Десятый класс. Середина мая. Где-то совсем завтра или послезавтра — день первого экзамена, а именно сегодня утро началось почти бы уже летним теплом, если б не нежный мятный все-таки весенний еще ветерок в лицо, и день таков, что невозможно никак думать об экзаменах, а получается только — о том, каким будет это лето.
Каким оно будет, когда ты сдашь все экзамены, когда ты его заслужишь, когда прорвешь этот толстый бычий пузырь, пыльный изнутри душной меловой пылью от школьной доски, пузырь, в котором ты заточен до выяснения последней своей экзаменационной оценки, сквозь мутные стенки которого ты всматриваешься вожделенно в яркую только недавно вылупившуюся листву на тополях, в головокружительные девичьи коленки, в поздние теплые закаты — во все, что обещает свободу и приключение. Май и есть обещание лета, май — это со сведенными зубами страстное ожидание наконец-лета.
И вот каждый с тех пор май, примерно в его середине, когда ветер начинает дышать мятой, когда вечер становится нежен и длится, а утро спешит, но еще отдает апрельской прохладой, когда листва сохраняет пока невинность, я — вспоминаю свой десятый класс. Вспоминаю, как тогда жаждал поскорее-бы-лета. Как царапал изнутри бычий пузырь — и, прорвав, захлебывался от свежего воздуха, который получалось еще полной грудью вдыхать, и жмурился от яркости и настоя шести мира.
Начало июня: какое-то раннее утро, когда накануне узнал последнюю оценку и понял: пересдавать не надо, все. Свобода. Еще свежее утро, еще молодые родители на кухне смеются, с улицы гудки через распахнутую форточку, все только начинается. Что сейчас будет впереди? Сладкое безделье в жарком городе, в раскаленных шестнадцатиэтажках, месяц где-нибудь у еще живой бабушки, у черта на куличках — купание с деревенскими на лесной речке, ситцевые платья через голову, окурки-светлячки курятся сладким дымом запретным, обратно на мопедах в темноте по шоссе, ветер в лицо, грузовики гудят навстречу, а потом еще и две бесконечные недели на синем море, цикады-звезды-полынь-мазанки-кипарисы-черешня в газете-кто первый прыгнет с утеса.
И вот каждый июнь я стараюсь это вспомнить, это почувствовать: как тогда у меня получалось, как все было? Как я верил в волшебство и как его ждал? Планирую отпуск: обязательно нужно поехать куда-то, где море и цикады-полынь-звезды; обязательно мчаться сквозь ветер, и кто-первый-прыгнет, и окурки-светлячки в фиолетовой ночи.
И мы все так — ждем этого лета, как дембеля, как УДО, как искупления. Набираем мечту в кредит и целый год живем фантазией о месяце отпуска, а месяц этот стараемся впрок запастись соленой водой и песком и стуком колес и ревом двигателя и ракушки какие-то домой тащим бесполезные море слушать и фотографии в айфоне плоские крохотные — себе потом доказывать, что лето у нас действительно было.
Детей своих везем по местам своего детства, или по тем местам, куда сами мечтали в детстве попасть, пичкаем их скорей-скорей впечатлениями, чтобы они получили все, чего мы недополучили, и из них, бедолаг, тоже счастливые моменты на камеру выжимаем. Закатываем свои обгорелые «смааа-айл!» в стекло, консервируем счастье на нескончаемую стылую среднерусскую зиму.
А августовский маскарад курортных романов, к которому, как к Венецианскому карнавалу, маски и костюмы готовятся весь год? А сумбурные союзы, а невозможные с научной точки зрения соединения, а праздник притворства, забвения и всепрощения? А жадность, с которой мы поглощаем других, и жертвенность, с которой отдаем другим себя? Нежелание ничего знать о семье, об обязательствах, о приличиях. А желание — за две недели успеть почувствовать все, что за год не успели, что за молодость промелькнувшую не успели, что за всю жизнь не смогли. И такая отчаянная, ожесточенная страсть, животная звериная любовь такая, какая бывает, когда вокруг чума или когда комета вот-вот сметет своим ядовитым хвостом все живое с Земли, и не надо больше думать о том, что дозволено и чего не дозволено, а можно просто рваться друг в друга, царапаться друг в друга до полного затмения, всласть. Может, потому что грядущий сентябрь и есть Апокалипсис, и есть конец этой короткой выдуманной жизни? И до него, до сентября, очень важно все успеть!
Но эту жажду неправильно на звериную неудовлетворенность списывать или на сенсорное голодание. Дело не в том, что надо просто физиологический зуд успокоить. Не в чесотке. Мне кажется, мы о другом мечтаем.
В маскараде приморских отельных пляжных вечерних танцевальных коктейльных отношений важен не предсказуемый их результат, не схватка на простынях под ледяным сквозняком из кондиционеров, а именно возможность примерить маску — коричневую, лоснящуюся, улыбающуюся маску счастливого какого-то другого воображаемого человека. Перестать быть на две хотя бы недели опостылевшим собой — бледным, загнанным, отцом-матерью-подчиненным-тираном, да кем угодно — и поиграть. И пусть другие, с кем мы там склеимся на этих дурацких ежевечерних диско, тоже носят маски и тоже привирают, мы их великодушно простим, и поверим им охотно, и не станем расследовать, кем они там являются в действительности, потому что лето — это антоним действительности, это самоволка в фантазию.
А потомство свое зачем мы возим туда, где сами бывали детьми, где сами ими были? Зачем принуждаем его воплощать наши собственные детские мечты за счет их собственных каникул? Может, потому что — глядя, как они чувствуют лето, мы тоже пытаемся почувствовать лето — снова — вместе с ними, прицепившись к ним, и так проскочить сквозь время назад?
В десятом классе, конечно, я ждал от лета любовных историй; такой уж это возраст, что ничего другого в голову не лезет. Но мечтал не об этом — а о той свободе, отой безответственности, какая у меня была только до отрочества — в волшебной дымкой подернутом нечетком детстве.
Только тогда мир был бескраен, а воображение — всесильно, любая игра становилась подлиннее реальности, а реальности, в общем, и не существовало вовсе. В десятом классе реальность была меловой пылью на внутренней поверхности бычьего пузыря, и нужно было прорвать его, чтобы оказаться в месте вседозволенности и независимости — влете, в детстве.
Вот что: лето — это сон о детстве. Мимолетный калейдоскопический трип, поездка на американских горках, в очередь на которые надо простоять целый год. Возможность забыть про зрелую серьезную свою размеренную чужими людьми за тебя расписанную предсказуемую и уже предсказанную и даже предписанную до самой гробовой доски твою жизнь и помочить ноги в теплом синем море тридцати летней давности. Сыграть в игру с другими тоже ищущими амнезии взрослыми, пусть и во взрослую уже игру. Детей в свое прошлое свозить — чтобы подсмотреть детское счастье и крошки от него подобрать, чтобы хоть на один зубок его попробовать снова.
И потому мы боимся сентября, что в лете — как в легком и слишком счастливом сне Обломова о детстве, где и маменька и папенька еще живы и молоды, тенью холодной присутствует знание, что необходимо будет проснуться, — и мы стараемся на-чувствоваться, нагуляться, нажиться вдоволь до сентября, до возвращения в стекляшки офисные или куда там кто, потому что пробуждение неизбежно, пробуждение во взрослую пресную всякого волшебства лишенную жизнь, которой и край уж теперь заметно ближе стал, в несвободу, в скуку, в обязательства, в рутину, в ту роль, из которой до следующего лета уже не вылезти, как бы ни натирала она, и про которую ты уже не помнишь, что это тоже всего лишь роль.
Каждый май я напоминаю вот себе про давно прошедшие экзамены, и принюхиваюсь к воздуху — не дунет ли мятой? — и даже тоскую, что меня больше не испытывают, что школа сто лет как кончилась и что вместо нее вовсе банк собираются строить. Пытаюсь вспомнить, как рвался бычий пузырь и как обрушивалось на меня со всех сторон лето запахами, голосами, гудками, теплыми дождями, обещаниями приключения, как ярко и трехмерно мне было, как подлинно и свежо. И как я мечтал тогда о лете, так я стараюсь о нем мечтать сейчас. Тру-тру, скребу-скребу изнутри бычий пузырь, а детства все равно не разглядеть; это уже не меловая пыль на нем, а сам он помутнел от возраста. И задубел — не прорвать.
И спешу все наступившее лето увидеть испытать побывать совершить, а все равно остаюсь к осени, к пробуждению — неудовлетворенным, недополучившим, недоехавшим до того самого, до настоящего. Вроде бы на самом пороге уже остановившимся — и недоехавшим.
Обманка это ваше лето, злюсь я в подскочившем тут же сентябре. Пустышка. Фальшивка. Не буду больше в него верить. И осенью, зимой — ненавижу лето за то, что оно не справилось, не оправдало, не смогло. И старею еще на пол года. Но к весне забываюсь уже как-то. После стылой и нескончаемой нашей зимы очень уж хочется верить в чудеса.
И однажды в мае, примерно посередине, вдруг слышу в воздухе мятную прохладу.
(с) Дмитрий Глуховский