Мы думаем, что о Великой Отечественной войне мы знаем все. Или почти все. Знаем о чудовищных потерях, о непереносимой боли, о страданиях, страхах и лишениях. Об этом ведь столько уже написано! Но кто поверит, что у войны есть скрытая, тайная, мистическая сторона, о которой фронтовики либо вообще не рассказывают, либо – с большой неохотой. Будто опасаются, что их могут принять за сумасшедших или за отъявленных лгунов. Так что же там, в сгустке человеческих страстей, окутанных смертью, происходило? Было ли это плодом истерзанного войной замутненного сознания или же это – то самое, что мы с благоговейным ужасом и шепотом называем коротким словом «жуть»?
Глава из книги:
Я – москвич поколениях в шести. Вырос в интеллигентной семье: отец был археологом, мать – историком. Друзья в доме собирались соответствующие, так что я с детства наслушался интересных профессиональных разговоров. И на войну ушел с третьего курса исторического факультета. Поясняю, чтобы сразу понятно было, почему я так быстро разобрался в некоторых деталях.
Как потом прекрасно спел Высоцкий, «мне не пришлось загнуться, и я довоевал». Войну закончил капитаном в Вене. Должен вам сказать, австрийцы оказались людьми хитрющими и с определенного момента линию поведения выбрали интересную… Они еще в восемнадцатом году, после распада империи, пытались объединиться с Германией – но победители не дали. В тридцать восьмом встретили немецкие танки цветами и истинным ликованием. Братские народы, понимаете ли…
Но вот потом, когда им поплохело… Когда мы начали нажимать всерьез, покинули пределы Советского Союза, столкнулись с тем, что австрийские пленные в массовом порядке выбирали уже другую линию поведения. Подчеркивали, что они не немцы, а австрийцы, совершенно другой народ, что немцы их самым злодейским образом захватили, принудили служить себе, погнали на войну. Одним словом, люди подневольные, прямо-таки антифашисты, и к ним следует относиться по-другому, мягче, чем к проклятым немецким гитлеровцам. Правда, раньше, когда вермахт пер на восток, они никакого антифашизма не проявляли.
Верилось им плохо – но со временем с самого верха поступили негласные указания австрийцам верить. Верить, что все так и обстоит: жертвы гитлеровской агрессии, приневоленные служить. Позже стало понятно, для чего все это было затеяно: каким бы ни был Сталин, но он никогда ничего не делал просто так. Нейтральная Австрия, не вступавшая в какие бы то ни было военные или политические союзы… Ну, вы должны знать. Если в Германии в первое время, положа руку на сердце, кое на какие шалости братьев-славян смотрели сквозь пальцы, то перед вступлением в Австрию меры были приняты драконовские. Войскам объявили самым недвусмысленным образом: Германия – это одно, Австрия – совсем другое. Австрийцы – другой народ, хоть и говорят по-немецки, Третий рейх их захватил силой, принудил. Поэтому, если кто вздумает обидеть мирное население – немедленный трибунал, если не расстрел на месте.
Вот только был интересный нюанс. Медали за Варшаву, Прагу и Белград – за освобождение, а вот за Вену – за взятие… Мягкий такой, ненавязчивый нюансик… В рамках большой политики: дескать, господа австрияки, мы вам верим не по доброте души, а из высших политических соображений. Я так полагаю. Ну, перейдем к событиям. Случилось это в августе сорок пятого. Мы с водителем припозднились не по собственной вине, а по другим обстоятельствам, и в свою часть, в свой городок, возвращались глубокой ночью – двое, на «доджике-три-четверти». Быстрая проходимая машинка наподобие «Виллиса», только немного побольше. Опасности не было: если и в Германии хваленый «Вервольф» оказался сущим пшиком, и настоящего партизанского движения не развернулось (хотя у нас поначалу его опасались совершенно серьезно), то в Австрии и вовсе стояла тишина. Покой и безветрие, тишина и симметрия, как пел Высоцкий. Что бы там ни было, австрийцы вели себя очень примерно, этого у них не отнять. Ну, а немецких окруженцев к тому времени либо истребили, либо переловили. Так что мы были уверены в своей полной безопасности.
Дорога была великолепная: пресловутый немецкий автобан. Местность не горная, но неровная, приподнятая: холмы, возвышенности, все это густо поросло лесом, дорога петляет порой. Не так уж и далеко начинаются предгорья Гарца, места не самые обитаемые, по австрийским меркам настоящая глушь, а вот по нашим – места с такими автострадами глушью быть никак не могут…
Полнолуние, без фар светло, от деревьев ложатся длинные тени, наша тень длиннющая, слева летит… Красиво.
И вот тут-то, за одним из поворотов, видим мы с Панкстьяновым, что не так уж далеко впереди, справа, из леса, из длинных теней, выскочили четверо всадников и на полном галопе мчат с явным расчетом с нами пересечься…
Не было не то что страха, но даже тревоги. Уже можно было рассмотреть, что наличия огнестрельного оружия у них не наблюдается, все четверо – вот чудо! – машут саблями. Даже если это не братья-славяне развлекаются, а обнаружился некий враг, то супостат получается несерьезный. У меня за спиной лежал автомат водителя, «ППШ» с магазином-диском. Семьдесят один патрон. Хватит с лихвой на всю эту дурную кавалерию, и еще останется. А в машине еще пара запасных дисков, пара гранат, у меня пистолет… Словом, по сравнению с этой конницей мы смотрелись бронепоездом. Кстати, лошадь, хотя и здоровенное животное, очень плохо держит пулю, от пары не самых тяжких попаданий заваливается с ног. Я знал, насмотрелся…
Так что автомат я взял на колени, Панкстьянов лишь самую малость притормозил, и мы ехали в том же направлении. Останавливаться было небезопасно: если уж началась такая карусель, мало ли кто и мало ли с чем может прятаться в лесу…
– Что за мать твою, товарищ капитан? – Панкстьянов удивляется в голос. – Басмачи, что ли?
– Откуда здесь басмачи? – сказал я не менее удивленно.
– Глядите…
Присмотрелся я: действительно, какая-то несообразность. На головах у них и в самом деле натуральные папахи, причем размерами гораздо больше, чем носила и наша кавалерия в двадцатом веке, и служившая немцам казачня. Здоровенные папахи, наподобие туркменских тельпеков. Одно слово, киношные басмачи. Я басмачей, конечно, видел только в кино. Причем не из фильма «Джульбарс», где они в чалмах и халатах, а из «Тринадцати». Видели? Ну вот, такие именно папахи. Одежда, правда, какая-то кургузенькая, наподобие курток по пояс – но в «Тринадцати» главный басмач щеголял как раз в папахе и английском френче…
– Газку! – командую я.
Панкстьянов притоптал газ, и мы на приличной скорости ушли от возможной точки пересечения, обогнали. Ничего толком я не успел рассмотреть и потому скомандовал:
– Давай-ка помедленней. Так, чтобы были рядом, но догнать не могли. Что-то тут…
Панкстьянову, похоже, самому стало любопытно. Водитель был классный – и моментально взял такую скорость, чтобы они от нас были метрах в десяти, но достать своими железками не могли. А огнестрельного у них так и не заметно.
Смотрю я на них, вот они, в десяти метрах, при лунном свете, каждая мелочь видна – и начинаю помаленьку отвешивать челюсть. Никакие это не басмачи, это гусары. Доломаны со шнурами, ментики за плечом, на шароварах видна вышивка шнуром. А эти их «папахи» – просто-напросто большие меховые шапки. Гусары, русские и иностранные, только в начале девятнадцатого века стали носить кивера, до этого – либо меховые «папахи», либо шапки в виде чуть суженного кверху цилиндра, без козырька. Ошибиться я не могу никак, уверенно их, как принято говорить у историков и археологов, атрибутирую: гусары второй половины восемнадцатого века, классические, можно сказать, патентованные. Судя по здоровенным металлическим бляхам на шапках, представляющим собой череп с костями – гусары, я рискнул бы предположить, прусские.
Что за черт? Какой-нибудь маскарад, где все перепились? И на дорогу выскочили пугать случайных прохожих? Австрийцы сейчас не в том положении, чтобы устраивать такие маскарады, а в наших частях дисциплина поставлена…
Несутся они следом, погоняя коней, стараясь не отставать, догнать все же. Физиономии усатые, что-то чересчур уж злющие для маскарада, широкими саблями крутят, вроде бы орут что-то, но ни словечка не долетает, хотя расстояние пустяковое, а мотор у «Доджа» шумит не настолько уж громко, чтобы заглушить крики.
Тут Панкстьянов сам чуть ли не орет:
– Тарищ капитан! А копыт-то не слышно!
Он деревенский, вот первым и отметил… Я лошадей в большом количестве увидел только на войне, а до войны, в Москве, – ну разве что конный милиционер попадется или запряженная лошадью повозка…
Посмотрел я не на злых усачей, а на лошадиные ноги. И правда, несутся кони совершенно бесшумно, хотя, пусть и по поросшей травой земле, копыта должны стучать громко. Из-под копыт – ни ошметка земли, ни травинки – хотя должны лететь. Совершенно беззвучно они несутся, словно смотрим немое кино.
– Тормози! – вдруг совершенно неожиданно для себя командую я.
Автомат, конечно, держу на изготовку, мало ли что… Панкстьянов затормозил. Несутся они на нас, корча рожи и махая саблями – и вдруг, не доскакавши до машины каких-то пары шагов, передний исчезает, а за ним и остальные… Полная тишина, ни единого живого существа вокруг, окружающие ландшафты в лунном свете, сижу я с разинутым ртом, нацеля автомат в пустое пространство, Панкстьянов тихонечко так, удивленно матерится. Неуютно как-то стало. Зябковато… Я пионер, комсомолец, коммунист военного времени, к тому же родителями воспитан в атеистическом духе, мне никак не полагается видеть привидения, в которые я не верю, – а ведь увидел, и не я один…
– Все видел? – спрашиваю я Панкстьянова.
– Ну так, – отвечает он. – Как вас сейчас. Случается от водки или помрачения ума, но когда одинаково видится двоим сразу, то уж тут ни водка, ни свихнутые мозги ни при чем. У нас рассказывали ерунду такую, но я не верил. А оно вот оно, наяву…
Он деревенский, с шестью классами, но знаю я его уже года полтора. Есть в нем та самая крестьянская смекалка – и неглуп парень, неглуп… И не верит ни в бога, ни в черта, я – материалист согласно воспитанию, а он – доморощенный, но никакой разницы, пожалуй что, нет…
– Значит, получается, бывает? – спрашивает он обалдело.
– Получается, что так, Паша, – говорю я. – Бывает…
Вообще-то я прекрасно осведомлен насчет явления под названием «массовая галлюцинация», но одно дело – знать об этом понятии чисто теоретически, и совсем другое – столкнуться наяву. Как-то плохо верится, что нас обоих посетило видение. Были они, такие вот…
– Что видел? – спрашиваю я.
Он мне излагает подробно то же самое: и про «куртки со шнуровкой», и про «эсэсовские черепа на папахах» – ну конечно, не то у него образование, и вряд ли он видел картинки с прусскими гусарами, носившими на шапках «адамову голову». Но излагает то же самое, что видел я… Стоит призадуматься.
– Рассказывать будем? – спрашиваю я.
Паша решительно отвечает:
– Вы как хотите, товарищ капитан, а я буду молчать, как рыбка карась. На смех поднимут или дурачком посчитают. Я уж лучше помолчу, есть у меня некоторый авторитет, и не хочется мне его ронять…
– Я, Паша, пожалуй, поступлю точно так же, – говорю я, не особенно и раздумывая. – И у меня есть некоторый авторитет. Не хочется как-то, чтобы вышучивали или за спиной пальцем у виска крутили… Поехали? Что нам тут дальше торчать?
Тронулись. И добрались до городка уже без всяких приключений. Я помалкивал, как та рыбка, на которую ссылался Пашка, – и он, надо полагать, тоже. Вот только через несколько дней, когда мы снова ехали вдвоем, опять из нашего городка в тот же самый, только уже светлым днем. Пашка говорит, не глядя на меня, словно бы незаинтересованно:
– Никишин из второго автобата тут болтает… Будто видел ночной порой тех же самых. И вообще, ползут разговорчики…
Я, хотя и без особой охоты, поинтересовался подробностями. Вроде бы несколько раз наши водители видели на том участке всадников «в куртках со шнурами и эсэсовскими знаками на папахах» – и всякий раз машина шла одиночная, не в колонне. Но болтает об этом один Никишин, остальные, на кого он ссылается, плюются, матерятся и ничего не подтверждают. Вот только один раз Панкстьянов сам при таком разговоре присутствовал – и заверяет, что у него осталось впечатление, будто Федя Ладейщиков как-то чересчур уж пылко и ненатурально возмущается, а в глазах что-то совсем другое…
– Ну, а общее настроение как? – спрашиваю я.
– Ну, а что общее настроение? – пожимает плечами Пашка. – Братья-славяне регочут и не верят. Никишин в автобате особой репутацией не пользуется, и на войне был два года, и медали имеет, а все равно, отношение к нему не то чтобы серьезное. Сами знаете, бывают такие люди – маленькая собачка до старости щенок… Правильную линию поведения мы с вами выбрали? А, товарищ капитан?
– Правильную, – говорю я. – Как рыбка карась…
– Точно. А то вон Никишина замполит уже шпыняет – за распространение дурной… как это, ага, мистики. Несовместимой с обликом идеологически подкованного советского бойца…
Орел у меня Пашка, право, орел. Что-что, а уж слово «идеологический» без запинки выговаривает, комсомолец бравый… Даром что деревня с шестью классами.
Как я потом от него слышал, еще через недельку всякие разговоры о конных призраках прекратились совершенно – то ли перестали появляться, то ли замполит успешно противостоял распространению мистики, как ему и положено.
Забыли. Проехали. Все кончилось. И больше никогда со мной ничего сверхъестественного не случалось, и остаюсь я твердокаменным материалистом… ну, вот так карта легла, однажды напоролся на исключение из правил… Хотя, вполне возможно, никакие это не привидения, а некий неизвестный пока науке природный феномен, природное телевидение, что-то я похожее в фантастике читал, но не помню уже у кого…
Но вот вспоминается мне еще один рассказик, из Брэдбери, не помню названия, про рыцарей и поезд… «Даракон»? Может быть, не помню названия, только суть.
Ну, тогда вы понимаете… Мне иногда в голову лезет сущая ерунда: что, если это… будем употреблять термин «природное телевидение», работает на две стороны? Если уж расслабиться и допустить полет фантазии, оставаясь в материалистических рамках. Что, если где-то там, где-то тогда, в восемнадцатом столетии, живые настоящие гусары встретили странную «самобеглую повозку» с людьми, которая двигалась совершенно бесшумно, а потом растаяла в воздухе? И это ни в каких документах не отразилось. Инквизиции тогда, конечно, уже никто не боялся, ее в Австрийской империи уже и не было, но мало ли по каким мотивам гусары могли промолчать. По тем самым, что и мы с Пашкой – опасались за свой авторитет, боялись насмешек, не хотели, чтобы их приняли за пьянчуг или сумасшедших. Человеческая психология кое в чем изменяется и с ходом столетий…
Но вот ведь как может обернуться… С тем, чего вроде бы не должно быть, мне пришлось столкнуться еще раз, хорошо еще, не в качестве зрителя – как слушателю. Меня тогда перевели из части в Вену, в нашу военную комендатуру, где я и увяз до демобилизации, до весны сорок девятого. Но это еще ничего, был риск застрять в армии насовсем – а мне чертовски хотелось назад в университет, военная карьера меня нисколечко не прельщала, был и остался чистейшей воды гуманитарием.
Было так. Австрию, как и Германию, оккупировали войска четырех держав антигитлеровской коалиции, комендатуры взаимодействовали самым активным образом, мне не раз приходилось встречаться с союзниками, в том числе и в неформальной обстановке, за бутылочкой. В отношениях меж нами резкое похолодание наступило в сорок девятом, уже после того, как я демобилизовался, после знаменитой речи Черчилля в Фултоне. А до того какое-то время с союзными офицерами можно было встречаться и за бутылочкой. Особо это не поощрялось, но и прямого запрета не было. Те, кому по должности положено, косо смотрели, конечно. Но многих это не останавливало: впервые в жизни узрели настоящих американцев, англичан, французов, чертовски интересно, какие они в жизни. Мне однажды довелось даже выпить пивка с капитаном-сенегальцем из французской зоны. Я по-французски знал три с половиной слова, а он не говорил ни по-немецки, ни тем более по-русски, но как-то мы хорошо посидели вечерок на пальцах, кивках и улыбках…
Однако сенегалец здесь ни при чем. Историю эту мне рассказал английский майор. Мы с ним часто встречались по службе – и несколько раз неформально, в одном уютном ресторанчике. Интересный был майор. Настоящий английский аристократ – длинная, ничуть не простонародная фамилия, запросто мог мимоходом бросить фразочку вроде «… когда мои предки участвовали в крестовых походах…» Англичан, в том числе и аристократов, я раньше видел только на картинках и в кинохронике. Естественно, впечатления сложились по книгам. Я полагал, что английский аристократ непременно должен быть этаким долговязым, сухопарым, с замкнутым, высокомерным видом, цедить слова по пять в минуту…
Оказалось, ничего подобного. Воспитание в нем чувствовалось, нужно было видеть, как он держался за столом на торжественном обеде в честь дня рождения Сталина, где присутствовали офицеры всех четырех армий. Как он управлялся с многочисленными вилочками-ножиками, с какой великолепной непринужденностью… Порода чувствовалась.
Но вот внешностью он ничуть не походил на тех, кого я себе нафантазировал по книгам. Невысокий такой, широкоплечий крепыш, живой, подвижный, разговорчивый, походивший скорее на одесского морячка – лицо вовсе не простецкое, но ни малейшей чопорности, никакого высокомерия. По-немецки говорил отлично, лучше меня, и даже знал немного по-русски. Кое-кто у нас предполагал, что он разведчик. Вполне может оказаться, почему бы и нет? В любом случае, ко мне он никогда не делал никаких подходцев, не пытался ничего выведать. Кто его знает. Во всех четырех союзных комендатурах разведчиков было – пруд пруди, такое уж место – Вена… Но ко мне он никогда ни с чем таким не подкатывался.
И вот однажды – а выпили мы крепко – разговор как-то сам собой съехал на сверхъестественное. Помню, майор необидно подшучивал над нами – мол, вы, коммунисты, вместе с «эксплуататорами» извели и всех привидений, так что у вас они более не водятся. Что-то в этом роде.
Не рассказывать же ему про тех гусар? Я ответил что-то вроде: никто у нас не мог изводить привидения специально, поскольку мы в них не верим. А как можно изводить то, во что не веришь, чего не бывает? Нет их у нас, и все тут…
Он словно бы посерьезнел и говорит: понимаете ли, капитан, привидений я и сам не видел никогда в жизни. Отчего-то так, к сожалению, сложилось, что наше семейство, в отличие от других, оказалось обделено фамильными призраками. Вот у других…
И, загибая пальцы, рассказал, как обстоит у некоторых других – у кого-то прадедушка регулярно разгуливает по дому, у кого-то беду или смерть члена семьи всегда предвещает неведомо откуда взявшаяся на воротах белая сова… Довольно интересно было слушать. Потом он посерьезнел еще больше и говорит: сам я никогда не видел привидений, хотя в их существование верю ввиду многочисленных свидетельств достойных доверия людей. Но вот однажды был случай…
И рассказал. Передаю, как помню.
Он до конца войны был летчиком-истребителем. И в сорок втором году их часть перебросили прикрывать с воздуха атлантические конвои. Разместили где-то на самом севере Шотландии, совсем недалеко от моря. Он даже названия приводил, но они тогда же начисто выветрились у меня из головы: в английском я не силен до сих пор, в географии британской тоже, тем более названия шотландские, замысловатые, относятся к какому-то захолустью… Ни одного не помню.
Аэродром там построили еще до войны, добротно – с бетонированными дорожками, ангарами, уютными домами для личного состава. Но вот места были, судя по его описанию, глушь не только по английским меркам, но, пожалуй что, и по нашим. Ближайшая деревенька с убогой пивной – километрах в пятидесяти. Ближайший город – и вовсе за тридевять земель. Ни ресторанов, ни кинотеатров, не говоря уж о театрах, ни девушек. Развлечений – никаких. Они иногда компаниями ездили в эту убогую пивную исключительно для того, чтобы оказаться среди людей в штатском, вне аэродромной казенщины. Хоть какое-то напоминание о том, что за пределами аэродрома существует большой мир.
В окрестностях было разбросано с дюжину ферм, живших в основном за счет овцеводства – земля там каменистая, совершенно не подходящая для посадки чего бы то ни было, разве что ячмень сеяли кое-где, на клочках, исключительно для пива. Никаких таких дружеских связей с обитателями ферм люди с аэродрома не поддерживали. Это не Советский Союз – наши ребятки давно бы установили связь с хуторянами, меняли бы на самогоночку то и это, выпивали бы вместе, и все такое прочее. А может, и нет. Будь дело где-нибудь в Прибалтике. Рассказывали мне кое-что переведенные оттуда ребята: хуторяне сами по себе, наши сами по себе, какие тут дружеские связи…
Вот и они по своему положению чем-то напоминали наших в Прибалтике. Они там все поголовно были англичане, а местные не просто шотландцы – шотландцы из глухомани. Та еще публика, морщился майор. Говоря по-нашему, бирюки бирюками, идут, как мимо пустого места, разве что чуть кивнут и буркнут что-то. По-английски если и разговаривает один из дюжины, то понять его едва удается. На всю округу – одна-единственная красивая девушка, но по-английски не говорит вообще, надменная, как сто чертей. Да и друг с другом эти бирюки держались точно так же отчужденно. Ничего похожего на Англию или хотя бы на равнинную Шотландию, говорил майор. Тяжелый народец…
И был у него бортмеханик… нет, бортмеханики на больших самолетах, на бомберах, а этот служил в наземном составе, был закреплен за истребителем майора… тогда еще лейтенанта. Я до сих пор плохо разбираюсь в авиации, кажется, у нас это называлось «авиатехник»… ну, не важно. Техник, в отличие от майора, из самого что ни на есть простонародья, с какой-то короткой простой фамилией – то ли Смит, то ли Джонс, то ли Браун. Пусть будет Смит, для простоты и легкости изложения. Однако горожанин, и не просто горожанин, а лондонец. Читали про «кокни»? Вот это он и был, натуральнейший кокни. Разбитной малый, по описанию майора, балагур, шустрила, не прочь хлебнуть спиртного подальше от начальства, но никогда на нарушениях не попадается – одним словом, очень он напоминал иных наших расторопных и оборотистых солдатиков, вылитый Паша Панкстьянов, только английский…
Немаловажное уточнение, приведенное майором. Этот Смит до войны работал где-то на ипподроме конюхом и лошадей любил страстно. У майора осталось впечатление, что Смит даже больше тосковал из-за отсутствия лошадей, чем девушек, – хотя и насчет девушек был не промах.
И вот этот разбитной Смит, единственный из аэродромной обслуги, не говоря уж об офицерах, начал форменным образом болтаться по округе – со скуки. Законным образом отпрашивался, у англичан можно, там своя система, я не стал вникать.
И подробно пересказывал свои приключения майору – а тот слушал, опять-таки от скуки. Правда, особых приключений не случалось. Первым делом Смит попробовал познакомиться с той девчонкой – но она что-то непонятное сказала на местном наречии и прошла мимо, задрав носик, обдавая ледяным презрением. Пытался поболтать с фермерами – снова ничего не вышло. У них вечно неотложные дела, да и нормального английского они не понимают.
Совсем было собирался он забросить свои хождения – но однажды приходит сияющий как новенький гривенник или, учитывая место действия, шиллинг. Оказывается, километрах в десяти – то есть в милях – есть озерцо, небольшое, неглубокое, неподалеку ферма, и у озерца пасется конь. Вороной жеребец, красавец, уж Смит-то разбирается… Подойти к нему Смит не успел – уже падали сумерки, нужно было возвращаться к определенному часу.
И он себе вбил в голову, что, кровь из носу, непременно покатается на этом жеребце. Конь верховой, уж он-то разбирается, значит, у хозяина есть и седло. Нужно только его уломать…
В следующую увольнительную прихватил сигарет, шоколада, еще всякой всячины из своего пайка и отправился налаживать отношения с фермером. У них в войну тоже было голодновато, сидели на карточках (которые после войны отменили даже позже нас), а уж в глуши, гадать нечего, еще хуже. Так что Смит рассчитывал договориться, взять в аренду этого коня на пару часов, заседлать и покататься по окрестностям.
Вернулся не то чтобы злой, но чуточку озадаченный. Коня он на сей раз не видел, а хозяин, при виде сигарет чуточку подобревший, закурил и вспомнил английский, хоть и говорил скверно. И начал он, по словам механика, пороть сущую околесицу: мол, коня у него нет, а то, что Смит там видел, вовсе и не конь, а келпи, злой водяной дух, и держаться от него следует подальше, а то унесет. Никто не знает, куда келпи уносит людей, но никто из тех, кто сдуру рискнул на него сесть, не возвращался. Так что иди-ка ты подобру-поздорову, англичанин, пока не случилось ничего худого, а за сигарету спасибо, оставишь пачку – пивка налью…
Обмен этот Смит совершил, пиво выпил, попытался еще раз втолковать хозяину, что лошадей он знает с тех пор, как себя помнит, обращаться с ними умеет, за пару часов ни за что не испортит, поездит без всякого галопа. Хозяин ему снова про келпи и про то, что от озера, начиная с вечера, следует держаться подальше.
Так и не договорились. Смит сказал майору: по его глубокому убеждению, чертов старикашка попросту жмется. Потому и рассказывает сказочки. В призраков он, Смит, еще верит, его бабушка сама видела одного, а старушка врать не будет – но вот во всяких злых духов не верит совершенно. Кокни верит только в тот дух, что идет из откупоренной бутылки джина…
Назавтра, ближе к вечеру, майор натыкается на Смита, явно намеренного покинуть расположение – законным образом, все чисто.
Оказывается, этот разбитной лондонец решил потихонечку взять коня самовольно и все же немного покататься. Ферма далековато, хозяин не углядит, у его домишки на озеро выходит боковая стена без единого окошка…
Смитти, говорит майор, а ведь это будет покушение на частную собственность…
Никакого покушения, говорит Смит. Что-то я не помню у нас в Англии таких законов, которые бы запрещали человеку часок покататься на чужом коне, свободно пасущемся на никому не принадлежащей земле, а потом привести его обратно. Это же не кража, а взятие во временное пользование. Ну конечно, уведи я коня откуда-нибудь из конюшни, да вот хотя бы с нашего ипподрома, это, очень возможно, и признали бы кражей. Но тут-то захолустье, и пасется конь на земле, которая старикашке вовсе не принадлежит, я специально, этак мимоходом, выведал. И вообще, я этого коня нашел черт-те где, вдалеке от жилых мест, вот и хотел порасспрашивать, чей, чтобы вернуть. А что сидел на нем верхом – ну к чему бить ноги, когда можно ехать верхом? Коробку с пайковыми вкусностями я ему потом оставлю на крыльце, хочет, пусть берет, а не захочет, пусть выкидывает. Ближайший полисмен – в пятидесяти милях, а до ближайшего судьи и вовсе часа четыре ехать…
Майор не стал его задерживать: в конце концов, безобидная блажь, парень не собирается красть коня, всего-то поездить часок. Не столь уж страшное прегрешение…
Смотри, говорит, Смитти, чтобы чего не вышло… Обойдется, сэр, говорит Смит. Кокни – он и пишется «кокни». Все будет в лучшем виде.
И ушел.
На утренней поверке его не оказалось. Для любой воинской части, независимо от ее государственной принадлежности, это, безусловно, ЧП. Командир у них, судя по описанию майора, был мужик правильный. Не стал поднимать шума и с ходу издавать приказ о дезертирстве, а попросту отправил по окрестностям несколько машин. Скорее всего, загулял где-то на ферме, а значит, разыскать и привезти. А уж там, топорщит усы полковник, этот субъект у меня насидится на гауптвахте и увольнительных не получит до конца войны, затянись она хоть на сто лет…
Лейтенант добровольцем на поиски не вызывался – его попросту назначили. Командир, поводя усами, сказал что-то вроде: это ваш механик, сэр, следовательно, вам как-то и не годится оставаться в стороне…
Они уехали. В каждой машине – офицер и пара солдат. Майор, ни словечком не обмолвившийся о разговоре со Смитом – негоже как-то джентльмену потворствовать рядовым в таких вещах – ругая себя на чем свет стоит, велел водителю ехать к озеру. Уж он-то знал, откуда начинать…
Добрались. Никакого коня на берегу. Неприветливое какое-то место, неуютное. Даже днем, при ярком солнце. Камень вокруг с редкими пучками травы, вода темная, почти черная, равнина диковатая какая-то, голая, только фермерский дом вдалеке торчит… Неуютно здесь, и все тут…
Они начинают осматривать берег – и очень быстро находят пилотку с кокардой королевских ВВС, где внутри чернильным карандашом коряво выведено: «Дж. Смит, 2-я эскадрилья». Находят коробку – закрыта, ничего не тронуто. Только вскрытая пачка галет валяется отдельно. У майора мелькает в голове: что бы делал опытный лошадник? Да попытался бы коня галетой приманить…
Смита они не находят ни живого, ни мертвого. Едут на ферму.
Находят хозяина в огородике. Хозяин им бубнит ту же околесицу, что майор уже слышал от Смита – нет у него никакого коня, возле озера вечерами ходит келпи, уносящий неосторожного человека неизвестно куда…
В одном он не врет: никакой конюшни, никакого коня… Майор (тогда еще лейтенант), для очистки совести безрезультатно посетив еще две фермы, возвращается на аэродром и докладывает все, что слышал, показывает все, что нашел. Выслушав, не раздумывая особенно, полковник сердито фыркает:
– Верите в злых водяных духов, лейтенант?
– Не особенно, сэр, – говорит майор.
– Все то, что вы привезли, как-то доказывает существование злых водяных духов?
– Никоим образом, сэр, – отвечает майор.
И видит, что в глазах у сурового начальства стоит… что-то такое непонятное. До сих пор, говорит майор, не могу понять этот взгляд. Не злость, нет. Просто странный взгляд, полковнику вовсе не свойственный. Словно бы он и хотел что-то сказать, но молчит почему-то. Старый служака, тридцать лет в армии, Индия, Цейлон, Африка. Ходят темные слухи: то ли в Африке, то ли в Индии полковник, будучи юным субалтерн-офицером, столкнулся с самой натуральной чертовщиной, но подробностей никто не знает, а расспрашивать самого полковника – храбрецов нет…
– Вот видите, – говорит наконец полковник. – Британский офицер должен верить в злого противника, а не в злых духов. Особенно у себя дома, в доброй старой Англии. Я надеюсь, докладную записку вы напишете правильно, без всяких упоминаний о том, что бормочут выжившие из ума крестьяне…
– Так точно, сэр, – сказал майор.
Он пошел к себе и написал все правильно.
Остальные тоже вернулись без Смита. Назавтра появилось два приказа. В первом сообщалось о дезертирстве рядового Смита, вторым полковник категорически запретил увольнительные всем, кто собирается «побродить по окрестностям». Отныне всякое хождение по окрестностям настрого запрещается. В увольнение – только группой, только в ближайшую деревню, на машине, понятно…
Тем и кончилось. Майор там застрял чуть ли не на два года, вплоть до высадки союзников в Нормандии, когда их полк перебросили туда. Ну, разумеется, с отпусками для поездок домой – это все же Англия… Смита, насколько ему известно, не нашли до сих пор. Полиция была у его родных в Лондоне, но родня твердила, что Смит никогда у них не появлялся. Так и числится в списках неразысканных дезертиров.
Прошло около месяца, и однажды мы при очередной проводке конвоя крепенько схлестнулись с господами из Люфтваффе – джерри, как обычно, прилетели из Северной Норвегии, было их немало, нас тоже, так что заварушка поучилась серьезная. Очень скверно, знаете ли, драться над морем: если тебя собьют и спасение не придет в самое короткое время, человек быстро умирает от переохлаждения… Мне повезло и на этот раз, я везучий, черт побери, иначе не сидел бы здесь с вами. Когда пришло время возвращаться, самолет был целехонек, не задет, а сам я отправил одного «мессера» поплавать…
Как часто случается, звено рассыпалось, и возвращались поодиночке. Настроение у меня было примечательное: причудливая смесь усталости, воодушевления и тихой радости. С вами такое бывало, капитан? Ну вот, вы понимаете…
И вот, по какому-то непонятному побуждению, я изменил обычный курс и отклонился на несколько миль южнее – к тому озеру. С точки зрения юридического крючкотворства был совершенно чист – не было приказа с запретом пролетать над теми местами. Мог у меня забарахлить компас? Мог я, как бывало сплошь и рядом, после горячки боя не соблюдать строго курс для возвращения? Благо горючего оставалось мало, но на крюк в несколько миль хватило бы.
Сумерки еще не наступили, но солнце уже село. Я шел на малой высоте, ярдов в сотню. Озеро казалось совершенно черным пятном, словно туда вылили не одну цистерну чернил. И там бродил конь, темной, скорее всего, вороной масти.
Я развернулся и прошел практически на бреющем, на высоте этажей трех, не больше. Да, конь. И знаете, капитан, эта скотина вела себя так, словно меня не было вообще. Обычно животные, когда над ними проносится ревущий самолет, пугаются, кидаются куда глаза глядят. Один наш парень получил серьезное взыскание за то, что из озорства прошел на бреющем над овцами – уж не знаю, сколько времени их потом собирал хозяин, но потрудиться и ему, и собаке пришлось. Пришел на аэродром, добрался до полковника и вполне внятно пожаловался, тут уж никаких их обычных: «Нипмаю енглиски». Молодой был парнишка…
Ну вот. Этот конь, однако, и ухом не повел, даже головы не поднял. У меня было жгучее желание выполнить классический заход на наземную цель и дать из всего бортового – патронов еще немного осталось. Я, конечно, этого не сделал: у фермера, что обосновался неподалеку от озера, такого коня не было, но мы же не проверяли всех остальных, с какой такой стати? Если он принадлежал кому-то другому и забрел издалека, окажись это настоящий конь, мне пришлось бы несладко. Офицер и джентльмен ни с того ни с сего расстрелял с воздуха фермерского коня… Боюсь, моей скромной персоной занялись бы военные психиатры…
И я ушел на аэродром. Вот, собственно, и все. Мое личное мнение… У меня его до сих пор нет, капитан. Я не знаю, что думать. С одной стороны, в существовании призраков и других сверхъестественных вещей я не сомневаюсь нисколько. Хотя самому сталкиваться не приходилось. Но вот чертов келпи… Да, шотландцы о нем рассказывают не одну сотню лет. Но у меня как-то не умещается в сознании, что в середине двадцатого столетия цивилизованного англичанина мог утащить неизвестно куда злой водяной дух. Это, по-моему, чересчур…
Всему на свете можно подыскать объяснение. Конь, скажем, был глух, как пень, почему бы и нет? Смитти мог мне наврать насчет девчонки: вовсе она не обдавала его презрением, меж ними, словно в дешевом романе, возникла страстная любовь с первого взгляда, и она его приютила у себя на ферме, смогла уговорить родителей. Никто ведь не обыскивал ни одной фермы в поисках беглеца – это Британия, а не Третий рейх, дом англичанина – его крепость, даже в военное время без достаточных оснований такое немыслимо.
Чем не гипотеза? Конечно, по моим собственным впечатлениям, Смитти был не из тех, кто способен дезертировать. Да и зачем? Согласитесь, капитан, дезертируют чаще всего те, кто панически боится «горького дыма передовой», как писал сэр Редьярд Киплинг. Но мы-то пребывали в глубоком тылу. Даже если бы на континенте открылись боевые действия, как оно и произошло в сорок четвертом, Смитти и там пребывал бы в тылу. Авиамеханик может пройти всю войну, так и не увидев противника – ну, разве что пленных. Единственная опасность – бомбежка, но это вроде лотереи или карточной игры. Зачем? Он находился в полной безопасности, кроме гражданского занятия у него после окончания соответствующей школы был и диплом авиатехника, с которым и после войны можно неплохо устроиться. В том случае, если прежняя любовь к лошадям даст сбой.
Но все это – не более чем рассуждения. Умствования? Сам я своими глазами не видел ничего необычного. Разве что коня. Maло ли что могут наболтать невежественные, суеверные хайлендеры, живущие в своем захолустье едва ли не в средневековых условиях? Да у них электрического освещения и водопровода в жизни не бывало, они с трудом могли поставить подпись, никогда не ездили на автомобиле… Даже в цивилизованной Британии хватает таких уголков, где жизнь течет на уровне прошлых столетий. Черт меня побери, у них радиоприемников не было, они не выписывали газет, один из них приходил к нашему капралу, чтобы тот ему прочел письмо от сына, потому что сам по-английски не мог прочесть ни словечка! Такие будут всерьез верить и в келпи, и в любую чертовщину! Средневековье!
Но мне показалось, будто майор все это изрекает с таким видом, словно хочет убедить не меня, а себя самого. Что он до сих пор себя кое в чем не убедил.
Вот и вся его история. Он помрачнел и стал откровенно надираться, совершенно как брат-славянин. Прежде я за ним такого не замечал, на выпивку был крепок, но в тот раз его чуточку развезло. Так, что я пошел провожать, очень уж пошатывало майора. Прошли квартала три, он молчал, только иногда саркастически фыркал:
– Келпи! Черт побери, келпи! Средневековье…
Потом остановилась английская машина с какими-то его знакомыми, окликнули, и я с облегчением сдал майора с рук на руки. Мы встречались еще несколько раз, но выпивал он, как до того случая, в меру, и разговора о шотландской глуши больше не заводил. Что касается моего личного мнения… У меня его нет до сих пор. Могу повторить вслед за майором: я не знаю… Даже учитывая происшедшее со мной самим – не знаю…
Примечание автора: большинство из этих рассказов (как и многие другие, не всегда имеющие отношение к призракам) объединяет одна подробность: полнолуние. Много диковинного происходит при полной луне. Мне попросту лень искать соответствия в народном фольклоре и мифологии – но смутно помню, что эта деталь присутствует там и сям. Давно доказано, что фазы Луны как-то влияют и на человека, и на растения. Однако, по-моему, никто до сих пор не доискался до строго научного объяснения, каким образом. Точно так же Луна может влиять на кое-что другое. Может быть, и не зря в фильмах ужасов оборотень начинает превращаться в зверя именно что при полной Луне. Вот и следующая история с той же деталью…
 | Александр Бушков. Рельсы под луной |