Даже великие гении, которых мы привыкли видеть на портретах и в учебниках почтенными старцами, когда-то были молоды. И молодость эта, как водится, была бурной — возрастом неистовых страстей, любовных похождений, опасных авантюр и смертельного риска. Не стал исключением и Микеланджело Буонаротти, с юных лет боровшийся не только против тьмы, варварства и хаоса, но и с собственными демонами. 1496 год. Во Флоренции свирепствуют чума и беспощадный серийный убийца-душитель. Ползут зловещие слухи, что это не просто маньяк, а исчадие ада — то ли призрак, то ли ожившая статуя жестокого языческого бога. Заподозренный в причастности к убийствам, обвиненный в «безбожии» и «разврате», Микеланджело вынужден на свой страх и риск расследовать это таинственное дело…
Глава из книги:
Мрак медленно расслоился, из него выплыло бледное пятно. Призрачные линии сложились в профиль отца Джироламо. Его ноздри хищно вздрогнули, а пальцы резко сомкнулись на запястье — Микеланджело едва не выронил бутылку.
— Свет веры озаряет путь праведных! Греху самое место во тьме…
Проповедник замолчал и опустил голову, только костяшки четок щелкали в такт беззвучной молитве. Но синьор Буонарроти явственно ощущал, как комната наполняется светом (или его глаза просто привыкли к темноте). Тело святого отца чуть заметно раскачивалось, с пятки на носок — с носка на пятку, набирая амплитуду, дыхание сбилось и стало редким. Скульптор уже испытывал опасение, что дело закончится припадком с конвульсиями, вроде того, который он наблюдал, когда фра Джироламо впервые наслаждался гостеприимством семейства ди Медичи.
Он осторожно высвободил руку из чужих ледяных пальцев и поставил бутылку. Движение заставило святого отца встрепенуться, его рыбьи веки нехотя поднялись:
— Ты можешь обмануть кого угодно, Микеле, только не Господа. Только он один, Иисус Сладчайший ведает, как велик твой дар и твоя гордыня. Всякий художник способен изображать лишь самого себя, создает свой идеальный портрет, твои черты были очевидны в разбитой статуе. Ты выточил ее Микеланджело, именно ты…
— Не суть важно, раз статуи больше нет.
— Ошибаешься, друг мой, — святой отец вытянул вперед руку и раскрыл ладонь. Из нее брызнул луч ослепительно света. Захотелось зажмуриться, но присмотревшись, он понял, что в руке проповедника всего лишь кусочек белоснежного мрамора. — Догадываетесь, откуда это?
Синьор Буонарроти наконец-то использовал случай зажечь свечу, поднес лепесток пламени к обломку, пожал плечами:
— Кусок мрамора? В любой мастерской таких полно, да хоть в моей.
— То есть он вполне обычный?
— Да, именно так.
Отец Джироламо выпрямился и потер друг о друга сухие ладони.
— Этот кусок мрамора изъят мною лично с места, где была раздробленная статуя. И представьте себе, любезный Микеле, я тоже нашел его вполне обычным. Взгляни сюда, — он провел длинным, заостренным ногтем по отшлифованной части обломка. — Весьма достойна, но современная работа. Один знакомый — тогда он был начинающим скульптором — однажды поведал мне, как отличить статую современной работы от старинной. От долгого пребывания в почве мрамор покрывается сеточкой тончайших трещинок, годами они заполняются грязью и пылью, поэтому хорошо видны на белом фоне. Здесь никаких трещинок нет.
Микеланджело виновато потупился — именно он был тем заносчивым юнцом, который просветил фра Джироламо насчет азов профессии скульптора. Они частенько болтали о прекрасном в стенах палаццо ди Медичи. Оставалось радоваться, что он не удосужился рассказать безобидному чудаку в монашеской рясе о способах, которыми можно с легкостью придать новенькой мраморной скульптуре вид старинной (синьор Буонарроти считал, что изготавливает статуи ничем не хуже античных образчиков, и не видел причин брать за них дешевле). Однако нынешний отец Джироламо уже не был прежним любознательным монашком, и больше не нуждался в подсказках.
— Нам доподлинно известно, что статую опускали в чан с вином, — опытный проповедник, отец Джироламо поднес свечу к винной бутылке, подсветив рубиновую жидкость. — И это вино было красным! Ergo[19] на поверхности статуи должна была образоваться розоватая патина, однако ничего подобного нет. Единственно возможный логический вывод из этих фактов — некую античную статую подменили копией, и это сделал ты, каменотес! — указательный палец святого отца уперся в грудь Микеланджело. — Гордыня обрекает души адским мукам. Всякий грех ведет за собой другой, еще более страшный — ложь, подлог, убийство.
— Убийство? — скульптор аккуратно снял ткань с формы, хранившей черты упокоившегося Филиппе. — Синьор де Розелли умер в результате несчастного случая, так считает его врач.
Отец Джироламо поджал губы и покачал головой.
— Речь не о нем.
— Неужели?
— Нашли нового удавленника.
— Кого?
— Подмастерья из мастерской скарпелино Буонарроти.
— Что? — Микеланджело отказывался верить своим ушам. — Как его звали?
— Запамятовал. Стража снесла тело в мертвецкую Нового Госпиталя Святой Марии.
— Мне надо сейчас же пойти туда, это может быть ошибка! Недоразумение.
— Смерть господня чада взволнует тебя, Микеле, только если убиенный служил у тебя подмастерьем?
— По крайней мере, я выясню, кто убит, — скульптор потянулся за сброшенным впопыхах плащом. Мысль о глупом мальчишке, которого он оставил в рыночной таверне вгрызалась в его разум, не позволяя думать ни о чем другом.
— Ты уже опоздал! Погоди. Сядь, — святой отец с усилием усадил его на низкий, грубо сколоченный табурет, возложил на его плечи обе ладони, словно опасался, что скульптор вырвется и убежит. Слова прелата рассыпались по комнате с треском, как сухие горошины. — Гордыня большой грех, матерь всех грехов. Ты подменил статую и устроил фарс на потеху публике, чем сильно навредил розыскам душегуба. Теперь на тебе лежит вина за две жизни, которые были отняты сегодня.
— За две?
— Да. Юноша из певческой школы был задушен, пока ты дурачил одних простаков и развлекал других. За всякий грех должно дрожать ответ перед судом небесным либо земным! Тебе, Микеле, памятуя о нашем давнем знакомстве, я дам тебе шанс искупить свой грех. Если разыщешь душегуба, то получишь возможность уехать из Флоренции, славя милосердие нашего властителя и Господа Иисуса. В противном случае тебя четвертуют на площади, как виновного во всех этих убийствах.
— Святая Дева, я никого не убивал!
— Но способен убить.
— Любой способен убить, даже ваша святость! — в запале выкрикнул скульптор и поспешно добавил: — Абстрактно.
— Микеле, ты достаточно умен и сам сегодня сказал: наши добрые флорентийцы заслуживают хорошего зрелища. Им без разницы кто умрет, лишь бы нашелся ответчик за их страх и разочарование…
Наконец, он позволил оглушенному этой речью скульптору подняться на ноги:
— На розыски у тебя неделя. Господу нашему достало этого времени, чтобы сотворить наш мир, и тебе хватит, чтобы уменьшит в нем число грехов. Но помни — за каждого нового убиенного я буду сокращать этот срок на сутки. Торопись!
Синьор Буонарроти кивнул, набросил плащ, и направился к двери, но святой отец властным жестом удержал его, принялся снова рокотать:
— Прискорбно, Микеле, что душегуб отнял твоего подмастерья, но милосердный Господь дарует тебе нового помощника…
— Кого?! — терпение скульптора, и без того далекое от добродетельной прочности, совершенно истощилось, когда речь зашла о помощнике. Он привык работать один — любые помощники только раздражали его неумелостью и медлительностью. Скульптор развернулся к проповеднику готовый сорваться на брань. — У меня дюжина таких подмастерьев — дрыхнет в соседних комнатах! Родители платят за обучение мальчишек в моей мастерской. Святые угодники — какие из них помощники?
— Не кричи, друг мой! Разбудишь этих несчастных детей. Господь в своем совершенстве наконец-то пошлет тебе достойного помощника.
— Помощник мне без надобности!
— Его имя — фра Пьетро. Он прибудет к тебе утром, это уже решено.
— Не оскверняйте язык ложью, отче! Назовите его соглядатай.
— Какой из него соглядатай? Он брат во Христе и пробудет с тобой всего три дня.
— Три дня?
— Да, такой был договор.
— С кем интересно договор?
— С тобой, каменотес.
Отец Джироламо не позволил ни одной мышце, ни одному малюсенькому нерву дрогнуть. Он был спокоен как каменный утес, о который неизбежно разбиваются волны чужих страстей. Только глаза были прикрыты: его собственный пламень кипел внутри, подобный вулканической лаве, и если бы хоть капля выплеснулась наружу, запылало бы все кругом. Весь город вспыхнул бы как огромный костер, а через день вся Италия полыхнула и обуглилась. Нет, не просто управляться с таким огнем.
Чтобы немного успокоиться Микеланджело сделал глубокий вдох.
— Ах, все-таки договор со мной? Значит, он предполагает, что я оставлю статую Вакха себе, если найду душегуба.
— Микеле, это договор, а не торговая сделка…
Проповедник резко замолчал, закрыл лицо руками, как куль рухнул на табурет и оставался неподвижным какое-то время, а потом застонал протяжно и незнакомо:
— Мне было видение. Как сыпались камни под хохот безумца. Огромные серые валуны летели с песчаного обрыва. Человеческие глава, ноги, тулово летели вместе с ними в разверстую бездну. Были они белы и мертвы, как куски мрамора и разбивались в мелкие колючие осколки, кои бездна поглощала в свою утробу. По господню промыслу языческий идол разрушен. Статуи больше нет… — отец Джироламо медленно убрал ладони — его щеки были мокрыми от слез. Он поднял глаза на скульптора, в них не было ничего, кроме адской усталости, бескровные губы прошептали. — Теперь ступай.
Он опустил лицо и погрузился в молитвы.
* * *
В переулках ветер подвывал бродячим собакам и подгонял прохожих, солнце едва не примерзло к горизонту из-за утренних заморозков. Пока синьор Буонарроти шагал до госпиталя, поверил, что холоднее просто быть не может. Но эта иллюзия развеялась, стоило ему спуститься в мертвецкую. Челюсти буквально свело от холода, едва он открыл рот, чтобы поздороваться. Но доктор Паскуале, который бодро семенил между стылыми трупами и покрытыми изморозью стенами, считал этот необычайный для Флоренции холод весьма благодатным и для мертвых, и для живых. Он способствует сохранности тел первых, и бережет от моровой язвы вторых. Благодаря холоду вспышка болезни пошла на спад, за вчерашний день ни одного нового больного в карантине не прибавилось, маршруты домовых обходов тоже стали короче, так что доктор Паскуале смог устроить небольшой консилиум с коллегой — он указал в сторону обнаженных тел, сваленных прямо на пол. Из-за них медленно выплыло чудовище, способное лишить дара речи человека с несколько более тонкой душевной организацией, чем свойственна скульпторам, лично вскрывшим почти десяток трупов. Но даже он отшатнулся, когда стену мертвецкой заполнила тень черного крылатого существа. Само существо было куда меньше, напоминало гигантскую летучую мышь с острой мордой и когтистыми лапами, готовую вцепиться прямо в горло.
Существо почесало когтистыми лапками морду — потом сдвинуло ее вверх. Из-под маски-клюва чумного доктора явилось человеческое лицо, способное бледностью соперничать с мертвецами. Однако же черты его были памятны Микеланджело — перед ним стоял и стаскивал перчатки маэстро Ломбарди.
Коллеги разложили тела удавленников на двух гранитных плитах, покрывавших прозекторские столы, и принялись обмениваться мнениями, густо пересыпая фразы латынью. Синьор Буонарроти встал у стены и молча слушал, пока медики вертелись вокруг тела подростка не старше тринадцати лет и пришли к выводу, что несчастный был удавлен широкой полосой ткани, достаточно крепкой, чтобы затянуть концу. Вероятнее всего, это был кусок шелка, свернутый в несколько раз. Никаких признаков того, что подростка удерживали за руки или за ноги, на теле не имелось. Следов чувственного экстаза — доктор Паскуале уверял, что находятся люди, приходящие в сильное чувственное возбуждение при виде конвульсивных подергиваний висельников или удавленников тоже не было. На заре своей врачебной практики он зарабатывал тем, что практиковал в тюремном госпитале, и наблюдал одного типа, который специально ходил глазеть на повешение, дабы удовлетворять свою странную похоть, а когда казней долго не было, удавил соседку. Коллеги принялись с большой живостью обсуждать, какие факты и умопостроения заслуживают упоминания, а какие любопытны только узкому кругу медиков, тем временем Микеланджело перебрал одежду, снятую с покойников, и только после этого нашел в себе силы приподнять край холста, который прикрывал второе тело.
Он увидел Тонино. Черты паренька заострились, лицо выглядело удивленным. Смерть перекрасила его веснушки в цвет, названия для которого еще не придумано. Если бы Микеланджело сумел воспроизвести его, смешивая пигменты, то назвал бы «цветом тщетности», ибо все надежды, которые этот юноша возлагал на жизнь, оказались бессмысленны. Какой Божий промысел стоял за этой смертью?
Нет, Господней воли в ней не было, за ней стоял умысел. Дьявольская воля человека, который отнял эту юную жизнь. И сделал это не в порыве страсти, а расчетливо и точно — как и беднягу Филиппе. Вполне логично предположить, что бойкий паренек что-то такое выведал от человека, которого они считали «возницей». Только рассказать он больше ничего не сможет.
Скульптор горько вздохнул и провел рукой по жестким курчавым волосам паренька — на его пальцах осталась сухая травинка. Он поднес свой трофей к глазам и с удивлением обнаружил, что это была ниточка высохшего виноградного уса. Как сухую веточку угораздило попасть в волосы Тонино?
Он без церемоний одолжил у доктора Паскуале очки, чтобы воспользоваться ими как лупой. Внимательно осмотрел находку и обнаружил еще одно чудное обстоятельство: на веточке были следы золотистой краски.
Пока Микеланджело вертел находку так и эдак, к нему подскочил маэстро Ломбарди, закружил вокруг, согнулся в три погибели, но все-таки исхитрился тоже заглянуть сквозь пузатую линзу и принялся петь осанну тонкому уму синьора Буонарроти, перед которым он в вечном долгу. Синьор скарпелино разбил совершенную статую ради спасения его ничтожной жизни. Как обычный докторишка сможет отблагодарить его за милосердие? Маэстро Ломбарди поклонился настолько усердно, что его длинные, засаленные волосы стекли по лбу и коснулись пола. — Только взявшись помогать синьору Буонарроти во всех его начинаниях, в тех областях где его компетенция может пригодиться… — он выразительно посмотрел на тело Тонино и опустил глаза.
Новое предложение помощи взбесило Микеланджело, аж в глазах заслепило от ярости, кулаки его моментально сжались, костяшки на них побелели от напряжения, а его крик заставил вибрировать потолочные балки:
— У меня УЖЕ ЕСТЬ помощник! Прибудет сию минуту!
Оба кулака опустились на мраморную плиту аккурат между фразами. Удар был такой силы, что плита подпрыгнула и накренилась, доктор Паскуале пытался удержать соскальзывавшее тело, но шандал со свечами и медицинский инструментарий посыпались на каменные плиты. Мертвецкая наполнилась адским грохотом, даже бездыханные тела мечтали заткнуть уши, а перепуганный маэстро Ломбарди выцвел и скрючился в три погибели. Посреди этого светопреставления как по волшебству распахнулась дверь, и в комнату ввалился рослый детина в монашеской рясе. В дверях за плечами детины поблескивали шлем и кираса сержанта городской стражи. Монах по-солдатски широко шагнул к маэстро Ломбарди, ухватил несчастного за руку и потащил прочь из укрытия. Перекрикивая грохот, уточнил:
— Синьор, это вы скульптор?
 | Джулия Бьянки. Демоны Микеланджело |
Электронная книга: Джулия Бьянки. Демоны Микеланджело