Героиновый трафик становится все активнее — а у полиции Нью-Йорка, пытающейся перекрыть поток «белой смерти», все меньше шансов на успех. Наконец, копам дают новых напарников — людей, прошедших ад «локальных войн» и верящих, что цель оправдывает средства.
Одна из таких команд — детектив Сиксто Сантьяго и его партнер Мор — молчаливый мастер боевых искусств, не расстающийся с оружием. Их цель — особый наркодилер, который разработал новый, уникальный канал сбыта. В Нью-Йорке на него работают десятки, сотни курьеров. И никто не может понять — как его людям удается избежать любых полицейских засад и при любых обстоятельствах вовремя доставить «товар» клиентам…
Отрывок из книги:
Я сижу в копировальной мастерской, служащей прикрытием для конторы Резы. Сегодня день выплат — значит, я отдам «легкие сорок» и получу десять процентов комиссионных. Обычно это дело быстрое — не люблю болтаться в конторе. Реза в эти дни очень напряженный, однако непохоже, что здесь больше иностранных бандитов, чем обычно. Один из них, накачанный монголоид, здоровенный, как дом, в последнее время постоянно торчит в конторе. Не знаю, чувствует ли Реза опасность из-за смерти Эйяда — полицейские, должно быть, ее расследуют, но им не найти улик, которые приведут сюда, — или он зол из-за ситуации в точках. Слишком много драк, слишком много передозировок. Я торгую только «особыми», вызывающими эйфорию, — когда вы видели, чтобы кто-то становился драчливым от экстази? Но как знать, кто подторговывает чем-то еще? Принц Уильям понемногу продает кокаин, это мне точно известно. Я нет — ни разу не касался этого порошка, не употреблял и не продавал. Кроме того, есть марихуана, героин, еще какие-то таблетки, но не «особые». Вот что происходит, когда вечеринка затягивается; то, что вначале было хорошо, становится неприятным на непредсказуемом уровне.
Дожидаясь, когда меня позовут, я читаю последний бестселлер С, английской романистки, которую мне однажды посчастливилось сфотографировать (хотя, к сожалению, не трахнуть). Возможно, я единственный из моих ровесников, все еще читающий книги. Тому есть причина — в конторе телефоны приходится выключать, снова включаешь их только на улице. Кроме того, мне нравятся книги, еще одна прискорбная утрата нашего времени. К тому же эта женщина-автор имеет для меня особое значение. Я долго мечтал о том дне, когда снова смогу заманить С в город, в Метрополитен-музей, в святилище Дендур, где буду трахать ее на алтаре храма под взглядами высеченных в камне царей и богинь, а ее вопли радости эхом отразятся от камней двухтысячелетнего возраста…
Да, меня определенно тянет в Метрополитен. Через час я должен встретиться там с Н, тем важнее побыстрее войти в контору и выйти. Сидеть здесь, дожидаясь, из-за прихотей Резы просто скучно. Я даже возбужден — у меня несколько лет не было настоящих свиданий. X — последняя женщина, с которой, можно сказать, я встречался, и наши отношения были выше плотских. Эта женщина мне нравилась, и время, проведенное с ней, было лучом света в гнетущем сумраке города. Женщина, не связанная с бизнесом, с точками или с Резой. Главное — с Резой.
Н… другая. Да, мы провели наш первый вечер в «Ефе». Да, ЛА пригласила ее на обед, о чем мне хотелось бы узнать побольше и не хотелось бы, чтобы об этом узнал Реза. Но она гораздо более независимая, самоуверенная. У нее вид женщины, которая знает, чего хочет, и знает, как это получить, вид женщины постарше, чем она на самом деле. Чем больше времени я провожу с ней — провожу сколько могу; Л всю неделю упрекала меня за то, что не отвечаю на ее электронные вызовы, — тем больше убеждаюсь, что Н движется в одном направлении: вверх. У нее есть цель, напористость, жажда. Она заряжает меня энергией, я не испытывал этого ощущения после…
— Рен-ни, он ждет тебя.
Действительность имеет манеру обрывать самые приятные мечтания. Сейчас она предстает передо мной в обличье Эдека, одного из польских наемных бандитов Резы, — он внезапно возникает передо мной и движением головы велит следовать за ним. Обычно его словоохотливость ограничивается хмыканьем и бранью. Вот почему я стараюсь не проводить время с остальной командой Резы. Не хочу вспоминать таких людей и не хочу, чтобы они обо мне вспоминали.
У задней двери Ян, железный человек Резы, показывает подбородком, чтобы мы шли во Внутреннее Святилище. Ян помешан на оружии. На людях его редко увидишь — Реза не хочет, чтобы его арестовали за ношение пушки. Не знаю, где он берет все свои железки, и не хочу знать. Это не моя сторона бизнеса. Однако Ян, должно быть, получил выходной; голова его забинтована.
— Бурная ночь? — спрашиваю я, стараясь говорить непринужденно. Ян свирепо смотрит налитыми кровью глазами в окружении синяков, и я немедленно ретируюсь. Мы входим внутрь.
Как описать берлогу современного магната черного рынка? Вы ожидали бы изготовленную на заказ мебель, высшее качество, спокойные тона, так ведь? Нет. Кабинет Резы напоминает маленький выставочный зал предметов старой конторской обстановки — именно этого он и хочет. Выщербленный письменный стол, обшарпанные картотечные ящики, черные вращающиеся кресла с испорченной гидравликой. В глубине негромко играет «Дип зон проджект».
Это называется спрятать у всех на виду.
Сам Реза сидит на обычном месте, перед ним на столе портативный компьютер «Сони меркьюри». Слева новый телохранитель смотрит настенный телевизор с плоским экраном, во рту у него — тайком бросаю второй взгляд, дабы убедиться, — леденец на палочке. Когда Ян подводит меня к стулу, успеваю увидеть конец вставки с рекламой иммодиума, средства против поноса; на фоне предварительно записанной «Лунной сонаты» звучит баритон великолепного Арнальдо Масура: «Иммодиум. Остановите струи».
— Мне нравится, как ты обставил кабинет, — говорю я. Реплика неважная, но мне наплевать. Обычно я не так словоохотлив в присутствии Резы, но сегодня вся эта обыденность кажется скучной, чуждой, словно скверный гангстерский фильм на иностранном языке. И мне нужно заниматься лучшими делами кое с кем гораздо выше всего этого.
Реза закрывает компьютер и поворачивается в кресле, чтобы уделить мне полное внимание. Резе можно дать и сорок пять, и шестьдесят, я не знаю, сколько ему лет. Его жесткие каштановые волосы слегка отступили от широкой славянской степи лба, крутые склоны лица изрезаны лощинами и оврагами нелегкой жизни. Но в зеленых глазах сверкает алчный блеск гораздо более молодого человека. Не знаю, давно ли он занимается этим делом и долго ли сможет продержаться. Но опыт у него гораздо больше, чем у меня. Мне неизвестны его планы. Я только хочу выйти отсюда и начать все заново, но чистым и с хорошей выгодой. Пусть Принц Уильям будет любимчиком Резы, мне наплевать.
— Как всегда, — отвечает Реза с непонятным акцентом. Я знаю, что он из Венгрии, или Белоруссии, или еще из какого-то места, где пьют крепчайший кофе и говорят на десятке языков, но предпочитаю считать его русским. Ян материализуется возле моего левого плеча, и я поднимаю свою сумку курьера. Ян отработанными движениями достает оттуда коробку из-под компьютера, отдает ее Резе, тот такими же экономными движениями включает машинку, стоящую перед ним на столе. Это двухкарманный сортировщик банкнот «Камминс джетскан», способный отделять мелкие купюры от крупных и старые от новых. Я это знаю, потому что дома у меня точно такой же. В день, когда получил от Резы первые комиссионные, я спросил, какая у него модель, пошел и купил такую же. Расхождений между моим подсчетом и его не будет — смотрите правило Ренни номер один. Реза достает деньги из непромокаемого пакета, который я заказал по компьютеру, и пропускает их через «Камминс». Никакого сигнала — «легкие сорок» полностью. Когда Реза считает деньги, он улыбается, а его улыбку я вижу редко.
— Все в порядке, как обычно, — выдыхает Реза. Набирает на машинке какой-то номер, разрезает клейкую ленту на нескольких пачках купюр, которые я тщательно рассортировал вчера вечером, опускает их в «Джетскан» и запускает его. Результат — мои десять процентов комиссионных, и он молча протягивает их мне. Я убираю деньги во внутренние карманы сумки, и Реза рассеянно говорит: — Да, у меня для тебя кое-что есть.
Я думаю, что это мой рацион сигар «Давидофф», и оказываюсь наполовину прав. Реза открывает шкафчик позади стола, достает две упаковки сигар и придвигает их ко мне по столу. Потом снова лезет в шкафчик и достает то, чего не было в этом городе с тех пор, как Бергдорф обанкротился: пару ботинок от Васса, стоят они не меньше трех тысяч. Реза со стуком ставит их передо мной на стол, снова берет свою сигарету и глубоко затягивается.
— Должны быть впору, — произносит он сквозь дым.
— Что ж, спасибо, — говорю я, стараясь не переиграть. Видимо, страх у Резы прошел, он бросает мне дополнительную кость. Оскорблять его щедрость не имеет смысла. Реза чуть опускает голову и слегка взмахивает рукой — это сигнал мне уходить. Ботинки в сумке, и я отправляюсь в лучшее место, даже слегка важничая. Ян усмехается, когда я неторопливо выхожу в дверь. Эта горилла за все время ни разу не шевельнула ни одной мышцей.
Я доволен, я давно не испытывал этого чувства. У меня есть наличные, шикарный подарок от босса, и меня ждет женщина. Поэтому я не задумываюсь, откуда Реза узнал мой размер обуви.
Когда такси въезжает на вершину холма на траверсе Восемьдесят первой улицы, я вижу дым от костров для стряпни в поселке Новый Амстердам. Изначально он возник на игровой площадке, прямо напротив Метрополитена, но когда разросся, городские власти распорядились переместить его поглубже в парк, чтобы туристам не приходилось смотреть на поселок из лачуг. Я сделал немало снимков этого места с балкона Бельведер-Касл — спасибо Джейкобу Риису. Правда, на них не заработаешь ни цента, у больших агентств есть фотографы, которые там живут. Предположительно в этом поселке снимается несколько фильмов.
Я выхожу на улице, чтобы избежать затора на стоянке такси и пройтись вдоль неоклассического фасада в шикарных новых ботинках — старательно обходя бетонные противобомбовые барьеры, будки с полицейскими и проволочные спирали — к нагромождению ступеней у главного входа. Я люблю и всегда любил это место. Не бывал здесь с тех пор, как ушла X — мы постоянно приходили сюда вдвоем, — а когда в твоем городе есть подобный уголок, его легко считать само собой разумеющимся. Террористическое нападение на Метрополитен было бы последним, было бы нападением на историю. Если дойдет до этого, у человечества останется мало опор на Земле.
Разумеется, те, в чьем ведении находится это место, обдумали такую вероятность и приняли меры предосторожности. Работы над системой безопасности уже начались, когда я был здесь последний раз с X, и теперь я вижу ее во всем ужасающем великолепии. Входя в Большой холл, обнаруживаю, что в вестибюле исчез магазин подарков, превратившись в массивный центр охраны, обнесенный взрывоустойчивыми стенами из закаленной стали. Ближайшую нишу, где раньше стояла громадная композиция цветов в греческой амфоре, теперь пятнает массивная белая круглая башенка с тремя длинными, наведенными на главный вход стволами. Я знаю, что это видеокамеры, рентгеновские установки и другие профилактические контртеррористические устройства, но с виду они кажутся многоствольной пушкой, наведенной на тебя, когда ты входишь. В центре охраны должны быть взаимосвязанные системы обнаружения, проходящие по всему музею, чтобы видеть, кто, где, когда и что делает.
Ну-ну, посмотрим.
При проходе через сканнер, как я и думал, включается сигнал тревоги. Отдаю свою титановую авторучку охраннику. Я путешествую налегке; заехал на такси домой, чтобы поставить сумку и спрятать деньги, потом отправился к музею. Взял с собой только авторучку, телефон и особый подарок для женщины, которая быстро становится для меня необыкновенной.
Н стоит у справочного бюро в какой-то светло-серой прозрачной тунике, и у меня стискивает горло. Она похожа на ожившую статую из греческих или римских галерей. Когда мы целуемся — публично, беззастенчиво, как нам нужно, — тепло от моих губ стекает мне в грудь.
— Я скучала по тебе, — говорит она, взяв меня за руки. Не могу припомнить, когда последний раз кто-то выказывал мне такую нежность. Я почти забыл, что она возможна.
Н спрашивает, откуда начнем; я думаю, что, вероятно, она хочет осмотреть новую анонимную выставку, и это вызывает у нее улыбку, способную осветить весь Большой холл. Я плачу за обоих, и мы идем через века, в глубине проплывают оранжевые и черные полосы греческих амфор. С ней мне очень уютно, разговор у нас легкий, непринужденный, не пустая болтовня, с которой обычно приходится мириться. Мне даже не хочется спрашивать ее о встрече за обедом с ЛА, но я понимаю, что придется. И все-таки стремлюсь насладиться этим бесхитростным временем в полной мере.
Анонимная выставка, разумеется, находится наверху, в крыле современного искусства (спасибо, Лила Ачесон Уоллес). В эти дни почти не видишь нового искусства, для него нет рынка. Но анонимная как будто бы здесь не ради денег. На каждом холсте много настойчивости, много страха и хаоса. Неудивительно, что его (или ее) провозгласили виртуозным отражением нашего времени. Мы с Н застываем, остолбенев, у огромного полотна, озаглавленного «Медленное потрошение святого Антония», — оно до того неописуемо жестокое, что может быть только результатом дефективного ума, безрассудно доведенного до безумной ярости.
— О чем этот человек думал? — спрашивает Н, морщась перед этим гротеском.
— Определенно то был скверный день для работы мозга, — фыркаю я одобрительно.
Мы идем дальше. Я хочу показать ей новые работы Томонори Танаки и веду ее мимо зала импрессионистов, по коридору Родена, вниз по пандусу и налево, в зал современной фотографии (спасибо, Генри Р. Крэвис). Там мы с X всегда заканчивали осмотр; после ее ухода я по-прежнему посещал Метрополитен, хотя входить в этот зал было слишком мучительно. Но теперь мы спокойно пересекаем его; Н словно бы изгнала оттуда дух X. Эта женщина мой кумир.
Я мягко веду ее через зал, вниз по короткой лестнице и на пять веков назад. Мы стоим на окруженной аркадами террасе, положив предплечья на мраморную ограду с прожилками, и разглядываем дворик эпохи Возрождения. Я всегда считал это место подходящим для разговора, и оно не хуже любого другого, чтобы спросить Н о ее делах с ЛА.
Когда я задаю вопрос, беспечность исчезает; выражение лица Н становится таким, словно я попросил ее рассказать что-то неприятное. Не могу представить, чтобы ЛА грубо обращалась с ней прилюдно. Меня омывает волна покровительства, сейчас я не испытываю этого ни с кем, кроме матери. Естественно, я поражаюсь, услышав, что ЛА хочет ее нанять.
— Что значит «нанять»? — спрашиваю я недоверчиво. Даже не знаю, как это воспринимать. Если Н войдет в состав штатных девиц, беспокоиться будет не о чем, поскольку ЛА не занимается сводничеством — только спектаклями — и ее громилы-охранники быстро образумят любого идиота, у которого возникнут глупые мысли. Но внезапно горло начинает щипать отвратительный зеленый дымок ревности, стоит мне представить, что типы вроде Тимо и Луиджи спьяну завяжут разговор с ней. Но не знаю, что сказать и об этом; мы с Н познакомились недавно, и хотя прошлая неделя была бурной, мне еще не известно, насколько это серьезно. Не известно даже, готов ли я к серьезным отношениям, если бы это продолжалось достаточно долго.
— Вопрос в другом, — говорит Н успокаивающим тоном, словно ощущая узлы, образующиеся в моем желудке.
— Да? А в чем же?
— Она расширяет дело. Хочет придать штатным девицам отличительные черты, использовать их в передачах по главному каналу. Говорит, у нее уже есть значительные контракты с телевидением на рекламу косметики, украшений…
Н продолжает, но мне трудно сосредоточиться на ее словах. ЛА расширяет дело. Увеличивает свою территорию от точек к легальному бизнесу. Хочет стоять одной ногой во тьме, другой на свету — делать то же, что я, только в гораздо более крупном масштабе. Скопила подпольный капитал, чтобы вложить его в солидное дело.
Л А хочет оставить Резу позади.
И, думаю, вполне может.
Я моментально возвращаюсь к настоящему, когда Н говорит:
— Она упоминала и твоего босса.
— Что? Что она говорила о моем боссе? Называла его по имени или…
— Успокойся, малыш, она просто упомянула тебя и человека, на которого ты работаешь, ничего конкретного. У нее это походило на… соперничество.
«Можно назвать это и так», — произношу я мысленно.
— Когда ЛА говорила о вас обоих, у нее был какой-то странный взгляд. Не могу толком описать его, но у меня создалось впечатление, что она недолюбливает твоего босса, понимаешь?
(О, милочка, ты и понятия не имеешь.)
Н поворачивается ко мне еще больше.
— Ренни, может быть, тебе следует… найти другое занятие? Для своего возраста ты добился большого успеха в фотографии. Как знать: может, твои снимки появятся на стене галереи, в которой мы только что были. Появятся в скором времени. Может, если… оставишь работу, которую делаешь для этого своего босса, у тебя будет больше времени на занятия фотографией. Ты все время говоришь, что хочешь этого, так ведь?
Она касается ладонью моей шеи чуть ниже уха.
— Сейчас самое время, Ренни.
Я поспешно думаю. Н не может знать, как это развитие событий изменило положение вещей. Если она вступит в команду ЛА, у меня появится соглядатай в том лагере. Это может быть опасно — меня не прельщает мысль стать шпиком Резы, — но я получу гораздо лучшую возможность узнать, какая лошадь выиграет эту скачку. И на какую делать ставку.
Разумеется, я не в силах препятствовать Н в этой неожиданной удаче. Она будет зарабатывать хорошие деньги, легальные деньги, к которым я смогу добавить комиссионные от Резы. Смогу получить работу, снимая Н и других штатных девиц для лидирующих корпораций моды, сумевшей пережить катастрофу, — со ссылкой на Маркуса Чока это будет выгодным делом. Мы с Н могли бы поселиться вместе, быстро накопить денег, а потом сделать то, что сделала X, бросив меня ради того типа с Уолл-стрит, — мы сможем уйти. От Резы, ЛА, точек, от этой гнили. У нас будут деньги в банке, отличная престижная работа, пока мы еще в расцвете сил. Теперь я наконец вижу выход.
Только еще рано. Для этого нам потребуется два, может быть, три года. Но мы своего добьемся.
Я могу иметь все.
Я притягиваю Н к себе и целую на балконе замка Велес-Бланко. В поцелуе много жара, но под огнем ощущается глубокое тепло. Это нечто новое.
— Пошли со мной, — выдыхаю я, когда мы отрываемся друг от друга. Глаза у Н влажно блестят, но она не может быть печальной — должно быть, это слезы радости, о которых я столько слышал, но ни разу не видел. Мы почти бежим через зал древнего ближневосточного искусства (бородатые воины с вытянутыми лицами и пустыми глазами преследуют нас), по балкону Большого холла, мимо рядов корейской керамики, через зал древнего китайского искусства (спасибо, Шарлотта С. Уэбер) и, спотыкаясь, входим в крыло Сэклера, лучшее собрание японского искусства за пределами Токио.
Воздух здесь всегда тихий, когда проходишь мимо громадного изваяния Будды, и более влажный благодаря почти бесшумному фонтану Ногучи. Мне приходится сдерживаться, чтобы не повалить Н на одно из татами в зале с древним громадным свитком, свисающим со сливового дерева, — охранники появятся тут же. Особый подарок для Н требует уединенного уголка и могильной тишины.
Я веду ее за руку в библиотеку искусства Азии. До катастрофы здесь был научный центр, потом сокращения штатов привели к тому, что тут снова образовался кинотеатр для демонстрации документальных фильмов. Исчезли памятные мне ряды книг, компьютерных терминалов и длинные столы, но зато установили старые дешевые скамьи со спинками. Мы садимся в дальнем углу последнего ряда, И устраивается слева от меня. Из невидимых динамиков звучит музыка кото. В переднем ряду сидят два пожилых азиатских туриста. Больше никого нет.
Со всей ловкостью, на какую способен, я достаю подарок для Н. Глаза ее округляются, и она вскидывает руку ко рту, чтобы подавить вскрик. Это штучка «Джимми Джейн», длиной чуть больше пяти дюймов, с платиновым наконечником. Она беззвучна, легко вводима и совершенно влагонепроницаема. Я включаю ее на минимальную скорость и сую под тунику Н, меж ее гладких смуглых бедер, в то место, с которым очень близко познакомился за весьма короткое время.
Н выгибает спину и закрывает глаза. Медленно кладет руку поперек моей груди, поднимает ладонь к лицу, ее пальцы слегка поглаживают мое правое ухо. На экране перед нами замок Фениксов поднимается из дымки вишневых цветов.
— Mi pobrecito, — задумчиво бормочет она, когда я увеличиваю скорость вибратора, — что нам с тобой делать?
Eau de мертвого таксиста
Мор беспокоил Сантьяго.
Не то, что́ он говорил, — Мор мог молчать всю смену и зачастую так и делал. И не то, как поступал или не поступал, во всяком случае, на работе. Мор легко одерживал верх в схватках, справлялся даже с самыми сильными забияками без особого напряжения и (главное) неизменно переводил на счет Сантьяго аресты — и тем самым очки. ОСИОП уже казался не слишком далеким.
Беспокоило даже не то, что Мор был как будто совершенно лишен всяких привязанностей. На сотовом телефоне у него отсутствовали семейные фотографии (собственно говоря, Сантьяго ни разу не видел телефона у Мора, даже не знал, есть ли у него телефон). Мор не признавал выпивок после работы, что начинало становиться у полицейских из ОАБ все более обычным делом, по мере того как креп дух товарищества в небольшой, находящейся в почти отчаянном положении группе. Сантьяго перенял манеру Мора пить только воду, когда они работали в барах. Мор никогда не являлся на службу похмельным, от него не несло перегаром. Кем бы Мор ни был, решил Сантьяго, он не пьяница. Мор обычно невесть откуда появлялся в начале их смены, производил задержания и в конце смены исчезал снова. Вторая работа и учеба Сантьяго не позволяли ему трудиться в две смены (да и бюджет управления не позволял оплачивать сверхурочные), но Маккьютчен сказал ему, что, если того потребует обстановка, Мор будет работать по две смены вместе с ним.
— Ты ему нравишься, — сказал Маккьютчен Сантьяго однажды поздно вечером у себя в кабинете. — Ты его не беспокоишь.
— Его не беспокоит ничто, — ответил Сантьяго. — И это тревожит меня. Пол года в самых дрянных условиях, а он даже глазом не моргнет. Черт, кажется, он не способен моргать. Все, что происходит у нас на улице, оставляет его равнодушным. Он не разговаривает, не хочет набирать очки… Капитан, в чем дело?
Маккьютчен пожал мясистыми плечами, улыбка под слоями жира была едва заметной.
— Он из спецназа.
В этом и заключалась суть дела, загадка, не дававшая Сантьяго покоя, когда он поднимал тяжести, собирал моллюсков или корпел над учебниками. Спецназ поощрял драчливых полицейских и был скандально известен изнурительными тренировками и высокими стандартами пригодности. Сантьяго слышал, что стажеры спецназа спускались по веревкам с вертолетов на крышу под проливным дождем и в полной боевой экипировке взбирались с речных барж на мост Трайборо. Спецназ пришел на смену группам захвата вооруженных преступников, управлению полиции потребовалось современное военизированное подразделение, чтобы справляться с любыми неожиданностями. Полицейские, которые выдерживали вводный курс спецназа, получали «специальное» оружие и медицинскую подготовку, а также изучали новейшие системы связи и сбора визуальной информации. У них были совместные занятия с воздушными и морскими подразделениями управления, к ним приезжали приглашенные инструкторы из ФБР, различных родов войск, даже из иностранных органов безопасности и разведки, как только кому-то казалось, что Аль-Каида собирается нанести удар по Конференц-центру имени Джевитса (хотя никаких конференций в городе не проводилось уже три года). Спецназ был элитным подразделением управления полиции, и служившие в нем полицейские обычно получали лучшие назначения, когда переводились. Если оставались в живых.
Но спецназ не дал Сантьяго никаких сведений о Море. Когда он наконец пробился к лейтенанту из отряда спецназа в Бруклине, разговор шел примерно так:
Сантьяго. Я пытаюсь разузнать кое-что о детективе Море.
Безмозглый лейтенант. О ком?
С. О Море, детективе Море!
Б. Л. Детективе-специалисте Море? О новом снайпере?
С. У вас он не один?
Б. Л. У нас есть снайперы и снайперы-инструкторы. Это зависит от курса, который он…
С. Скажите, на каком вы его учите?
Б. Л. Учим его? Он учит нас!
С. Чему?
Б. Л. Скажите еще раз, кто вы?
С. Детектив Сантьяго, ОАБ, первая группа.
Б. Л. Если вам не говорят, с кем работаете, с какой стати буду говорить я?
Щелк.
Чего ради полицейскому уходить из спецназа, чтобы тащить задержанных в какое-то паршивое такси? И почему этот полицейский отказывается от очков за аресты, которые могли бы поднять его над хваленым спецназом, может быть, до самого ОСИОП? Мор не добивался успехов за счет напарника; он производил за вечер больше арестов, чем Сантьяго за два (или чем большинство других групп за пять). Мор выполнял основную часть нелегкой работы, но ради чего?
И куда отправлялся Мор после смены? Маккьютчен пожал плечами и сказал, что, возможно, в бруклинский спецназ. Или на дополнительные смены по выходным. Сантьяго знал, что это не так, потому что выходные захватили наркоакулы, хмуро смотревшие на других полицейских, даже собратьев из ОАБ, вторгавшихся на их территорию. Как штатские ждут выходных, чтобы проводить время в компании, так наркоакулы видели в этих днях золотое время для набора очков. С вечера четверга до понедельника машина их полнилась задержанными. К их счету очков слегка приближались только Мор и Сантьяго — возможно, благодаря вольному истолкованию Мором прав личности.
Тем вечером интерес Сантьяго резко обострился, и он решил выяснить, не начал ли его партнер действовать каким-то необычным способом. В течение нескольких недель количество задержанных увеличивалось. «Беспричинные насилия», обычно происходившие вечерами в районах, обезлюдевших из-за кризиса, теперь случались и в местах с низким уровнем других видов преступности во всякое время, это подтверждалось мрачными сообщениями КОМСЭТ. В довершение всего новое хобби, «озверение», грозило перейти в общегородское. Началось оно с проявления недовольства тысяч свежеиспеченных безработных, лишенных возможности делать покупки в тех магазинах и есть в тех ресторанах, к которым привыкли. Они смотрели из окон на тех, кто еще оставался на плаву. Первые инциденты представляли собой просто грубость и битье окон. Продолжение не заставило себя ждать. Группы молодых людей начали устраивать соревнования в дерзости, они врывались в рестораны, срывая скатерти со столов, бросая ножи и осколки стекла в лица перепуганным посетителям. Вскоре эфир заполнили сообщения о вламывающихся в дома пьяных и одурманенных наркотиками преступниках. Новое обвинение, ПНИ (Проникновение, Нападение, Изнасилование), стало появляться в обвинительных актах по всему городу. Последовавшее снижение числа посетителей в ресторанах приводило к закрытию десятков заведений; меры безопасности, такие как обыск при входе, вели к закрытию еще десятков. Теперь улицы, раньше блиставшие великолепными, процветающими магазинами, окаймляли запертые ворота. Уцелевшие магазины отныне изобиловали защитными контрмерами, раньше существовавшими только в зданиях ООН: видеокамерами системы безопасности, вооруженными охранниками, даже бетонными барьерами, спасающими от взрывов. Вечно оглядывающийся на классическое прошлое Ральф Лорен украсил двери и окна своих магазинов колючей проволокой вместо гирлянд и выставил у своего особняка на Мэдисон-авеню личную охрану из агрессивных вооруженных охранников с громадными ротвейлерами и немецкими овчарками.
Массовое закрытие магазинов нанесло чувствительный удар по налоговым поступлениям города. Однако гибнущая сеть ресторанов совместно с не продуманными городским советом ценами на жилье (они должны были поддержать квартиросъемщиков) породила параллельную экономику нелегальных ресторанов и баров. Этот теневой мир перемещающихся клубов, местонахождение которых зачастую становилось известно лишь за несколько часов до открытия через тесный круг связанных электронной почтой членов группы, способствовал возрождению сложной системы наркоторговли, остающейся досадно недосягаемой для перегруженного работой управления полиции, напрягающего все силы из-за волны беззакония, вызванной дешевыми, быстро вызывающими привыкание наркотиками вроде пако. Поскольку мигрирующие ночные клубы, фешенебельные и хорошо организованные, не знали такого уровня насилия, в мэрии и управлении полиции не видели в них непосредственной угрозы, как в волне преступлений ПНИ (рядовые полицейские называли их между собой «пниргазмы»). Отсюда меньше полицейских расследований и расширяющаяся подпольная ночная жизнь, какой не бывало после отмены «сухого закона» в тысяча девятьсот тридцать третьем году.
Разумеется, за исключением замшелых, нудных динозавров в системе власти, отказывающихся придерживаться партийной линии на том основании, что она душит город. Люди вроде Маккьютчена, который воспитывал столь преданных молодых людей, как Сантьяго, учили их ходить по следам таких непримиримых полицейских, как Джозеф Петрозино.
— Кого-кого? — переспросил Сантьяго.
— Пошел вон отсюда! — прорычал Маккьютчен. — Мор, задержись на минутку. Закрой дверь.
Вспоминая это гораздо позже, Сантьяго решил, что этот поступок Маккьютчена в ту роковую ночь стал последней соломинкой. В течение шести месяцев их работы с Мором капитан периодически секретничал с его партнером за закрытой дверью. Сантьяго считал себя любимчиком капитана, и сознание, что чужак Мор получает такое же предпочтительное обращение, вызывало у него ощущение брошенности и ревность, в чем он никому бы не признался.
Поэтому Сантьяго решил испытать свое мастерство, расследовав личность Мора. В конце концов, рассудил он, если не доверяешь партнеру, то кому можно доверять?
«Возможно, этого не случилось бы, — думал впоследствии Сантьяго, — если бы он позволил задержанному умереть».
Они выехали по вызову о нападении, оторвавшись от ужина, взятого навынос в любимом перуанском ресторане Сантьяго в испанском Гарлеме. Сантьяго сунул свой заказ Мору (он как будто никогда ничего не ел, этот странный тип), включил сирену и сигнальные огни, спрятанные в решетке «виктории», и погнал машину к Консерватори-гарден у северо-восточной границы Центрального парка, к углу Сто третьей улицы и Пятой авеню.
Въехав передними колесами на тротуар, Сантьяго направил свет фар на потерявшую сознание медсестру и одуревшего от пако подонка, силящегося вытащить стонущую старуху из кресла-каталки с кислородным баллоном, продав которую, можно было бы купить достаточно наркотика, чтобы убить его и еще шестерых таких, как он. Сантьяго понял, что медсестра вывезла старуху на улицу из Медицинского центра кардинала Кука подышать вечерним воздухом. На них напал наркоман.
Как обычно, Мор выскочил из дверцы еще до того, как Сантьяго полностью остановил машину. По обыкновению злоумышленник не видел его приближения. Однако на сей раз Мор применил быстрый, жестокий прием, незнакомый Сантьяго; послышался громкий треск. Преступник взглянул на сломанную лучевую кость, порвавшую кожу предплечья, и потерял сознание. Кость разорвала несколько жизненно важных кровеносных сосудов, и под телом бесчувственного наркомана быстро образовалась лужа крови, зигзагом растекавшаяся по старому кирпичному тротуару.
Потрясенный Сантьяго с рисинкой, прилипшей колбу над выкаченными глазами, сказал, что подозреваемому нужна срочная медицинская помощь.
— Зачем? — скрипучим голосом спросил Мор.
— Чему вас учат в школе спецназа?! Как превышать полномочия? — выдохнул Сантьяго, стараясь поднять кровоточащую руку выше сердца, минимизируя причиненный вред. — Помоги мне перевязать его.
— Зачем? — повторил Мор, неподвижный, как лежавший без сознания наркоман.
— Мор, заткнись и помоги мне! — выкрикнул Сантьяго. Он не знал, что огорчительнее: приказать почти безмолвному человеку заткнуться или быть партнером этого безмолвного человека, готового, помимо всего прочего, позволить раненому злоумышленнику истечь кровью до смерти. Сантьяго видел, как все его перспективы уходят в землю с кровью наркомана, и понимал, что нужно перетащить подозреваемого через дорогу в больницу и немедленно связаться с Маккьютченом. Если наркоман потом умрет, черт с ним, ему самому ничто не будет грозить. Мор может идти куда угодно, в ОАБ стремится много усердных работников, не помышляющих подвергать риску карьеру Сантьяго при обычном задержании.
Как выяснилось, Сантьяго мог бы надеяться на лучшее.
Три дюжих санитара, перебежавших улицу, увидев на тротуаре такси и перед ним перевернутое кресло-каталку, без симпатии отнеслись к полицейским, полагая, что те сбили их подопечную. Но обнаружив, что наркоман сшиб с ног медсестру, которую все в больнице любили и уважали, а также терроризировал восьмидесятилетнюю старушку, ни разу не повысившую голос на персонал, они не могли гарантировать юному подонку безопасность, когда его принесут в больницу. Положения вещей не улучшило желание Сантьяго поговорить с главным врачом, но вместо этого перед ним появился дрожащий мелкой дрожью ординатор со зрачками, расширенными явно чем-то более крепким, чем кофе. Ординатор сказал, что у них нет коек, и, может, им отвезти этого… э… пациента в больницу «Гора Синай»?
— А как быть с клятвой Гиппократа? — спросил Сантьяго, испытывая все большее отвращение к истекавшему мочой наркоману. За его спиной Мор издал какой-то хриплый горловой звук, а стоявшие перед ним здоровенные санитары откровенно фыркали и ухмылялись.
— Можете хотя бы перевязать его, чтобы он не истек кровью по пути туда? — спросил, скрипнув зубами, Сантьяго, но понял, что ничего не добьется — санитары подняли старую пациентку и медсестру и понесли через улицу, а ординатор просто повернулся и ушел.
Сантьяго смотрел им вслед почти с тем же чувством, какое испытал в приемном покое больницы Святого Винсента, когда ему сказали, что Берти Гольдштейн обречена и ничто в этой громадной крепости медицинских познаний, чудес техники и потребления государственных и частных субсидий не может ее спасти. У него мелькнула мысль, сумеет ли он попасть в голову тощего ординатора с такого расстояния.
Его отвлекло щелканье латексных перчаток Мора. Все полицейские ОАБ выезжали на смену с перчатками и масками в комплекте, столь же обязательными, как значок и наручники. Под зачарованным взглядом Сантьяго Мор перевязал руку наркоману и наложил шину меньше чем за минуту, используя его же пояс и шариковую ручку.
— Черт возьми, вас в спецназе учат и этому? — произнес он, запинаясь; прежнее возбуждение улеглось.
Мор ничего не ответил и указал на заднюю дверцу машины. Сантьяго кивнул, распахнул ее и потянулся было к ногам наркомана, чтобы уложить его внутрь, но Мор дважды щелкнул перчаткой о запястье, Сантьяго кивнул и полез за своими. При существующем уровне инфицированности (по данным министерства здравоохранения, каждый третий человек в Нью-Йорке страдал герпесом, каждый шестой был носителем вируса иммунодефицита) никто не рисковал при кровотечениях, укусах или открытых ранах, как эта.
Почти без брани (Мор, по обыкновению, молчат) они уложили наркомана на заднее сиденье и заняли свои места. Сантьяго позвонил в участок и попросил дежурного сержанта сказать Маккьютчену, что они должны связаться с ним как можно скорее, хотя особо на это не рассчитывал. Дежурный сержант по фамилии Фелч был пьяницей, дорабатывал последний месяц до отставки и не давал себе труда даже расписаться. Сантьяго слышал по радио бесстрастное сопение Фелча и задавался вопросом, насколько тот уже пьян.
Взглянув на часы, он впервые за вечер улыбнулся. Существовала женщина, на помощь которой он мог рассчитывать.
И она только что заступила на смену в больнице «Гора Синай».
Они едва успели усадить наркомана возле поста медсестер, чтобы застать Эсперансу Сантьяго, дававшую по телефону наставления какой-то бестолковой медсестре.
— Тебе это понравится, — сказал Сантьяго Мору, но тот, как обычно, промолчал.
Они неуклюже втащили бесчувственного наркомана, держа его с боков одной рукой за пояс, другой — за обтрепанный воротник, поскольку, забросив его руки себе на плечи, могли измазаться кровью. Разумеется, нигде не было ни тележек, ни кого-то из персонала, поэтому они усадили наркомана на стул в приемном отделении. Мор стал высматривать кого-нибудь из медиков, а Сантьяго заполнил собой проходную секцию пункта установления очередности помощи пострадавшим. В другом конце комнаты стояла его сестра Эсперанса в накрахмаленном белом халате, со стетоскопом на шее, манжетой для измерения давления крови в одной руке, пюпитром в другой, с прижатой к шее телефонной трубкой, с раздраженной решительностью на лице. Сантьяго прекрасно знал это выражение и тон, которым она вела разговор.
…должно быть не более двенадцати часов. Убедись, что у пациента достаточно жидкости. Если пульс и температура постоянны, после двенадцати часов можешь сохранить. Проследи, чтобы все сотрудники, вступающие в контакт с пациентом, постоянно носили перчатки и маски, закажи их на тот случай, если у пациента… если у пациента будет обострение. Ты обращаешься ко мне за помощью, поскольку они не знают, что делать с этим пациентом, не перебивай меня. Я пытаюсь объяснить, как уберечь свою задницу, их коллегам, не нужно медлить. Если возникают проблемы, обратись в другой пункт первой помощи. Три кубика, двенадцать часов, врача и проверь двери.
Она резко положила трубку.
— Что?
Сантьяго указал на наркомана — временная повязка держалась плохо, маленькое пятно на полу под ним медленно расплывалось. Эсперанса мгновенно все поняла, повернулась и раздраженно взглянула на Сантьяго — эта черта была присуща всем женщинам в семье, он наблюдал ее бессчетное число раз за бессчетными трапезами. Он слышал, как она натянула перчатки, позвала медсестру и выкрикивала кому-то указания, но, по обыкновению, видел только шрам на ее правом виске, чуть выше и левее родинки.
Шрам этот был уже почти никому не заметен, кроме Сантьяго. Эсперанса научилась искусно гримировать его и скрывать под прической. Косметическая операция даже при ее профессии была для Эсперансы непозволительной роскошью, и она носила шрам как напоминание. Хотя они давно перестали говорить об этом, Сантьяго втайне гордился тем, что сестра его сохранила.
Шрам оставил ей подонок по имени Нестор, он учился в десятом классе и искал приключений, когда Эсперанса пошла в восьмой. Она только начинала формироваться, у нее были многообещающие изгибы и румяное лицо с родинкой у правого глаза, придающей девушке такой вид, что парни, видимо, стискивали зубы. Нестор водился с компанией шумных, дерзких ребят, и все, в том числе и Сантьяго, значительно младше их, понимали, что им уготована тюрьма или ранняя смерть. Они задирали младших учеников, срывали уроки и угрожали учителям насилием (и сдержали угрозу по крайней мере однажды, хотя никаких арестов не последовало). К тому времени, когда Эсперанса, на свою беду, привлекла внимание Нестора, он и еще несколько парней в его группе открыто принимали наркотики, кое-кого подозревали и в торговле ими. В школе относительно этого ничего не предпринималось, учеников было в девять раз больше, чем учителей, единственный охранник появлялся только в начале и в конце дня — в то время в управлении полиции существовали школьные команды (впоследствии сокращенные в первую очередь, когда бюджет урезали). Право, лучше было держаться подальше от Нестора и парней вроде него, пока не покинешь этот зоопарк имени Джорджа Вашингтона.
Нестор был, вне всякого сомнения, худшим из худших, движущей силой групповой агрессии, заключенной в подонке. Он даже не являлся вожаком шайки — эта роль определенно принадлежала Алехандро Сайасу, порочному типу, которого школьники втайне считали насильником, возможно, повинным в том, что по крайней мере две девочки ушли из школы с выпирающими животами. За Алехандро никто не приходил, и он вел себя все более нагло. А если это мог делать Алехандро, то остававшемуся на втором месте Нестору, державшемуся крайне вызывающе, было просто необходимо переплюнуть его, показать себя еще большим мерзавцем и выйти из тени главаря.
Зеленый юнец Сантьяго предупредил сестру о том, как плотоядно смотрит на нее Нестор, когда она проходит мимо него в коридорах или в кафетерии, где близкое соседство множества расслабленных юных тел создавало возбуждающую атмосферу. Малейшая провокация, пусть даже воображаемая, могла привести к взрыву. Сантьяго выучил расписание уроков в классе сестры и старался следовать за ней между занятиями. Но не всегда мог находиться поблизости, и несколько лет спустя она сказала ему, что он никоим образом не должен винить себя за то, что не был рядом, когда Нестор затащил ее в туалет и попытался изнасиловать. Попытался, потому что Эсперанса саданула его ногой по коленной чашечке, вылезла из-под него и убежала, хотя он успел нанести сильный прямой удар ей по скуле и одно из его колец рассекло плоть возле родинки. Эсперанса пошатнулась, но не остановилась. Она бежала до самой отцовской мастерской, где Виктор прижал ее к груди, погладил по голове и сказал, что все будет хорошо, при этом свирепо глядя через ее плечо на младшего сына, который увидел из школьного окна, как она бежит со всех ног, незаметно для нее бросился следом и теперь стоял, тяжело дыша, в дверном проеме мастерской и улавливал новый смысл в сердитом взгляде отца.
Сантьяго потребовалось около трех недель. Он следил за Нестором в школе и после занятий, изучал его привычки, манеры. Он знал, что не привлекает к себе внимания. Нестор не думал о нем, может, даже совсем не знал его. Сантьяго старался не показываться на глаза, когда Нестор находился в обществе Алехандро и его приятелей.
Три недели.
В конце третьей Сантьяго знал, когда Нестор будет один, под лестницей на Форт-Джордж-авеню, прямо за школой, курить марихуану и прикладываться к бутылке виски под падающими с эстакады дождевыми каплями. Знал, сколько времени понадобится Нестору, чтобы докурить косячок и выпить больше половины бутылки, сколько ему потребуется, чтобы заснуть сном праведника. И в какое точно место под лестницей падает свет в это время дня, даже когда солнце за тучами, поэтому ему было известно, где притаиться в темноте и наблюдать, как Нестор засыпает. Он наблюдал и ждал тридцать две минуты, сжимая в руке семидюймовый обрезок стальной трубы, взятый из отцовской мастерской.
Нестор оставил шрам на лице его сестры у правого виска, возле скуловой дуги. Оттуда Сантьяго и начал, затем стал бить по челюсти, по правой ключице и ости лопатки, по надмыщелоку и локтю, по запястьям, по ребрам и грудине, потом по правому выступу таза, по бедренной кости, пока она не треснула, затем по коленной чашечке правой ноги, пока та не вмялась. Сантьяго не трудился прятать лицо, но сомневался, что Нестор его узнает. Трубу легко было выбросить в любую дренажную канаву; Сантьяго задержался не настолько, чтобы его хватились. Да и кто заметит отсутствие одного шестиклассника?
Сантьяго видел Нестора лишь однажды, много лет спустя. Он ехал из университета к родителям на ужин, проверял текстовые телефонные сообщения, не ждет ли его кто-то этим вечером попозже, и заметил изуродованного человека под лестницей метро на Нейджи-авеню. Осторожно глянув в промежутки между ступенями, он рассмотрел искореженное лицо Нестора, тело было изогнуто под неестественным углом на картонной подстилке, в неповрежденной руке он держал пластиковую бутылку пива. Один глаз был закрыт; другой, белый и слепой, вечно оставался полуоткрытым.
Сантьяго поехал на ужин.
Эсперанса распорядилась стабилизовать наркомана и поместить в очередь на операцию. После образования пункта установления очередности во время расовых волнений всех поступающих пациентов делили по тяжести состояния и снабжали браслетом, за которым можно следить по всей больнице. Репутация «Горы Синай» несколько померкла с годами из-за возрастающего количества самоубийств, нападений и передозировок после катастрофы и беспорядков. Поскольку фонд пожертвований больнице значительно снизился из-за крупного мошенничества Ягоффа, а финансирование городом и штатом прекратилось, персонал (от которого городской совет требовал бесплатного лечения, а профсоюзы добивались полной компенсации за возросшую нагрузку после увольнения сотрудников в связи с бюджетными сокращениями) оказался брошенным на произвол судьбы. В конце концов дело дошло до того, что женщине, принятой в больницу для удаления предраковых родинок на спине, ампутировали ноги. Общественное возмущение и расследование повлекли за собой жестокий разгром больничной иерархии, что привело к большей нагрузке на руководителей среднего уровня, которые поддерживали в больнице заведенный порядок, требовали жесткого контроля (например проверки все уменьшающегося поступления от доноров запаса крови на ВИЧ, времени хранения донорских органов и наблюдения за тем, чтобы ординаторы не обирали аптеку для опохмелки или торговли лекарствами), — к примеру на старших медсестер пунктов установления очередности. Таких, как Эсперанса Сантьяго.
— Коньо, думаешь, это твоя частная клиника? — проворчала она младшему брату, с треском снимая латексные перчатки, которые бросила в висящий на стене контейнер с надписью «Биологическая опасность».
Сантьяго рассказал ей об их Ватерлоо у Медицинского центра кардинала Кука. Эсперанса зажмурилась, потрясла головой и шумно выдохнула открытым ртом.
— Этому парню следует поволноваться.
— Или стать здесь пациентом. Я могу это устроить.
Сантьяго невольно улыбнулся. Сестра всегда была его лучшим другом, и ее близость делала даже самое нелепое задержание чуть более сносным.
Однако Эсперанса не разделяла его неуместной веселости. Она взяла его за локоть и отвела подальше от Мора, горбившегося на стуле в приемном покое с равнодушным видом, ничем не выделяясь среди пациентов в очереди, многие из которых выглядели так, словно спали на улице или были привезены в крови и блевотине из баров. Однако достаточно трезвые, чтобы заметить его присутствие, похоже, старались держаться от него подальше. Стулья рядом с Мором и позади него пустовали, хотя помещение было заполнено на две трети.
— Это тот самый новый человек? — негромко спросила она.
— Да. Только не говори, что находишь его привлекательным.
— Carajo, не считай меня дурой. Он похож на бродягу или одного из тех студентов, что поступают сюда с передозировкой.
За прошлый год количество передозировок утроилось. Принимавшие пако обычно находились при смерти — этот наркотик учащал сердцебиение до не переносимого организмом уровня (не говоря уж о вызываемом им психозе). Но скрининг выявлял у множества других большие дозы очень сильных, чистых снадобий, таких как кетамин, джи-эйч-би и экстази — наркотиков, которые принимают в компании, в ночных клубах. Это не укрылось от Эсперансы, она сообщила информацию брату, он доложил Маккьютчену, и тот поручил им любыми способами отыскивать точки. (Естественно, это вызвало у сыщиков в сыскном бюро жуткий смех. ОАБ? Полицейские-таксисты? Вести расследования? Слишком уж нелепо, не может быть.)
— Тогда почему спрашиваешь о нем?
Эсперанса понизила голос еще больше:
— У парня, которого вы привезли, сложный перелом лучевой кости. Это внутренняя кость предплечья. Обычно при таких переломах прорывает кожу локтевая, самая наружная кость. Ты меня слушаешь?
Сантьяго почувствовал приближение чего-то грозящего сделать этот скверный вечер еще более скверным.
— И что?
— Escúchame! Знаешь, какая требуется сила, чтобы причинить такой перелом? И как точно нужно ее приложить? А потом наступает потеря крови.
Сантьяго ощутил какое-то беспокойство. Он ощущал его и раньше, когда Мор сломал наркоману руку, но был слишком встревожен, чтобы задуматься.
— Да, у меня это тоже вызвало недоумение. Я ни разу не видел при переломе столько крови. Но что из того? Просто кость случайно вышла таким образом наружу, верно?
— Нет. Именно это я и стараюсь тебе втолковать. Сломанная кость случайно не разрывает лучевую артерию, если ее ломает кто-то другой. Повреждения подобного рода умышленны. Этот перелом был причинен с целью убить. Не говори, что кого-то в управлении полиции, даже в спецназе учат смертоносному рукопашному бою. И если хочешь сказать, что этот flaco может сделать такое с человеком когда пожелает, ты должен сообщить Маккьютчену немедленно.
Сантьяго слышал дрожь в голосе Эсперансы, видел в ее глазах испуг и понимал, что она права. За полгода он ни разу не дожидался встречи с Мором в обшарпанной «виктории», но теперь ему не хотелось этого еще больше. Он не сказал об этом сестре, способной сохранять хладнокровие с пациентом, но потерять самообладание, узнав, что ее младший брат ездит со снайпером-инструктором, который умеет ломать кости так, чтобы они превращались во внутренние пилы.
— Joder, — прошептал он. — Кто, черт возьми, этот человек?
— Нам нужно заняться такси, — произнес Мор, не отводя взгляда от лежавшего на тележке человека.
Сантьяго поражался всякий раз, когда Мор говорил, поскольку это случалось редко.
— Такси?
— Мы пытались выяснить, каким образом снабжаются точки. За полгода не видели ни передачи из рук в руки, ни укладки в тайник. Не нашли никаких свидетельств того, что в легальных барах совершаются крупные сделки. Лизль и Турсе тоже, а они ухватились бы за малейшую улику.
Мор говорил нормальным голосом, без бульканья мокроты. Его способность по желанию переходить с одного на другой поражала Сантьяго.
— Почему ты, черт возьми, то булькаешь, то нет? Почему не можешь говорить как обычные люди? Когда ты вдруг решаешь заговорить нормально?
Сантьяго повысил голос, его пульс участился, кулаки сжимались и разжимались, ладони вспотели. Он остро осознавал расстояние между собой и Мором, свое положение между Мором и столом медсестер, где Эсперанса вызывала по телефону больничных охранников, тяжесть «глока» в набедренной кобуре.
Однако Мор как будто не замечал здоровенного вооруженного возбужденного латиноамериканца, бушующего перед ним, и обычным голосом продолжал:
— У таксиста, убийство которого мы расследуем, Эйяда Фуада, появился напарник.
Мор внезапно поднялся, держа что-то в правой руке, и Сантьяго за две с половиной секунды навел «глок» на полдюйма ниже края его кепки.
— Неплохо, — заметил Мор, у левого уголка его губ появилась складка, способная когда-нибудь перейти в улыбку. — Но не мешало бы еще потренироваться.
Он протянул правую руку с лежащим на ладони предметом.
В течение нескольких секунд Сантьяго переводил взгляд с этого предмета на спокойные, почти сонные глаза Мора и обратно. По прошествии этого времени, о котором впоследствии забудет, он взял данный предмет, но не опускал оружия, пока не прочел надпись на нем, дважды, с перерывами — взгляд его метался между предметом и Мором.
Это была лицензия КТЛ, выданная некоему Джангахир-хану. Мертвец на тележке оказался еще одним убитым таксистом, и тут Сантьяго впервые уловил запах горелого мяса. До того как Джангахира убили выстрелом в левый глаз, кто-то жег его раскаленным железом или ацетиленовой горелкой.
— Скажи своей сестре, что тележку можно освобождать, — произнес Мор снова булькающим голосом. — Этому человеку она больше не понадобится.
Теперь Сантьяго понял, чем его беспокоил Мор.
Он начинал проявлять интерес.
Joder.
 | Адам Данн. Реки золота |