Этого-то мы все и боимся в глубине души.
— Да. Меня это ужасает. Какое облегчение вернуться и найти вас здесь и убедиться, что все идет по-прежнему. Именно здесь и делается все настоящее, Гарриет, лишь бы все эти бездари сидели спокойно и ничего не испортили. Господи! Как я ненавижу всю эту спешку, напор, это скользкое холодное ловкачество. Все их суждения ненадежны, ненаучны, неискренни, одна сплошная пропаганда и вечный подлый лейтмотив: «Что мы с этого будем иметь?» Ни времени, ни покоя, ни тишины, а только конференции, газеты, речи, пока не разучишься слышать собственные мысли. Если бы только можно было пустить корни здесь, среди газонов и башен, и делать что-то стоящее, даже если ты всего лишь воссоздаешь чей-то забытый вздох из любви к искусству, и больше ничего.
Она была поражена тем, что он говорит с такой страстью.
— Но, Питер, я и сама об этом все время думаю! Только возможно ли это?
— Нет, невозможно. Хотя в иные моменты возвращаешься сюда — и кажется, что можно остаться.
— Расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим…
— Да, — сказал он с горечью. — А дальше-то! Но они сказали: «не пойдем». Покой? Я забыл, что это такое.
— Я тоже.
Несколько минут они сидели молча. Уимзи предложил ей портсигар и зажег спичку, оба закурили.
— Как странно, Питер, что мы вот так сидим здесь и разговариваем. Помните то ужасное время в Уилверкомбе, когда мы только и могли, что обмениваться дешевыми остротами и колкостями? Ну то есть это я вечно говорила колкости, вы-то нет.
— Это все курортная атмосфера, — отозвался Уимзи. — Она всех заражает вульгарностью. Меня иногда мучает мысль, вдруг какое-то соблазнительное преступление совершится в Брайтоне или Блэкпуле, а я по слабодушию полезу его расследовать. — В его глазах снова заискрился смех, голос зазвучал спокойнее. — Слава богу, Оксфорд не располагает к пошлости, во всяком случае после второго курса. Кстати, о втором курсе: я еще не поблагодарил вас за то, что вы были так добры к Сент-Джорджу.
— Вы с ним уже виделись?
— Нет, я грозился предстать перед ним в понедельник, дабы продемонстрировать выражение лица, не сулящее никаких надежд на наследство. Сегодня он куда-то укатил «с друзьями». Я знаю, что это значит. Мальчишка вконец избаловался.
— Это неудивительно. Он весьма хорош собой.
— Просто наглая мартышка, — без особого энтузиазма сказал дядюшка. — И упрекать его без толку, это в крови. Но какое характерное нахальство: буквально свалиться вам на голову после того, как вы наотрез отказались знакомиться с моей родней.
— Ну, я сама на него наткнулась.
— В буквальном смысле, как я понимаю. Он говорит, что чуть не сбил вас с ног, разбросал ваши вещи и вообще вел себя как идиот, из чего вы немедленно заключили, что он, должно быть, со мной в родстве.
— Ну, вряд ли стоить верить каждому его слову. А сходство трудно было не заметить.
— А ведь находятся такие, кто смеет критиковать мою внешность! Поздравляю вас с наблюдательностью, достойной самого Шерлока Холмса.
Это неожиданное детское тщеславие растрогало и позабавило Гарриет. Но она знала, что он увидит насквозь любую попытку польстить ему, отступив от правды.
— Я узнала голос прежде, чем увидела его. И у него ваши руки — не думаю, чтобы их кто-то посмел критиковать.
— Черт возьми, Гарриет! Моя единственная постыдная слабость. Тщательно скрываемый предмет тщеславия. Вот так выволочь его на свет божий и выставить напоказ! Я идиотски горжусь тем, что унаследовал руки Уимзи. Ни брату, ни сестре они не достались, но их можно видеть на портретах за последние триста лет. — Его лицо на мгновение омрачилось. — Странно, что к моему появлению на свет мы вовсе не выродились, — наши пески утекают сквозь пальцы. Гарриет, поедете со мной как-нибудь в Денвер, чтобы посмотреть на него прежде, чем новая цивилизация прорастет поверх словно джунгли? Я не собираюсь устраивать драму в духе Голсуорси. Вам скажут, что я ни во что не ставлю родовые развалины, и, пожалуй, так и есть. Но я там родился, и мне не хотелось бы увидеть, как землю распродадут по клочкам под строительство, а в поместье поселится какой-нибудь голливудский магнат, снимающий новомодные цветные картины со звуком.
— Но Сент-Джордж ведь этого не сделает?
— Не знаю, Гарриет. Почему бы и нет? Наш спектакль окончен. Да и кому он теперь интересен? Но Сент-Джорджу он может быть не так безразличен, как ему сейчас кажется.
— И вам тоже небезразличен, верно?
— Мне очень легко быть небезразличным, потому что не мне придется с этим возиться. Я всего лишь немолодой лицемер с поразительным талантом перекладывать тяжкий груз на чужие плечи. Моему племяннику не позавидуешь. Я бы предпочел прожить спокойную жизнь — и чтобы кости мои предали земле. Но меня не отпускает проклятая привязанность к замшелым истинам, хоть я и отрекаюсь от них из трусости, как мой тезка в Писании. Я стараюсь приезжать в дом так редко, как только возможно, и сюда тоже почти не езжу. Петух кричит слишком долго и слишком громко.
— Питер, я понятия не имела, что для вас это важно. Я бы очень хотела увидеть ваш дом.
— Правда? Тогда поедем как-нибудь. Я не буду утомлять вас своим семейством, хотя думаю, что матушка вам бы понравилась. Но мы выберем время, когда никого из родни там не будет — не считая десятка безобидных герцогов в семейном склепе. Все забальзамированы, бедняги, — так и пылятся там в ожидании Судного дня. Как это типично для семейной традиции — даже сгнить спокойно не дадут.
Гарриет не нашлась что ответить. Она боролась с ним пять лет и видела в нем только силу, а сейчас, за какие-то полчаса, ей открылись все его слабости одна за другой. И она не могла с чистой совестью спросить его: «Почему вы мне раньше этого не рассказывали?» — слишком очевиден был ответ. К счастью, он явно не ожидал от нее никакой реплики.
— Ох черт! — воскликнул он. — Вы видели, который час? Вы позволили мне заболтаться, и мы ни слова не сказали о деле.
— Я была только рада забыть о нем хоть ненадолго.
— Пожалуй, — сказал он, задумчиво всматриваясь в ее лицо. — Послушайте, Гарриет, давайте сегодня устроим день отдыха. Вы по горло сыты этим мерзким делом. Давайте лучше я вас пораздражаю для разнообразия. Это пойдет вам на пользу — всегда приятно обменять зубную боль на ревматизм. Тоже гадость, но другая. Мне нужно спешить на ланч, но он не займет много времени. Давайте-ка возьмем лодку и поедем кататься? В три на Модлин-бридж?
— На реке будет уйма народу. Черуэлл не тот, что раньше, особенно в воскресенье. Больше похоже на выходной в Маргите — граммофоны, купальники, все друг на друга наталкиваются.
— Ничего, поехали, потолкаемся и мы с остальными. Если только вы не хотите сесть в машину и умчаться со мной на край света. Но дороги еще хуже реки. А если мы найдем тихое место, то либо я начну вам докучать, либо мы займемся вашей дьявольской загадкой. Есть свои преимущества в том, чтоб оставаться на людях.
— Хорошо, Питер. Как хотите.
— Значит, Модлин-бридж в три. Поверьте, я не уклоняюсь от вашей проблемы. Если мы не решим ее сами, то найдем кого-то, кто решит. Нет ни морей непроплываемых, ни земель незаселяемых.
Он встал и протянул руку.
— Питер, вы надежны как скала. Как тень от высокой скалы в земле жаждущей. И о чем вы думаете, дорогой мой? В Оксфорде не приняты рукопожатия!
— Слоны ничего не забывают, — отозвался он, легко прикоснувшись губами к ее пальцам. — Я привез с собой немного космополитической учтивости. Кстати, об учтивости — я опаздываю на ланч!
Он схватил мантию и шапочку и был таков прежде, чем она успела подумать, не проводить ли его до привратницкой.
— Даже к лучшему, — сказала она себе, глядя, как он несется по двору, словно студент. — Он и так опаздывает. Надеюсь, он не взял мою мантию вместо своей. Впрочем, это не важно. Мы примерно одного роста, и моя мантия довольно широка в плечах, так что разницы никакой.
И она подумала, как это странно: между их мантиями и правда нет никакой разницы.
Гарриет улыбалась, переодеваясь для речной прогулки. Если уж Питер так привязан к уходящим традициям, то на реке вполне можно придерживаться довоенной манеры в поведении, гребле и одежде. Особенно в одежде. Современная версия мужской моды на Черуэлле — мешковатые шорты или линялый купальный костюм, небрежно завернувшийся на талии. Женская мода требовала лишь купальника и (для тех, у кого слишком нежные ступни) цветных пляжных сандалий. Гарриет покачала головой — солнце казалось не только ярким, но и жарким. Но она не готова потрясти Питера видом загорелой спины и ног, искусанных комарами. Нет уж, она оденется респектабельно и удобно. Декан, встретившись с Гарриет под буками, с преувеличенным изумлением оглядела ее белоснежный полотняный костюм.
— Если бы дело происходило лет двадцать назад, я бы сказала, что вы идете на реку.
— Я и иду — рука об руку с горделивым прошлым.
Мисс Мартин тихонько застонала:
— Боюсь, вы будете бросаться в глаза. Сейчас так никто не делает. Вы одеты, чисты и прохладны. И это в воскресный день! Мне за вас стыдно! Надеюсь, хотя бы этот пакет у вас под мышкой — записи эстрадной музыки для граммофона.
— Увы, — сказала Гарриет.
В пакете был дневник, куда она записывала все подробности шрусберского дела. Она решила, что лучше всего отдать его Питеру: пусть возьмет с собой и изучит на досуге. Тогда он сможет решить, что делать дальше.
Она пришла к мосту вовремя, но Питер был уже там. Эта его старомодная вежливость дополнительно подчеркивалась тем, что рядом на плоту сидели разгоряченные и раздраженные студентки Шрусбери — мисс Флаксман и еще одна девушка — явно в ожидании своих кавалеров. Гарриет позволила Уимзи взять у нее пакет, церемонно подать ей руку, помогая войти в лодку, устроить ее на подушках, — по его ироничному взгляду она видела, что он отлично понимает причину ее необычайной покорности.
— Как вы предпочитаете: вверх или вниз по течению?
— Вверх — более людно, но дно лучше, вниз до развилки ничего, но потом придется выбирать между густым илом и городской свалкой.
— Кажется, это трудный выбор между двух зол. Но вы только прикажите! Как жадная акула слух мой ловит божественного голоса приказ.
— Господи! А это вы откуда взяли?
— Вы не поверите, но эта душераздирающая концовка сонета принадлежит Китсу. Да, это ранние стихи, но есть вещи, которые не может извинить даже молодость.
— Поплыли вниз. Мне нужен покой, чтобы оправиться от шока.
Он повернул лодку и, взявшись за шест, аккуратно прошел под мостом.
— Несравненная женщина! Позволили мне расправить павлиний хвост перед этой парочкой покинутых Ариадн. Хотите проявить независимость и взяться за шест? Признаюсь, грести гораздо интереснее, чем сидеть сиднем, а именно желание делать все самое интересное и составляет девять десятых галантности.
— Неужели у вас и в самом деле столь щедрая и справедливая душа? Но я не дам превзойти себя в великодушии — буду сидеть словно заправская леди и смотреть, как вы трудитесь. Приятно видеть, как что-то делается на совесть.
— Ну вот, сейчас я зазнаюсь и начну делать глупости.
И вправду приятно было наблюдать, как он управляется с шестом — легко и удивительно ловко. Они с поразительной скоростью пробирались через сутолоку медленно плывущих лодок, пока на узком участке над переправой им не преградила путь другая плоскодонка, которая неловко завертелась прямо посередине, оттолкнув несколько каноэ и чуть не выкинув их на берег.
— Прежде чем спускаться на воду, — сказал Уимзи, отталкивая лодку ногой и презрительно оглядев юнца с шестом (долговязого и голого до пояса, чей розовый обгоревший торс напоминал креветку), — следует выучить правила реки. У этих каноэ здесь преимущественное право прохода. А если вы не умеете управляться с шестом, то я бы рекомендовал вам потренироваться где-нибудь в запруде, пока не поймете, зачем Господь дал вам ноги.
В этот момент мужчина средних лет, чья плоскодонка причалила чуть дальше по течению, повернул голову и вскричал:
— Кого я вижу! Уимзи из Бэйлиола!
— Так-так-так, — проговорил его светлость, забыв про розового юнца и подплывая к плоскодонке. — Ей-богу, это же Пик из Брэйзноуза. Какими судь бами?
— Черт побери, я здесь живу! Это я должен спросить тебя, какими судьбами. Моя жена, вы не знакомы — лорд Питер Уимзи, дорогая, чемпион по крикету. А это все мои дети. — Он неопределенно махнул рукой в сторону разновозрастных отпрысков.
— Решил навестить альма-матер, — сказал Питер, когда всех всем представили. — У меня здесь племянник и так далее. А ты что делаешь? Тьютор? Лектор? Исследователь?
— Натаскиваю студентов. Собачья жизнь, собачья жизнь! О боже! Немало воды утекло под этим мостом с тех пор, как мы виделись в последний раз. Но я узнал бы твой голос где угодно. В ту секунду, как я услышал этот надменный спесивый тон, в котором ясно слышится «горите все синим пламенем», — я сразу сказал себе: «Уимзи из Бэйлиола!» Так и оказалось!
Уимзи положил шест и сел.
— Сжалься, старик, сжалься. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
— Знаете, — сказал мистер Пик, обращаясь ко всем сразу, — когда мы здесь вместе учились — как же давно это было! — если к кому-то приезжал провинциальный кузен или американец и спрашивал, как они всегда спрашивают: «Что такое оксфордские манеры?» — мы вели их в Бэйлиол и показывали Уимзи. Он очень удачно вписывался в экскурсию — как раз между садами Сент-Джонса[210] и Памятником мученикам.
— А если его не было на месте или он ничего такого не делал?
— Такой катастрофы ни разу не случилось. Его всегда можно было найти в самом центре двора, и он непременно учил кого-нибудь жить со своим неповторимым высокомерием.
Уимзи закрыл лицо руками.
— Мы заключали пари, — продолжал мистер Пик, который, по всей видимости, не утратил вкуса к студенческому юмору — вероятно, этому способствовало его постоянное общение с первокурсниками, — что они про него скажут. Американцы говорили обычно: «Ба, это же настоящий английский аристократ!» или иногда: «А это стеклышко в глазу — чтобы лучше видеть, или это часть костюма?»
Гарриет рассмеялась, вспомнив мисс Шустер-Слэтт.
— Дорогой… — попыталась остановить мужа миссис Пик, будучи, видимо, женщиной добросердечной.
— А провинциальные кузены, — безжалостно продолжал мистер Пик, — неизменно теряли дар речи, и их приходилось отпаивать кофе и кормить мороженым у Буола.
— Не обращайте на меня внимания, — сказал Питер, который все еще прятал голову в руках так, что виден был лишь кончик побагровевшего уха.
— Но ты неплохо сохранился, Уимзи, — одобрительно заметил мистер Пик. — Талия осталась на месте, небось годишься еще для пробежки между воротцами. От меня-то толку теперь немного, разве что сыграть иногда в родительском матче, а, Джим? Вот что женитьба делает с людьми: неизбежно растолстеешь и разленишься. Но ты-то не изменился! Ни на атом! Ни на волосок! Ни с кем тебя не перепутаешь. И ты прав насчет этих олухов на реке. До смерти надоели. То бортом притрутся, то на нос тебе налезут своей непотребной лодчонкой. И даже не извинятся толком. Им кажется, что все это уморительно смешно. Неотесанные невежи. И еще граммофон орет тебе в уши. Посмотрите на них! Нет, вы только посмотрите на них! Просто тошнит. Как обезьяны в зоопарке.
— Обнажены, точены и античны? — усмехнулась Гарриет.
— Я не про это, я про их обращение с шестом. Посмотрите вон на ту девицу, как она его держит! Поворачивает, толкает — будто пытается прочистить засорившуюся трубу! Ведь перевернется.
— Она оделась с этим расчетом, — заметил Уимзи.
— Вот ты смеешься, — доверительно проговорил мистер Пик, — а они все именно потому так и одеваются. Знают, что свалятся в воду. Можно, конечно, явиться в отутюженных белых брюках, но если в них нырнуть, будешь смотреться дурак дураком.
— Чистая правда. Но мы перегородили реку. Пора в путь. Я как-нибудь зайду тебя проведать, если миссис Пик позволит. Пока!
И плоскодонки расстались.
— Н-да, — сказал Питер, когда они отплыли на достаточное расстояние, — приятно встретить старых друзей. Очень бодрит.
— Да, но разве вас не угнетает, что они повторяют те же шутки, что и сто лет назад?
— Дьявольски угнетает. В этом смысле плохо жить всю жизнь в этом городе — остаешься молодым. Слишком молодым.
— Есть в этом что-то жалкое, правда?
Река здесь была шире, и вместо ответа он согнул колени, отталкиваясь шестом, от чего лодка присела в реверансе, и вода, словно засмеявшись, с журчанием заструилась под ее задравшимся носом.
— Вы бы согласились вернуться в свою юность, Гарриет?
— Ни за что на свете.
— И я. Что бы вы мне ни сулили. Хотя это, пожалуй, преувеличение. Вы могли бы мне посулить одну вещь, ради которой я согласился бы получить обратно лет двадцать. Но не те же самые, а другие. И если бы я вернулся в молодость, я хотел бы другого, чем тогда.
— Что дает вам эту уверенность? — спросила Гарриет, внезапно вспомнив мистера Помфрета и помощника проктора.
— Яркие воспоминания о собственных безумствах… Гарриет! Неужели вы скажете, что не все двадцатилетние мужчины дураки? — Он стоял, опустив шест в воду и глядя на нее сверху вниз. Приподнятая бровь придавала его лицу карикатурное выражение.
— Так-так-так… Надеюсь, это хотя бы не Сент-Джордж. Это осложнило бы семейные отношения.
— Нет, не Сент-Джордж.
— Я так и думал, его безумства не такие наивные. Но кто-то есть. Впрочем, я не стану беспокоиться, раз вы дали ему от ворот поворот.
— Мне нравится стремительность ваших умозаключений.
— Вы безнадежно честны. Если бы вы сделали какой-то решительный шаг, то не замедлили бы сообщить мне об этом в письме. Вы бы написали: дорогой Питер, я хочу предложить вашему вниманию одно дело, но прежде я должна сообщить вам, что помолвлена с мистером Джонсом из Джизуса. Разве не так?
— Вероятно. Но вы бы все равно взялись за расследование?
— Почему бы и нет? Дело есть дело. А что представляет собой дно Старой реки?
— Ничего хорошего. С каждым гребком вперед вас оттягивает на два гребка назад.
— Тогда будем держаться Новой протоки. Что ж, я искренне сочувствую мистеру Джонсу из Джизуса. Надеюсь, переживания не помешают ему получить степень должного класса.
— Он только на втором курсе.
— Тогда у него есть время прийти в себя. Я хотел бы с ним познакомиться. Возможно, на всем свете у меня нет друга лучше его.
Гарриет ничего не ответила. Быстрый ум Питера всегда описывал круги вокруг ее более медлительных мыслей. И в самом деле, внезапная влюбленность Реджи Помфрета непостижимым образом помогла ей поверить, что чувства Питера могут быть чем-то большим, чем нежность художника к своему творению. Но просто неприлично с его стороны так быстро прийти к этому выводу. Ей не нравилось, что он входит к ней в голову как к себе домой, когда ему заблагорассудится.
— О боже! — произнес он вдруг.
Питер с ужасом всматривался в темно-зеленую воду. На поверхности медленно вскипали маслянистые пузырьки, там, где шест зарылся в густое илистое дно. Одновременно в ноздри им ударил страшный смрад разложения.
— Что случилось?
— Я попал во что-то ужасное. Разве вы не чувствуете запах? Просто невыносимо, меня везде преследуют трупы. Ей-богу, Гарриет…
— Мой дорогой идиот, это всего лишь городская свалка.
Его взгляд проследовал за движением ее руки, и он уставился на дальний берег, где стаи мух жужжали над отвратительной разлагающейся кучей.
— Ничего себе! И о чем же они думали, устраивая такое? — Он провел по лбу влажной ладонью. — На мгновение я подумал, что мы наткнулись на мистера Джонса из Джизуса. И начал раскаиваться, что говорил о бедняге в столь легкомысленном тоне. Ну-ка, давайте отсюда выбираться! — И он стремительно повел плоскодонку вперед. — Вот тебе и Айсис. На реке не осталось романтики.
 | Дороти Ли Сейерс. Возвращение в Оксфорд |
Электронная книга: Дороти Ли Сейерс. Возвращение в Оксфорд