В первый день ноября поклонники «Игры Эндера» посмотрели экранизацию романа, которую его автор Орсон Скотт Кард «пробивал» много лет. Кард был и остаётся одним из самых интересных — и притом самых своеобразных — американских фантастов. Будучи мормоном, к тому же откровенно и неполиткорректно высказывающимся по острым вопросам, от политики до однополых браков, писатель в последнее время часто становится объектом нападок. Но даже самые рьяные критики не отрицают, что в книгах Карда на первый план выходят доброта и эмпатия; более того, его способность сострадать самым разным героям уникальна. Орсон Скотт Кард — загадка, и, возможно, часть ответа найдётся в этом большом интервью.
Орсон Скоп Кард родился в 1951 году в семье мормонов. Его прапрапрадед Бригем Янг был вторым президентом Церкви Иисуса Христа Святых последних дней, в качестве миссионера Кард служил в Бразилии, затем окончил университет Бригема Янга и университет Юты. Он начинал как поэт, сочинял пьесы на сюжеты из Библии и Книги Мормона, первый прозаический опыт опубликовал в 1977 году под псевдонимом Брайан Уолли.
В том же году Кард напечатал фантастический рассказ «Игра Эндера», из которого впоследствии вырос знаменитый роман о мальчике, спасающем Землю от инопланетян-жукеров. Роман «Игра Эндера» (1983) положил начало огромному циклу о самом Эндере и его соратниках - с сиквелами, приквелами и «вбоквелами», в которых те же события описываются с точки зрения иных героев. Другие серии, сделавшие Карда знаменитым, - «Сага о Вортинге» (история будущего, в котором колонизация космоса происходит благодаря наркотику, дарующему долгий сон). «Сага о мастере Элвине» в жанре фэнтезиймой альтернативной истории (прототипом главного героя стал основатель мормонской церкви Джозеф Смит) и «Возвращение домой» (здесь прототип главного героя - Нефий, один из центральных персонажей Книги Мормона).
Кард остаётся единственным фантастом, два года подряд получавшим «Хьюго» и «Небьюлу» за романы («Игра Эндера» и «Голос тех, кого нет»). Он лауреат многих других престижных наград. Наряду с сочинением книг Кард публикует эссе и статьи и преподаёт в университете Южной Виргинии. Сейчас он живёт в Гринсборо, штат Северная Каролина с женой Кристиной. У супругов Кард пятеро детей.
КАК ЗАЛЕЗТЬ В ГОЛОВУ ЭНДЕРА ВИГГИНА?
Вы один из продюсеров фильма «Игра Эндера». В России функции продюсера варьируются от «я даю вам деньги, вы снимаете мне хороший фильм» до «я контролирую всё, что происходит на съёмочной площадке». Какова была ваша роль?
Здесь с продюсерами то же самое. Что до меня, я работал продюсером, пока проект был в разработке, — писал разные варианты сценария, встречался с менеджерами киностудий, потенциальными режиссёрами и сопродюсерами. Как только собралась нормальная продюсерская команда в лице Odd Lot Entertainment, Summit Entertainment и режиссёра Гэвина Худа, моя работа была завершена.
Насколько экранизация верна оригиналу? Некоторые линии романа сложно перевести на язык кино - взять хотя бы историю Питера и Валентины, брата и сестры Эндера, которые управляют общественным мнением под виртуальными масками Локка и Демосфена...
Сохранить сюжет в деталях было и невозможно, и нежелательно. Ни в одном варианте сценария, которые я писал, не было сюжетной линии Питера и Валентины как Локка и Демосфена, потому что на экране она и вправду не сработала бы. В моих сценариях не было также сцены со Стилсоном (подросток, который издевается над Эндером в начале книги), но Гэвин Худ настоял на том, чтобы она в каком-то виде появилась. Роман попросту слишком длинен — его нужно было упростить и сократить.
Главная сложность состояла в том, что в романе всё, о чём мы читаем, фильтруется сознанием Эндера. Мы всегда знаем, о чём он думает, как интерпретирует события, чего хочет добиться. В фильме этого не показать, если не использовать громоздкие киносредства вроде закадровых комментариев. Я пытался забраться в голову Эндера самыми разными способами. В моём последнем варианте сценария мне это удалось, и я очень доволен результатом. Однако этот вариант никак не повлиял на сценарий Гэвина Худа. Как и я, он искал способ вывести мысли Эндера на экран, но пробовал совсем другие подходы.
Экранизация «Игры Эндера» много лет оставалась проектом без режиссёра и, главное, без исполнителя главной роли. Насколько вы довольны выбором Эйсы Баттерфилда? Эндер в исполнении Эйсы — точно не шестилетний мальчик, каким мы встречаем Эндера в книге.
Не могу сказать, что я был в восторге от необходимости задействовать актёров, которые значительно старше детей в романе. Все люди, вовлечённые в проект, всегда соглашались с тем, что история «работает», потому что гиперсмышлёные дети ещё не стали скептическими подростками. Но я понимал и то, что работа с детьми такого возраста неминуемо повысит расходы и добавит трудностей съёмочному процессу.
Как только мы решили брать на роли детей чуть постарше, стало ясно, что нам нужен Эйса Баттерфилд. Нам повезло: он захотел сыграть эту роль и нашёл время для съемок — и на площадке ничем не уступал потрясающим взрослым актёрам, которые снимались вместе с ним.
Надеетесь ли вы когда-нибудь поработать над киносиквелами «Игры Эндера»? Если да, книги какого подцикла могли бы послужить основой для сиквела: «Голос тех, кого нет» и два его продолжения, или романы из «Саги теней», или «Эндер в ссылке», или книги о войне с жукерами?
Ни один из романов, действие которых происходит во вселенной Эндера Виггнна, не сочинялся с прицелом на экранизацию. «Голос тех, кого нет», я думаю, переносу на экран вообще не поддаётся. «Сага теней» — это не «дети в космосе», хотя, мне кажется, она могла бы превратиться в превосходный цикл кино- или телефильмов. «Эндер в ссылке», если уж на то пошло, ещё больше посвящён внутренней жизни Эндера, чем «Игра».
Я работаю сейчас над романом, который мог бы стать основой киносиквела — в нём есть дети в космосе и Боевая школа после войны. Но решение о том, снимать ли сиквел. а если да, то как, не будет принято, пока мы не увидим зрительскую реакцию на первый фильм.
БЕСТСЕЛЛЕР СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА
У романа «Игра Эндера», как уже было сказано, есть множество продолжений, но всем им далеко до популярности первых двух романов об Эндерс Виггине. Почему «Игра Эндера» и «Голос тех, кого нет» более известны, а, допустим, «Сага теней» — менее? И что было в истории Эндера такого, что вы расширяете эту вселенную снова и снова, пишете приквелы и «вбоквелы», романы и короткие притчи вроде превосходной «Войны подарков»?
«Голос тех, кого нет» удостоился тех же наград, что и «Игра Эндера», но это совсем другая фантастика, и нравится она совсем другой, чаще — более старшей аудитории. «Сага теней», в свой черёд, куда больше понравилась читателям, которым пришлась по душе «Игра».
Продолжения я стал писать не из-за исходной истории — каждый сиквел был написан ради него самого. «Голос тех, кого нет» и «Ксеноцид» / «Дети разума» выросли из совсем других посылок, и уже достаточно поздно (но до того, как была издана «Игра Эндера») я понял, что с этой серией мне будет полегче, если её главным героем станет Эндер Вигган.
«Сага теней» выросла не из истории Эндера, а из моего желания больше понять про детей, которые жили в его тени, в том числе про его брата Питера, но главным образом — про Боба и Петру. Ещё мне хотелось написать книги о детях, так и не вошедших в близкое окружение Эндера. Роман «Тени в полёте» неожиданно для меня самого стал гимном отцовству — отчасти потому, что это был первый роман, который я написал после удара (1 января 2011 года Кард пережил микроинсульт, от которого благополучно оправился, если не считать частичного паралича левой руки), события, заставившего меня переоценить значение моей жизни.
Другими словами, каждая история появлялась сама по себе. Я не хотел, чтобы сюжет «Тени Эндера» развивался параллельно сюжету «Игры Эндера»: по первоначальному плану две-три главы книги описывали пребывание Боба в Боевой школе, после чего я должен был перейти к его жизни после войны. Но истории живут своей жизнью, и у них есть свои цели. Каждая история в итоге становится именно той книгой, какой, как мне видится на сознательном и бессознательном уровнях, она должна быть.
Я всегда надеюсь на то, что у законченной книги появятся читатели, которые примут её с радостью. В каждую свою книгу я вкладываю всю душу. У меня есть романы, казавшиеся мне такими же сильными и многообещающими, как «Игра Эндера», но читателей у этих романов было куда меньше. Тем не менее для каждой книги находились читатели, которые говорили, что это их любимый роман среди всех моих произведений.
Писатель не может знать, скольких читателей привлечёт его книга, и, вероятно, не должен даже думать об этом — разве что для того, чтобы рассказать историю предельно ясно, убрав все ненужные барьеры и тем самым облегчив задачу потенциальной аудитории. Авторы, книги которых намеренно переусложнены или крайне запутанны, только зря тратят читательское время. Может, таких авторов и оценит горстка избранных, но мнение этих избранных ничего не значит, и в конечном счёте подобные книги не окажут на культуру никакого влияния, хотя их вполне могут изучать в университетах.
Поправьте меня, если я ошибаюсь, но ваши новые серии — те, что появились в последнее время, - не столь успешны, как циклы про Эндера и мастера Элвина. Как вам кажется, что изменилось: читатели, эпоха, а может быть, вы сами?
Нет, такие выводы необоснованны. «В последнее время» все мои романы продаются куда лучше, чем раньше. Даже «Игра Эндера» попала в списки бестселлеров только два года назад - то есть через двадцать пять лет после того, как была издана. Но, конечно, романы, действие которых происходит во вселенной Эндера, обычно расходятся большими тиражами, нежели книги из других циклов и романы-одиночки. Причина проста: новые книги про Эндера и его соратников ждёт куда больше читателей. Прочие романы должны, так сказать, пробиваться своими силами, и мы с издателями понимаем, что на это им может понадобиться время. Дилогия Empire («Империя»), цикл Mither Mages («Суетливые волшебники»), серия, которая началась романом Pathfinder («Первопроходец»), превзошли наши ожидания и обрели поклонников быстрее, чем мы надеялись. А внесерийные романы «Волшебная улица» и «Очарование» всё ещё вдут к своему читателю.
Романы цикла The Formic Wars («Война с жукерами»), по сути - прикиелы к «Игре Эндера», написаны в соавторстве с Аароном Джонстоном. Каков тут ват вклад — и каков вклад Джонстона?
«Война с жукерами» начиналась как комикс издательства Marvel. Мы с Аароном совместно придумывали истории, потом он писал на их основе сценарий для комикса. Романы возникли как «новеллизации» комикса, и, само собой, его трансформация в книги, где требовалось куда более полное описание происходящего, осталась за Аароном. От меня требовались дополнительные сведения об этой вселенной, о социуме и технологиях жукеров, а также о человеческих культурах времён Первой войны с жукерами. Мы с Аароном придумали основу каждого романа так же, как придумывали оригинальные истории для комикса, - прорабатывая их вместе сцена за сценой. При этом Аарон написал все до единого комиксные сценарии и сами романы.
Я мог вмешаться и исправить всё то, что мне хотелось исправить. Но мне не хотелось. Редкий писатель понимает, что именно я ценю в сочинительстве, настолько хорошо, как Аарон. Время от времени, читая его сценарии и романы, я думал про себя: надеюсь, он покажет нам, что произошло с этим персонажем; я хочу знать, как этот герой жил раньше; не хотел бы я, чтобы эта сюжетная линия оборвалась, - и ровно тогда, когда во мне возникало подобное желание, он его исполнял. Аарон погружается в сознание героев ровно так, как в него погрузился бы я сам. Так что я мог вмешиваться, но не видел в том нужды. Во всех книгах о войне с жукерами я либо придумал, либо одобрил то, что там происходит. Тексты Аарона и его творческие критерии столь близки к моим, что я испытываю гордость, когда вижу наши имена на одной обложке.
НИЧЕГО РОМАНТИЧЕСКОГО В ВАМПИРАХ НЕТ
К слову о ваших новых циклах «Первопроходец» и «Суетливые волшебники»: не могли бы вы рассказать о них российским читателям?
«Первопроходец» — это цикл «для юношества». Впервые в жизни я намеренно сочинял роман для подростков. Но писал я его точно так же, как свои «взрослые» романы, — я никогда не делаю уступок читателям в силу их нежного возраста. «Первопроходец» построен на метафизических перемещениях во времени, от которых кружится голова у героев — и у читателей тоже. Думаю, российские читатели могут посчитать эту книгу одним из моих лучших чисто научно-фантастических романов.
Lost Gate («Утраченные врата»), первая книга из цикла «Суетливые волшебники», переносит древних богов в фантастический контекст, объясняющий, кто такие эти боги и как именно «работают» их способности. Действие книги происходит сразу в двух мирах, герои вовлечены в некие конфликты и заодно пытаются разгадать тайны тысячелетней давности. Эту вселенную я продумывал тридцать лет, и хотя начинается история в Америке, вскоре она вбирает в себя всю историю человечества и весь современный мир.
Добавлю, что сильная сторона обоих циклов, как и прочих моих книг, — это герои и отношения между ними. Я всегда изучаю взаимодействие индивида с окружающими людьми. Меня интересует, как герои реагируют на ожидания сообщества, на его нападки и требования.
Фантастическая мода меняется быстро. Сегодня в тренде у нас вампиры (нечто «сумеречное») и стимпанк (нечто с дирижаблями). В отличие от многих фантастов, бросившихся писать книги о кровососах и цеппелинах, вас эти тенденции, кажется, не волнуют...
Давным-давно, когда киберпанк только-только стал превращаться в модный тренд и своего рода общую вселенную, я сочинил рассказ «Гастролёр» просто для того, чтобы показать, как легко вписать историю в картонные декорации таких вот преходящих мини-жанров. То же со стимпанком, только инструментарий там другой. Подобные «движения» — не более чем капризы моды; они оставляют после себя пару-тройку необязательных добавлений к писательскому арсеналу, но рассказывают одни и те же истории.
Сочинять книги о вампирах я не смогу - сама концепция вампира кажется мне глупой, и я не в состоянии заставить себя поверить в них настолько, чтобы о них писать. Это не значит, что я не читал хороших историй о вампирах. Это значит только, что у меня нет никакого желания сочинять книги о кошмарных бестиях, особенно такие, в которых эти бестии были бы главными героями. Я не нахожу убийц ни романтическими, ни привлекательными, даже если убийцы удивительным образом контролируют себя на протяжении десятков и сотен страниц.
Ваши сюжеты разворачиваются в космосе, в фэнтезийных мирах и в нашей земной современности. С чего начинаются ваши книги — с миров или с героев?
Я всегда должен знать, в каком мире живут мои персонажи, потому что отправная точка для их историй — реакция на условия конкретной окружающей среды. Свирепая чума в современной Африке, дорога Авраама и Сары в Египет, возвращение героев на Землю через тридцать миллионов лет после отбытия... Миры всякий раз определяют свод правил, которыми обязаны руководствоваться персонажи, пытающиеся жить так, как диктуют им эволюция и их собственная воля.
Под словом «мир» я, само собой, имею в виду не только физические условия, но и культурные, социальные и политические. Шахматы — это не просто шестьдесят четыре клетки. Клетки определяют физические пределы игры, но в конечном счёте всё зависит от расположения и потенциала фигур. В литературе всё то же самое. Мы можем поменять игровое поле, однако важно то. как фигуры движутся по полю — и как влияют на потенциальные действия друг друга.
ПОЧЕМУ МОРМОНЫ ТАК ЛЮБЯТ ФАНТАСТИКУ?
На ваши циклы «Сказание о мастере Элвине» и Homecoming («Возвращение домой») напрямую повлиял мормонизм: первый цикл базируется на жизни Джозефа Смита, основателя и первого президента Церкви Иисуса Христа Святых последних дней, второй — на Книге Мормона. В «Игре Эндера» мать героя происходит из мормонской семьи, да и полковника Граффа неслучайно зовут так же, как старшего брата Джозефа Смита, — Хайрам. Всё это неудивительно, если учесть, что вы и сами мормон. Можно ли сказать, что вы занимаетесь прозелитизмом, то есть стремитесь распространить свою веру?
Ни в коем случае. Названные вами романы используют сюжеты из мормонской истории или писания в качестве трамплина, но они не рассказывают о мормонской теологии или религии, и после чтения этих книг никто не начинает испытывать интерес к мормонизму. Для меня такие сюжеты — любопытные «игровые поля», о которых я говорил выше. Мои герои двигаются по ним, не более.
Я сделал мать Эндера мормоном (а отца — польским католиком) с единственной целью: мне нужно объяснить, почему оба они так хотели третьего ребёнка. (В мире «Игры Эндера» обзаводиться третьим ребёнком запрещено законом.) Вот я и выбрал две культуры, в которых ценятся большие семьи и которые на протяжении истории противостояли политическим силам, пытавшимся ими манипулировать. Ни в одном романе из тех. действие которых происходит во вселенной Эндера, мормонизм не играет вообще никакой роли.
Даже рассказы из сборника «Люди на краю пустыни», повествующие о мормонских поселениях в Америке близкого будущего, не говорят ничего о мормонской религии. Они рассказывают о людях внутри мормонской культуры. Когда некто пишет романы о Москве или Санкт-Петербурге, он не пытается убедить читателей переехать в Россию и стать русскими. Он делает кое-что куда более трудное и интересное — показывает, как существуют люди внутри русской культуры, в этих самых городах, в конкретных сообществах, пытаясь стать тем, кем они хотят быть, и жить так, как они хотят жить.
Когда я использую отсылки к религии или культуре мормонов, я исследую среду, которую понимаю. Но когда я говорю о моей религии, а не о мормонской культуре, я делаю это прямо — в эссе или диалогах. Моя религия слишком важна для меня, чтобы я пытался рассказывать о ней, используя для этого развлекательную литературу. Моя религия — об истине; мои романы — выдумка.
Можно ли говорить о том, что мормоны имеют склонность к фантастике, потому что в их культуре есть НФ-элементы - скажем, планета Колоб, на которой живёт Бог? В «Звёздном крейсере “Галактика”» даже появилась отсылка к этой планете — планета Кобол...
Эта наивная отсылка в «Звёздном крейсере “Галактика”» нужна как собаке пятая нога, к тому же «Колоб» не играет никакой роли в вере и практике мормонизма. Фантастика привлекает многих мормонов (говорить о всех было бы преувеличением) по совсем иной причине. Наша религия весьма практична, а наше мировоззрение в философском смысле гиперматериалистично. Мы не верим в неоплатоновское трансцендентное божество. Мы верим в материальное существование Бога и в то, что Он в каждый конкретный момент пребывает в каком-то одном месте. Мы считаем, что душа столь же реальна и материальна, как тело, и что Бог, как и люди, движется сквозь время с его линейной причинно-следственной связью. Поэтому для нас религиозные идеи - это не какое-то мистическое царство, куда науке хода нет.
Более того, мы, в отличие от мусульман и многих христианских сект, не считаем нашу религию «последним откровением». Наше писание открыто, и мы знаем, что наше нынешнее осознание мира по необходимости изменится при поступлении новой информации. Одна из фундаментальных истин для мормонов — понимание того, что есть обширные области знания о Боге и Вселенной, которые нам пока что недоступны, и Бог не имеет ничего против того, чтобы мы проникли в эти области посредством науки или же откровений.
В детстве отец учил меня: «Когда наука и религия расходятся во мнении, неправы либо наука, либо религия, либо обе». Мысль о том, что нынешнее понимание религии может быть неправильным, мормонов не пугает; мы уверены, что нам известно достаточно, чтобы жить хорошо и счастливо — и менять мир к лучшему. При этом наш разум открыт тем самым допущениям, которые лежат в основе научной фантастики и фэнтези.
Однако мы не считаем сочинителей НФ или фэнтези источниками истины. Скорее, нам нравится упражнять ум, воображая разные миры и находя нравственный способ действий в придуманных системах координат.
Вы писали и исторические книги: роман «Святые» о зарождении мормонизма, повесть «Каменные скрижали» о Моисее, три романа цикла «Женщины Книги Бытия». Что сложнее - реконструировать прошлое или воображать будущее или какой-либо фэнтезийный мир?
Когда действие книги происходит в исторической вселенной, возникает другой свод правил, вот и всё. В научно-фантастических или фэнтезийных декорациях я должен много всего придумать; в исторических декорациях я должен изучить материал. Но то, что я придумал, должно быть правдоподобным в заданных рамках, а исторический материал оставляет свободу для предположений и воображения. Исторические романы, если они хорошо написаны, дают читателю замечательное ощущение того-что-могло-быть; научная фантастика отталкивается от вопроса «может ли это случиться?»; фэнтези, когда оно работает правильно, позволяет нам познавать мироустройство не разумом, а нравственным чутьём.
В 2004 году вы издали повесть Zanna's Gift («Подарок Занны») под псевдонимом Скотт Ричардс. Подобные эксперименты проводили и Стивен Кинг (как Ричард Бахман), и Джоан Роулинг (как Роберт Гэлбрейт). Какую цель для себя ставили вы?
Я пытался создать маску, в которой смог бы писать романы без фантастических элементов. В тот раз издатель не удержался и разболтал наш секрет, так что если я захочу повторить такой фокус, то позабочусь, чтобы об этом не узнал никто.
В вашем творчестве часто звучит русская тема. Вспоминается рассказ «Тысяча смертей», в котором СССР оккупировал США (и русские коммунисты — очень плохие парни), а также роман Enchantment («Очарование»), славянское фэнтези с Бабой Ягой и другими сказочными персонажами. В «Саге теней» злодей Ахиллес набирает силу в том числе и в России...
Надеюсь, русские не обижаются! В «Тысяче смертей» (истории из цикла «Хроники Вортинга») я просто использовал реалии времён холодной войны, так что мне не нужно было тратить время, придумывая и объясняя политические материи, и я мог сосредоточиться на герое и человеческом измерении. Если бы я сочинял её сегодня, я бы перенёс действие в Северную Корею или Иран.
Я с огромным удовольствием писал о древнерусской культуре в «Очаровании», где Баба Яга наносит визит в мою страну. Но есть ведь и другие примеры того, как я использовал русский язык и культуру. В цикле «Возвращение домой» планета Гармония колонизирована выходцами из России и многие герои носят русские имена. В «Саге теней» русские не «плохие» - я очень чётко говорю о том, что ни один народ не является по своей природе плохим или предрасположенным к диктатуре, однако любой народ может подчиниться диктатору. Именно об этом — моя дилогия «Империя», в которой Соединённые Штаты при поддержке населения постепенно становятся авторитарной страной. Ни одна культура не обладает иммунитетом к диктатуре, а потенциальных диктаторов в любом обществе хоть отбавляй.
В «Тысяче смертей» вы заставляете героя умирать много раз, описывая его мучения так, что кровь стынет в жилах. Джон Клют в «Энциклопедии НФ» писал о том, что в ваших историях «бесчувственная жестокость обнаруживает временами садизм, который сам автор, кажется, почти не контролирует». Почему вы столь жестоки к своим героям?
Обвинять меня в скрытом садизме могут только ленивые и грубые критики, которым нужно как-то оправдать нежелание поразмыслить о том, что я пишу. Распространено заблуждение, согласно которому сочинитель описывает то, чего ему так или иначе хочется. В реальности не счесть исторических примеров пыток и публичных казней, которые власти использовали, чтобы запугать народ и установить над ним контроль. В «Тысяче смертей» я написал о том, как правительство пытается чуть видоизменить эту древнюю практику; говорить при этом о садизме абсурдно. Когда такое пишет тот, кто критикам нравится, они называют это «великолепным описанием того, сколь тщетны попытки властей манипулировать правдой». Когда такое пишет тот, кто им не нравится, они стараются подвергнуть его психоанализу. Что говорит неизмеримо больше о критиках, прибегающих к подобным манипуляциям, чем о литературе, которую они якобы анализируют.
Добавлю, что на раннем этапе писательской карьеры подсознательно использовал насилие, чтобы подчеркнуть значимость событий в конкретной истории. С тех пор я научился делать то же самое куда тоньше и теперь редко прибегаю к насилию. Однако насилие и угроза насилия, равно как и бессердечия, — это важнейшие черты любой земной культуры в любой период времени, и корни этих явлений уходят в древнюю эволюция приматов. Потому это не просто законные, но и почти неизбежные компоненты любой истории - прямо или косвенно.
ВНЕ СРАЖЕНИЯ ИСТИННО ВЕРУЮЩИХ С ВРАГОМ
В рассказе «Отец Гамлета» вы переписали шекспировскую пьесу, причём весьма смело, используя мотив растления малолетних. Конечно. «Гамлета» переписывали бессчётное количество раз, так что вы действовали в рамках традиции. Что вы думаете о феномене фанфиков?
Любопытная мысль — считать, что пересказ Шекспира относится к фанфикам... Здесь важно различать два случая: когда существующую историю используют в качестве трамплина для чего-то нового - и когда пишут текст, действие которого полностью умещается в творении другого писателя. Я думаю, неслучайно две наиболее популярные среды для фанфиков — это «Звёздный путь» и «Звёздные войны», якобы научно-фантастические вселенные, знаменитые скудостью воображения своих создателей. Для меня нет повести печальнее на свете, чем повесть о талантливом сочинителе, помногу часов пытающемся уместить интересные сюжеты в этих донельзя тупых вселенных.
Иными словами, если уж вы собрались красть, крадите у лучших.
Что бы вы сказали, если бы кто-то переписал «Игру Эндера» так, что вам не понравился бы переиначенный текст?
Мне всё равно. Законы о копирайте требуют от меня решительной защиты интеллектуальной собственности, но с творческой точки зрения написанное другими людьми не отменяет того, что написал я.
У вас достаточно незаконченных циклов: те же «Женщины Книги Бытия»; «Служба минувшего», единственный роман которой, «Искупление Христофора Колумба», переведён на русский; «Мэйфлауэр». Вы потеряли к ним интерес?
В цикле «Служба минувшего» задумывались ещё две книги, но я напишу их в иных декорациях, возможно, без отсылки к путешествиям во времени. Проблема в том, что в причинно-следственной вселенной прошлое можно изменить, только уничтожив всю последующую историю. «Искупление Христофора Колумба» было, таким образом, единственным романом, который я мог создать в этой вселенной. Что до «Мэйфлауэра» и «Женщин Книга Бытия», эти циклы попросту ещё не завершены.
Вы политический активист, называющий себя демократом, а не республиканцем, и при этом ярый противник левых. Как можно понять из отзывов, в вашей дилогии «Империя» зловещий левый заговор смещает правительство США. при этом правые весьма правы... Не вредит ли такая политизация вашим книгам? И не отвлекает ли политика внимание от христианской любви и доброты, столь характерных для ваших произведений?
Я вовсе не политический активист. Я никуда не баллотируюсь, не участвую в кампаниях, не произношу речи. Я всего лишь выражаю своё мнение — как любой другой гражданин.
Ваша трактовка «Империи» ставит сюжет дилогии ног на голову, ведь с правыми экстремистами её герои не церемонятся точно так же, как и с левыми. За прошедший век смертность правых и левых в их фанатичных битвах с целью поставить противника на колени, я думаю, была примерно одинаковой. Сегодня левацкая элита Запада чванливо заявляет, что правые - это всегда зло, а тот, кто сочувственно описывает героя-консерватора, сам относится к правым фанатикам. Я описываю сочувственно всех моих персонажей и изучаю их мировоззрение так усердно, как только могу. Когда кто-то называет «Империю» «правой» литературой, он выставляет напоказ свои предрассудки. Эта книга почти фанатично беспристрастна и следует срединному пути; она о том, как сохранить демократическую культуру, в которой все голоса могут быть услышаны и решения принимаются через компромиссы и судебные процессы.
Кстати говоря, за свою карьеру я не написал ни единой истории о «христианской любви и доброте». Я всегда сочинял книги о людях, которые в жестокой, неумолимой вселенной пытаются предотвратить ужасное зло, даже если это возможно только ценой другого, меньшего зла. Я пишу о людях, которые должны сделать выбор в условиях, когда нельзя принять ни одного доброго решения.
Только в нынешнем поляризованном политическом климате мои книги могут восприниматься как агитка в защиту той или иной политической системы. Набор верований «настоящих консерваторов» и «настоящих либералов» сегодня столь противоречив, нелеп и неадекватен реальности, что мне остаётся только дивиться способности вроде бы здравомыслящих людей зачислять себя в те или иные ряды. Как по мне, более чем показательно то, что обе стороны энергично нападают на всякого, кто выражает малейшее несогласие с их взглядами, и тут же объявляют инакомыслящего агентом противника. Они желают превратить наш мир в сражение Истинно Верующих с Врагом. В тех из нас, кто предлагает гражданский дискурс и публичное обсуждение, стреляют из обеих траншей.
Если мои политические тексты вроде бы подчёркивают мою «консервативность», то лишь потому, что у меня есть склонность атаковать идиотизм властей. Будь у власти консерваторы, я нападал бы на их идиотизм с не меньшей страстью. Но так как левые мёртвой хваткой вцепились в американские (и вообще западные) университеты, СМИ и «интеллектуальную» элиту, любая попытка исправить ситуацию волей-неволей выливается в набег на их священных коров. Приступ паники, который случается с левыми при малейшем несогласии с ними, показывает, насколько слабы их принципы. Они знают, что не выстоят даже против слабого спорщика, потому не отвечают идеями на идеи, а наказывают и заставляют молчать человека, осмелившегося усомниться в их вере.
ХОТИТЕ ОСТАТЬСЯ В ВЕКАХ? БЕРЕГИТЕСЬ!
Как профессор университета вы преподаёте сочинительство и литературу. Верите ли вы в то, что можно научить кого-то писать? Сами вы не получили подобного образования, что не помешало вам стать отличным писателем.
Я всегда говорю студентам, что лучшая тренировка — это постоянно что-нибудь читать. Особенно то, что студентам, как нм кажется, не нравится, а также нон-фикшн — биографии, исторические и научные труды, - чтобы как можно лучше и глубже понимать реальный мир и человеческую природу. Далее, они должны писать, писать и писать, всегда думая о том, как достичь большей ясности. «Зачем вам мой курс? — говорю я им. - Ступайте домой и пишите».
Но если они остаются, я прикладываю все усилия, чтобы помочь им развить особые писательские навыки. Я не говорю: «Пишите вот так». Я говорю: «Без этой писательской техники ваш инструментарий будет неполон. Попробуйте ею овладеть — но отриньте её, если она вам не нужна». Я говорю: «Любое писательское “правило” может быть нарушено. Вы всего лишь должны быть готовы за это расплатиться — либо компенсировать нарушение правила, либо согласиться с тем, что вас будут читать немногие».
Писательским техникам научить можно. Чему научить нельзя — а точнее, чему не стоит пытаться учить, — так это стилю. Стиль у каждого появляется сам по себе; стиль — это то, во что превращается ваш текст, когда вы не думаете о стиле. Худшие книги сочиняются писателями, которые стараются сознательно контролировать свой стиль. Результат - вычурная, мутная, нечитабельная ахинея. Писатели с изумительным стилем тратят силы на то, чтобы придумать и рассказать историю, в которую верят, которая им самим небезразлична, и делают это по возможности ясно и действенно, чтобы эту историю прочли как можно больше читателей из тех, кому небезразличны именно такие истории. Я могу научить навыкам, которые развил самостоятельно, писателей, которые готовы учиться. Я экономлю им немного времени, вот и всё.
Часто говорят, что писатель не должен быть проповедником. Вы с этим согласны? Или ваши книги можно рассматривать как своего рода проповедь?
Всё то, чему писатель пытается учить сознательно, читатели замечают. Те, кто разделяет взгляды писателя, в них утвердятся; те, кто не разделяет, почувствуют, что ими манипулируют, и отвергнут книгу. То, что вложено сознательно, будет сознательно же отброшено.
Писателям нужно следовать собственным подсознательным склонностям, придумывая и рассказывая истории, которые вызывают в них самые глубокие чувства. Как только писатель ловит себя на «проповеди», нужно эту проповедь удалить или подрезать, чтобы читатель не подумал: «Писатель хочет, чтобы я во что-то поверил или что-то сделал». В этом случае из-под пера автора выходят истории с его потаёнными, подсознательными взглядами и устремлениями, — с тем, во что он верит на столь глубоком уровне, что не понимает, как можно в это не верить. Как устроен мир, какие истории стоит рассказывать, какие действия и мотивы достойны восхищения, а какие презрения... Иначе говоря, писатель вкладывает в историю свою душу. И если сочинитель не видит, что его взгляды стали частью текста, читатели тоже этого не заметят (а если заметят, то немногие).
Тогда, если идеи писателя несовместимы с убеждениями читателя, история покажется тому скучной и неправдоподобной или персонажи будут раздражать его дурацким поведением, — и такой читатель отвергнет историю не потому, что увидит в ней проповедь, а потому, что это «плохая история». Ну а читатели, убеждения или веру которых история не оскорбляет, её воспримут, и их взгляды на мир слегка изменятся. (Помимо прочего, люди обычно читают избирательно, задерживая внимание на элементах, которые с ними резонируют, и перескакивая через элементы, которые их раздражают.)
Так как взгляды людей на мир взаимосвязаны, но разнятся, каждый писатель в чем-то оспаривает взгляды каждого читателя. Отчасти по этой причине даже самая банальная писанина кому-то кажется увлекательной. В то же время, поскольку ничьё мировоззрение не возникает в изоляции, всякий писатель подтверждает большинство аспектов нашей картины мира — ему и в голову не придёт их оспаривать. Я предполагаю, что наиболее революционная литература подтверждает нашу картину мира на девяносто процентов, а самые подражательные, вторичные книги всё-таки содержат один-два процента индивидуального материала, подвергающего наши взгляды сомнению.
Когда писатель пытается взять эту пропорцию под контроль, он совершает ошибку. Конечно, вы можете сочинять сатиру, побуждающую исправить мир, или романы, критикующие общество и требующие что-либо изменить. Но стоит поднятым проблемам отмереть, как следом отмирают и эти книги. Они - всего лишь эссе, загримированные под литературу. Настоящие истории привязаны к основе основ человеческой природы, и они не теряют своего значения. Они привязаны не к описываемой культуре и не к насущным проблемам, а к устремлениям человеческой души. И я думаю, что именно этот вариант — лучший выбор для писателя.
Опасность в том, что такого рода сочинительство нельзя контролировать. Писатель может думать, что он во что-то там верит, однако книги расскажут не о его сознательных убеждениях, а о том, во что он верит на самом деле, верит так глубоко, что и представить себе не может, как можно думать иначе. Судя по романам атеиста Марка Твена, он верил в кальвинистскую моральную вселенную; в книгах атеиста Айзека Азимова постоянно появляются богоподобные герои, чьи планы и цели формируют ход истории.
Так что, писатели, берегитесь: чем более честно и бессознательно вы пишете, тем вероятнее вы совершите неприятные открытия касательно своего мировоззрения. К счастью, обычно писатели понимают такие вещи через много лет после того, как книга закончена, когда уже поздно что-либо исправлять. Но благодаря честному и бессознательному сочинительству вы с куда большей вероятностью обретёте настоящее влияние на умы и сердца других людей.