Любовь… Всегда ли она во благо? И обожание – всегда ли оно добро? И во что может превратить человека трудно сдерживаемая порочная страсть? И как выжить, попав в руки подобного двуликого Януса?..
А все начиналось просто. В дом, стоящий на берегу реки, пришел пятнадцатилетний подросток. Просто пришел, хотел попросить у хозяйки дома, подруги его родного дядюшки, несколько музыкальных дисков. Он не знал, что попал в ловушку…
Перед вами история о том, как неискушенный юноша узнал изнанку этого мира. История о том, как страстная женщина, желая обмануть само Время, приняла недуг за любовь. История, которая повторяется вечно.
Глава из книги:
Еду к маме на автобусе номер триста восемьдесят шесть. Весь Лондон опять перекопали: ремонтируют канализацию, или прокладывают кабели, или меняют лопнувшие трубы. Недра города обнажают, его внутренние органы вытаскивают наружу. Там, под мостовыми и тротуарами, целый мир. Не просто сеть трубопроводов, а сложные, похожие на муравейники, системы, подающие электричество, газ и воду во все концы города, коллекторы и туннели, колодцы, подвалы, дренажные и сточные трубы. Целые резервуары и подводные реки. Живут там крысы, черви и даже мерзкие пещерные пауки. Под землей Блэкхита погребены почти все жертвы лондонской чумы. Кучи костей. То, что мы каждый день видим на поверхности, занимаясь своими делами, — всего лишь хрупкая недолговечная верхушка необъятного кладбища.
В это утро дорожные работы повсюду, как и пробки. Подумываю выскочить на следующей остановке и срезать через парк, но только поднимаюсь, чтобы сойти, как автобус дергается и набирает ход. Деревья Гринвичского парка закрыты вуалью дождя. Вижу за белыми колоннами Куинс-Хауса себя и Себа: мы бежим вверх по холму под струями с неба, оба хохочем в восторженном страхе быть пойманными. От кого мы тогда убегали?
Мы искали маленький дом из красного кирпича, взятый под стражу невысокой железной оградой, — странный, постоянно запертый. Бежали, и дождь швырял в лицо холодные брызги, пахнувшие землей да прелыми листьями. Себ немного опередил меня. Подхватил с земли несколько веток и швырнул вниз, в невидимого преследователя. Дом в парке нашли не сразу: сначала бегали туда-сюда по официальным бетонированным дорожкам, потом — взад-вперед по неофициальным, хорошо протоптанным, покрытым раскисшей грязью тропинкам и даже через участки неухоженной травы. Наконец мы его заметили. Дом уютно расположился под дубами и каштанами далеко за Крумс-Хиллом. Такой милый, с аркой над большой зеленой дверью, но необитаемый. И без единого окна.
Себ перепрыгнул через ограду и забарабанил в дверь.
— Впустите! — заорал, тряся ручку.
— Не дури. Он закрыт на веки вечные, — сказала я. — Тут никто не живет.
В парке было безлюдно и тихо, только капли негромко стучали по листьям. Наш преследователь, если он был, испарился.
— Холодно. Может, пойдем в кафешку, возьмем горячего шоколада? — предложила я.
— У тебя что, деньги есть?
— Нет.
— И у меня нет. Хочу посмотреть, что там внутри.
— Да ничего, просто вход в подземный мир.
— Куда-куда? — Себ поднял с земли обломок толстой ветки ближайшего дуба и собрался таранить ею дверь.
— Сеть потайных туннелей. Под парком и пустошью, — объяснила я. — Их выкопали когда-то давно, чтоб проложить к больнице водопроводные трубы и электрические кабели.
— А ты откуда знаешь?
— В школе проходили. Во время войны они служили бомбоубежищем, потому что глубоко под землей. Взрывы туда не доставали.
— Хочу взглянуть.
Себ еще раз попытался штурмовать дверь. И когда навалился всем телом, петли заскрипели. Дождь полил сильнее. Я дрожала, сжавшись в укрытии под кирпичной аркой над входом, а Себ достал перочинный нож и принялся ковыряться в замке. Над головой по листьям платанов барабанили капли. В напитанном влагой воздухе висел острый, густой запах сырой земли. Согреться никак не удавалось, и я крепко сжала зубы:
— Себ, пойдем. Я околела.
— Ш-ш-ш! Вечно ты норовишь удрать! Не пойду никуда. Хочу попасть внутрь.
Он знал, что спорить я не буду, как бы ни мечтала о тепле, сухости и о чем-нибудь горяченьком в желудке. Любимый не сомневался: я сделаю все, что он прикажет.
Казалось, прошли годы, прежде чем Себ открыл дверь. Та в ответ скрипнула ржавыми петлями, дохнула на гостей затхлостью, распахнула перед нами черноту. Себ сделал несколько осторожных шагов вперед. Я — следом, вцепившись в его анорак. Когда глаза привыкли к темноте, мы начали спускаться по крутым крошащимся ступеням. В свете из открытой двери наверху едва удалось разглядеть наполненный водой бассейн. Себ достал фонарик из того же кармана, где лежал перочинный нож. Парень всегда был готов к приключениям. Мы обошли бассейн вокруг по низкому сводчатому туннелю. Жутковатую тишину изредка нарушали преувеличенно громкое бульканье воды и похожий на свист звук — наверное, ветер. Прочие звуки внешнего мира остались где-то наверху, в тысячах миль от нас.
— Садись, — велел Себ.
Я повиновалась и почувствовала под спиной неровную стену. Парень чиркнул спичкой, и в свете ее огонька я увидела в его руке пачку сигарет. Он прикурил сразу две, одну отдал мне. Я затянулась хмельным дымком:
— Где взял?
— В парке. Там, за деревьями, ошивался кто-то. На земле валялась куртка, в кармане — сигареты. Я взял.
— Это воровство. Можем вляпаться в неприятности.
— А не надо было куртку бросать. И вообще, он за нами подглядывал.
— В смысле?
— Ну, раньше. В цветочном саду. Спрятался и подсматривал. Я видел. А когда мы встали, смылся.
— Да кто?
Себ пожал плечами. Затянулся сигаретой.
— Пойдем. Мне страшно. — Я поднялась на ноги.
— Еще бы тебе не было страшно! Я, вообще-то, собирался запереть тебя здесь одну.
Мальчик схватил меня и толкнул к стене. Его уже такая привычная твердость прижалась к моему бедру.
— Тебя-то я не боюсь! А если тот странный соглядатай сейчас здесь? — прошептала я.
Себ взял меня рукой за шею, сжал так сильно, что я закашлялась. Однако почувствовала, что ему тоже страшно.
— Что ты для меня сделаешь, если отпущу?
— Ничего, — задыхаясь, выдавила я. — Отпусти.
Его ладонь сжалась еще сильнее. Перед моими глазами — синяя вена на запястье, напряженные жилы.
— Что сделаешь, спрашиваю?
— Все, — прошипела я. — Чего хочешь?
— Прямо сейчас?
— Снаружи. Если выберемся.
— В парке?
— Да. Там. На свежем воздухе. Не хочу в темноте.
Любимый разжал пальцы, и мы быстро пошли назад к ступеням, к сочащемуся из двери свету. Сердце в моей груди бешено колотилось.
Когда выбрались наружу, Себ велел мне лечь на траву.
— Дождь же.
— Ну и что?
Я, как всегда, не стала противиться. Прильнула к нему. Но парень хотел не того, о чем я думала. Он крепко прижал меня к себе, и наши тела покатились с холма. Мы налетали на кочки и пучки травы, вес мужского тела больно давил меня, небо опрокидывалось, исчезало и снова вылетало сверху, и плоть наша билась так, что дух вон… Когда мы наконец остановились у подножия, Себ снова потащил меня на высоту. Новый склон оказался с уступами, и на этот раз, скатываясь, мы на доли секунды должны были бы зависать в воздухе. Я пыталась сопротивляться, но он лег сверху и, заведя мои руки за спину, крепко их держал. Мы покатились.
Себ столько раз мог поранить меня или себя! Но юноша считал нас неуязвимыми, а я верила ему.
Нажимаю кнопку звонка на двери в мамино жилище и нетерпеливо жду ответа. Жаль, что сегодня именно этот вторник, а не прошлый и не следующий, потому как по вторникам мама ездит в группу Университета «третьего возраста», чтобы определить темы, которые они будут обсуждать в дальнейшем. Мне страшно не хочется оставлять Джеза одного так надолго.
Дверь открывается. Мама подозрительно оглядывает сумки у меня в руках.
— Вот, купила тебе сыра на рынке.
— На рынке?
Иду по коридору, бросаю ей в ванную пачку косметических салфеток, а потом направляюсь в кухню, где выкладываю в холодильник упаковки пекорино и таледжо.
— Джун только на рынок и ходит. И носит оттуда такое, будто сидит без гроша.
Мать стоит у двери в прихожей, разговаривая с моей спиной. Забыла, что ей понравились эти сыры в последний раз, когда вместе обедали, и я пообещала купить их на рынке у Алекси.
— Ох, не думаю, что люди берут продукты на рынке из соображений экономии, — говорю я. — Скорее, дело в ценности новизны. Там можно купить то, чего в других местах не найдешь.
— Если ты хочешь сказать, что таледжо не продается в «Уайтроузе», значит считаешь меня выжившей из ума! — срывается на меня мать. — Я еще не полная дура. Компьютер слегка тормозит, но это вовсе не значит, что я не в состоянии сама купить себе сыр! Человек из «Окадо» точно знает, что мне по вкусу, к тому же этот сыр пастеризованный. С «Уайтроузом» не пропадешь!
— Ладно, я все равно положила покупки в холодильник, а ты уж решай. Если хочешь, давай закажу тебе что-нибудь прямо сейчас.
Сажусь за ее компьютер и стараюсь не обращать внимания на едкие комментарии. Родительница готовит мне кофе. Обстоятельства вынуждают именно меня присматривать за мамой. Альтернативы нет. Остальным ее потомкам не удается так угождать старушке. В тяжелые мгновения, когда ее резкие, уничтожающие комментарии бьют по самым больным местам, я напоминаю себе, что это лишь небольшая епитимья за возможность жить в Доме у реки, без которого я не могу.
— Я тут копалась в чемодане. Решила: ты все продаешь, значит стоит собрать манатки, — говорит мама.
Закусываю губу и слежу за ее взглядом. Она подагрическим пальцем указывает на старый кожаный чемодан, что стоял в этой комнате с момента ее переезда. Тогда матушка оставила почти весь свой архив и фотоальбомы в Доме у реки. Там достаточно подходящих уголков, гараж, в котором мы никогда не паркуемся, и чердак с низким потолком, годный разве что для хранения коробок со старьем. Но мать все же взяла с собой сюда старый чемодан, набитый хламом. Ее было не переубедить.
— Не хочу, чтобы все, кому не лень, копались в моих личных вещах, — ответила она, когда я предложила оставить кейс в гараже.
— Никто туда не заберется, — пыталась я убедить родительницу. — Ты же знаешь, Грег для безопасности укрепил двери.
— Мне надо разобрать содержимое. Будет чем заняться теперь, когда я лишена собственного дома, за которым надо ухаживать.
Время от времени я думаю о чемоданах, которые мама оставила на чердаке, и прихожу в отчаяние, представляя, что в один прекрасный день их все придется разобрать.
— Те коробки, что лежат на чердаке, — мама словно прочла мои мысли, — когда будешь освобождать дом, можешь привезти мне.
Она так подталкивает меня к переезду, но я не поддаюсь на провокацию. Чемодан, на который старушка показывает пальцем, стоит открытый вплотную к пуфу, куда она обычно кладет ноги, когда сидит в гостиной.
Подхожу к маме. Из окна на нас обеих льется солнечный свет. Дождь перестал. Глоток приготовленного в перколяторе кофе умиротворяет. На улице по-прежнему холодно, но солнце освещает гостиную. Мама устраивается, ставит на колени специальный подносик — странное приспособление с пришитой внизу подушкой, чтобы не качалось, — и пьет кофе. Чего у матери не отнять, так это умения готовить хороший кофе.
— Можешь забрать почти все. Мне это больше не нужно.
Опускаю взгляд на открытый чемодан. Внутри — симпатичная ткань, собранная в рюш на кармане, да матерчатые петли, пришитые наискось, чтоб крышка не падала назад, когда открывается.
— Сам-то чемодан я оставлю. Это же «Ревелэйшн». Сейчас такие уже не делают. Нынешние все на колесиках. Как будто у всех руки-ноги отнялись. Видимо, люди именно поэтому становятся ниже и жирней. Согласна? Всему виной эта ужасная эпидемия.
— Какая такая ужасная эпидемия?
— Ожирение. Никого не минует. И все из-за этих колесиков — тянут за собой то, что раньше носили в руках. Да эти пульты дистанционного управления — щелкают сидя, вместо того чтобы встать, подойти и переключить.
Улыбаюсь. Мама в ответ смеется — и пару мгновений мы единодушно веселы.
Ставлю свой кофе на маленький столик сбоку и наклоняюсь покопаться в чемодане. Ткани, ленты, шитье. Грибок для штопки! Удивительно… Беру его в руки. Где это мне недавно в голову приходила мысль о грибке? Будто толчок: вспоминаю дырку в носке Джеза — и это наполняет неодолимой жаждой вернуться к нему. А ведь еще надо пережить утро… Мука…
— Если нужны пуговицы — забирай. Я уже не могу шить… пальцы не слушаются.
Мама указывает подбородком на квадратную коробку из-под печенья в углу чемодана. Я подцепляю крышку и запускаю руку в прохладную кучку пластмассы и перламутра. Одна особенная пуговка-маргаритка привлекает взгляд, и я вдруг вижу себя ранним весенним утром вместе с Жасмин. Спрятанное во мне глубоко-глубоко воспоминание так не хочется разрушать… Закрываю крышку.
Поздно. Мама заметила.
— А… Помню-помню эту пуговку. Маргаритка. Открой-ка. Дай ее мне! Почему это я ее узнала?.. Девочка! Точно! Красивая девочка с «цветочным» именем. Мне всегда нравились такие имена, но твой отец настоял на Соне. Школьная подружка? Да! Мы сидели рядом в воскресной школе.
Нет, мама, не сидели вы рядом. Это воспоминания смешались. Ты привела Жасмин в Дом у реки. В первый раз пустила туда чужого ребенка. Это был какой-то хитрый план. И уверена, ты об этом помнишь.
— Тогда она уехала сразу после занятий в страшной спешке… Кто-то ее расстроил. Кто же?
Я, мама. Я ее расстроила. Она собиралась украсть у меня Себа. Мне было больно, как никогда. Невыносимо. С ревностью не совладаешь. Если выплескиваешь ее — тебя осуждают, если носишь в себе — она сжирает изнутри. Это мука. Жасмин была моей мукой.
Мама тяжело встает из кресла и идет к окну. Какое-то время возится со шторами, чтобы закрыться от солнца, — оно бьет ей в глаза. Я встаю помочь, но старушка отмахивается:
— Сама управлюсь, спасибо. Это полезно для талии.
У матери хорошее настроение, поэтому я, подыгрывая, выдаю примирительный смешок и усаживаюсь на место.
Она говорит, стоя ко мне спиной. Насколько искренно ее смущение, не понять.
— Пуговки, пуговки… В переулке за Домом у реки. Как минимум три… да, три упали с ее хорошенького платья. Вспоминается стишок… — Старушка откидывает назад голову. — «Небрежность платья норовит придать одежде страстный вид»… — декламирует нараспев. — Это Геррик, Соня.
Ковыляет назад к своему креслу.
— Как ее звали?
— Жасмин, мама. Ты хотела, чтобы мы подружились.
— А ты отказалась. Ты всегда была такой своенравной. Это из-за тебя она плакала?
— Теперь уж не вспомнить. Но это у нее были пуговицы в виде маргариток. Точно.
— Пуговицы, которые разлетелись по всему переулку. Кто их подобрал? Как они очутились в моей коробке для шитья? Забери их, Соня, прошу. Мне эти вещи больше не нужны. Сделай Кит симпатичный топик с пуговицами-маргаритками.
Я встаю, собираю ленты, грибок, коробку с шитьем и запихиваю в хозяйственную сумку. Избавлюсь от всего этого чуть позже.
* * *
Захожу домой. На автоответчике телефона в гостиной сообщение от Грега — просит срочно позвонить. Снимаю трубку, набираю его номер.
— До тебя уже который день не дозвониться. Что происходит?
— Ничего. Ничего не происходит.
— И на сообщения не отвечаешь. Уезжала куда-то? В смысле, кроме как к своей маме?
— Только на рынок.
— Бери с собой мобильный, чтобы Кит в случае чего могла с тобой связаться! Сколько можно просить!
— Я слегка простыла, только и всего. Может, спала, когда ты звонил. Но я здесь, как всегда…
Он цыкает.
— Ладно, — продолжает устало. — Слушай. Я поменял рейс. Вернусь в четверг рано утром.
Бога ради, ну почему Грег решил приехать домой пораньше именно на этой неделе? Обычно он сюда особо не торопится: в случае чего, как правило, продлевает командировку или сообщает, что рейс задержали.
— Позвони Смитам, предупреди, что в четверг мы заняты. Приедет Кит, проведем вечер вместе. Но приглашение давнишнее, так что придется за нас извиниться.
— Ты о чем?
— О Смитах. У них серебряная свадьба. Приглашение прислали сразу после Нового года. Оно пришпилено на доске объявлений над моим столом. Советую сделать это, как только повесишь трубку.
— Это все?
— Нет. Позвони, пожалуйста, в охранную компанию, спроси, могут ли они послать к нам людей на этих выходных, пока я дома. Когда выставим на продажу, сигнализация должна работать. Номер найдешь в «Гугле». Кстати, Соня! Если морозы так и не прекратятся, не выключай отопление, даже когда уходишь. Иначе трубы полопаются. С теплоизоляцией можно подождать до моего приезда.
— Грег, если не ошибаюсь, с переездом мы ничего не решили. Прежде чем пускаться во все тяжкие, надо поговорить.
На линии повисло напряженное молчание.
— Ладно. Посмотрим. Значит, ты пока стоишь на своем? Хорошо. Сделай, пожалуйста, то, о чем я просил, и в четверг мы все обсудим.
Мы прощаемся — и через секунду в памяти всплывает еще одно воспоминание. То самое, что пряталось, свернувшись калачиком, все эти годы. То самое, которое я не хотела тревожить в его кошачьей дремоте. Разбудил его командирский голос мужа.
Мы с Грегом стоим перед нашим новым домом. Кит полтора годика. Идеальная маленькая семья. Мне было двадцать пять, Грегу — сорок. Ему только что сообщили, что он получил кафедру в Норфолке. И вот мы купили дом неподалеку в пригороде. Мир словно распахнулся перед нами. Я глядела на дом: каменный, с двумя входами старинный коттедж в конце центральной улицы. Даже розовый куст растет у входной двери. За нашим прибежищем — новый жилой массив, все еще окруженный яблоневыми садами в цвету. Я держала Кит на руках. День был ветреный. Несколько лепестков сорвало и понесло. Дочь указывала на них пухлым пальчиком, на тыльной стороне ее ладошки появлялись крохотные ямочки. Девочка проговорила: «Снег». Мы с Грегом смеялись, находя все ее слова невероятно удивительными, искренне веря, что родили гения. Грег показал ключ в руке, обнял своих девочек — меня и Кит — и поцеловал каждую в щеку. А потом шагнул к порогу и отпер дверь в наш первый собственный дом. Прихожая большая, коридор светлый (просматривается аж до задней двери, что выходит в сад) — эти очаровательные подробности очень тронули нас, когда агент по недвижимости впервые показал дом. Вид из главной двери, зеленой с белым. Пятна солнечного света в саду. Но в тот момент, когда Грег распахнул перед нами дверь уже нашего дома, мне захотелось… повернуться и убежать. Я не могла туда войти. А когда переступала через порог, показалось, что прочная, укрепленная дверь захлопнется за спиной и я отсюда уже не выйду. Однако я нашла в себе силы улыбнуться Грегу в ответ, поцеловать мою маленькую Кит в развевающийся пушок на голове и шагнула вперед.
— Добро пожаловать в наш дом, — объявил супруг.
Он шел спиной вперед, разведя руки в стороны, будто приглашал меня и Кит следовать за ним. Повел нас в гостиную (последняя дверь слева по коридору). Комната яркая, светлая, еще не загромождена вещами, которыми нам предстоит обрасти за годы жизни здесь. Походная кроватка Кит стояла в углу, на ней уже одеяльце и нитяной кролик.
— Уложи Кит в кроватку, — шепнул Грег мне в ухо, — и иди в кроватку ко мне.
Я положила Кит, мысленно умоляя ее не успокаиваться, чтобы не пришлось подниматься к мужу. Но малышка легла и счастливо загулила. Через несколько минут она уже сосала большой палец и тихонько гудела — именно так она всегда засыпала. Я пошла к Грегу в нашу новую спальню в дальней части дома, окна которой выходили на гудронированное шоссе (в скором времени это будет главная транспортная артерия нового жилого массива). Грег отбросил покрывало с нашей только что застланной кровати. И я легла в постель, как делала всегда: закрыла глаза и думала о чем-то своем, о чем угодно, кроме того, где я и кто рядом. От прикосновения ладони Грега едва не передергивало, его дыхание на моем лице вынуждало отворачиваться. Я сопротивлялась.
— О Соня… — страстно шептал муж.
Я изгибалась, пытаясь высвободиться, а он наваливался сверху и начинал дышать часто-часто. Заполошное дыхание становилось хриплым и чересчур громким. В конце концов я уступала. А когда он наконец достигал оргазма и сразу засыпал, отворачивалась и долго поливала слезами наши новые подушки.
— Зачем тебе мужчина, с которым плохо в постели? — недавно спросила меня Хелен.
— Грег тут ни при чем. — Я удивленно взглянула на нее. — Так было бы с любым.
— Но…
— Как муж Грег во всем остальном прекрасен: умен, хорошо зарабатывает и, кажется, любит меня.
Только сейчас, когда у меня в доме Джез, я вспоминаю, каково это на самом деле — желать другого.
Колечки лука в масле размягчаются и становятся полупрозрачными — я на кухне, начинаю готовить завтрак. Итак, Грег будет дома в четверг утром! Значит, Джеза все-таки придется отпустить в день его рождения. Мысль о том, что юноша исчезнет из моей жизни именно тогда, когда ему исполнится шестнадцать, в тот самый момент, когда он из мальчика превратится в мужчину, наполняет столь горьким сожалением, что, боюсь, будет мучить меня все последующие годы. Если не воспользуюсь шансом, пока он у меня в руках, потеряю Джеза навсегда.
Подхожу к окну, гляжу на реку. Крупная темная чайка садится на оранжевый буй. Пролетает катер, от идущих за ним волн буй качается и подпрыгивает, будто пытаясь стряхнуть птицу. Но та вцепилась в него с впечатляющей решимостью. Они вместе поднимаются и падают, но не расцепляются.
Так бывало и раньше: когда я совершенно потеряна, не знаю, какую выбрать дорогу, река подбрасывает ответ.
 | Пенни Хэнкок. Проклятие темных вод |