Таинственный манускрипт эпохи Возрождения, написанный на семи языках, с акростихами и анаграммами, криптограммами и литературными головоломками, — ключ к тайне исчезнувших древнеримских сокровищ?!
Ученые бились над расшифровкой этого манускрипта целых 500 лет, однако только сейчас четырем студентам Принстона удалось ближе других подойти к разгадке… Но смогут ли они довести дело до конца?
Открытия, которые они совершают, шокируют даже их самих. Погрузившись в мир прошлого, где было место и изысканным литературным упражнениям, и странным плотским играм, и невообразимой жестокости, они вдруг понимают, что этот мир затягивает их все глубже.
Когда же университетский кампус потрясает серия необъяснимых убийств, им становится ясно: тайна манускрипта таит в себе СМЕРТЕЛЬНУЮ ОПАСНОСТЬ…
Глава из книги:
Миновав будку охранника у северного въезда в кампус, мы сворачиваем направо, на Нассау-стрит, главную улицу Принстона. В этот час она пустынна, если не считать двух медленно ползущих снегоочистителей и грузовика, посыпающего проезжую часть солью. Кое-где светятся неоновые вывески магазинчиков, под витринами которых уже выросли маленькие сугробы. «Тэлбот» и «Микобер букс» закрыты, а вот в «Пеко копи» и нескольких кафе еще теплится жизнь: старшекурсники спешат закончить дипломные работы в последние до истечения срока часы.
— Рад, что сбросил? — спрашивает Джил у вновь ушедшего в себя Пола.
— Дипломную?
Джил смотрит в зеркальце и кивает.
— Еще не закончил.
— Перестань. Что там тебе еще осталось?
Дыхание Пола ложится на стекло легким туманом.
— Не так уж и мало.
На перекрестке мы поворачиваем на Вашингтон-роуд, потом выезжаем на Проспект-авеню. Джил, зная Пола, воздерживается от дальнейших вопросов. К тому же, насколько мне известно, у него и своих проблем хватает. В субботу в «Плюще» ежегодный бал, и Джил, будучи президентом клуба, обязан следить за всеми приготовлениями. Затянув со сдачей работы, он взял за привычку ежедневно, пусть ненадолго, но все же заскакивать в «Плющ», чтобы убедиться, что все под контролем. Кэти уверяла меня, что интерьер изменился до неузнаваемости.
Мы подъезжаем к клубу, и «сааб» занимает место, отведенное специально для Джила. Он вытаскивает ключ из замка зажигания, и в салоне на несколько секунд воцаряется холодная тишина. Пятница — затишье перед штормом, возможность сделать паузу и прийти в себя между традиционной вечеринкой в четверг и бурной субботой. Выпавший снег, похоже, смягчил даже гул голосов возвращающихся в кампус после обеда студентов.
По уверениям администрации, клубы в Принстоне — это «прежде всего один из вариантов совместить обед с приятным времяпрепровождением». В действительности других вариантов у нас практически нет. В ранний период существования колледжа, когда студентам приходилось заботиться о себе самим, они объединялись в небольшие группы, чтобы есть вместе, под одной крышей. Позднее под этими крышами стали строиться клубы, которые и по сей день остаются одной из достопримечательностей Принстона, местом, где их члены, независимо от курса, отдыхают и едят, но не живут. История Принстона насчитывает почти полторы сотни лет, но его общественная жизнь по-прежнему сосредоточена в клубах.
В поздний час «Плющ» выглядит суровым и неприветливым. Окутанные тьмой острые углы и мрачные каменные стены словно дают понять, что клуб может обойтись и без посторонних. Находящийся по соседству «Коттедж клаб» с его белыми сводами и округлыми линиями смотрится куда привлекательнее. Два этих заведения, самые старые из дюжины сохранившихся на Проспект-авеню, считаются наиболее почтенными. Соперничество между ними за право быть лучшим идет с 1886 года.
Джил смотрит на часы:
— Время уже позднее, и к обеду мы опоздали. Я что-нибудь принесу.
Он открывает дверь и ведет нас наверх по главной лестнице.
Со времени моего последнего визита сюда прошло несколько недель, и суровые лики, взирающие с портретов, украшающих темные дубовые панели, как обычно, заставляют меня сдержать шаг. Слева обеденный зал с длинными деревянными столами и старинными английскими стульями; справа — бильярдная, где Паркер Хассет пытается обыграть сам себя. Паркер — местная достопримечательность, что-то вроде деревенского дурачка, недоумок из богатой семейки. Мозгов ему хватает ровно настолько, чтобы понимать, каким придурком считают его другие студенты, но их недостаточно для осознания того факта, что винить в этом окружающих не стоит. Катая шары, он держит кий обеими руками, становясь при этом похожим на танцующего с тросточкой актера в водевиле. Заметив нас, он на время забывает об игре, и я отвожу глаза и торопливо взбегаю по ступенькам.
Джил дважды стучит в дверь с табличкой «Служебная» и, не дожидаясь ответа, входит. Мы следуем за ним. В кабинете тепло и светло. Брукс Франклин, заместитель Джила, восседает за длинным столом, растянувшимся от окна и почти до двери. На столе дорогая лампа от «Тиффани» и телефон, вокруг — шесть стульев.
— Рад вас видеть, — говорит Брукс, делая вид, что не замечает, в каком неподобающем наряде заявился в клуб Пол. — Паркер поделился со мной своими планами на завтрашний вечер, и я уже начал подумывать, что без поддержки не обойдусь.
Я не очень хорошо знаю Брукса, но он относится ко мне как к старому приятелю, хотя мы всего лишь занимались вместе на курсе экономики. Речь, по-видимому, идет о планах Паркера в отношении традиционного костюмированного бала, намеченного на ближайшую субботу.
— Ты просто сдохнешь, Джил, — объявляет Паркер, входя в комнату вслед за нами, хотя его никто не приглашал. В одной руке у него сигарета, в другой — бокал вина. — Это что-то. Хорошо хоть у тебя есть чувство юмора.
Обращается Паркер непосредственно к Джилу, демонстративно игнорируя нас с Полом. Краем глаза я вижу, как Брукс качает головой.
— Оденусь как Джей Эф Кей[28], — продолжает он. — И сопровождать меня будет совсем не Джеки, а Мэрилин Монро.
Должно быть, заметив выражение растерянности на моем лице, Паркер бросает сигарету в стоящую на столе пепельницу.
— Да, Том, понимаю. Кеннеди действительно закончил Гарвард. Но первый год он проучился здесь.
Последний продукт семьи калифорнийских винозаводчиков, на протяжении нескольких поколений посылавшей сыновей в Принстон, попал в «Плющ» только благодаря тому, что Джил снисходительно называет инерцией клана Хассетов.
Прежде чем я успеваю что-то сказать, Джил поднимает руку:
— Послушай, Паркер, у меня нет на это времени. Хочешь обрядиться в Кеннеди, ради Бога. Только постарайся проявить немного вкуса.
Ожидавший, похоже, более теплого приема Паркер одаривает нас всех кислым взглядом и удаляется с бокалом вина.
— Брукс, — говорит Джил, — спустись, пожалуйста, вниз и узнай у Альберта, не осталось ли чего от обеда. Мы не ели и очень торопимся.
Брукс кивает. Он вообще идеальный вице-президент: услужливый, верный, неутомимый. Даже когда просьбы Джила звучат наподобие команд, он никогда не позволяет себе обижаться. Сегодня я впервые вижу его усталым. Может быть, Брукс тоже не закончил дипломную?
— Впрочем, — добавляет Джил, поднимая голову, — они двое пусть перекусят здесь, а я спущусь в столовую. Нам с тобой еще надо обсудить завтрашний заказ на вино.
Брукс поворачивается к нам с Полом:
— Пока, ребята. Извините, что так получилось с Паркером. Уж и не знаю, что на него сегодня нашло.
— Если бы только сегодня, — бормочу я.
Брукс улыбается и уходит.
— Обед принесут через пару минут, — говорит Джил. — Если что понадобится, я буду внизу. — Он смотрит на Пола: — Потом пойдем на лекцию.
После его ухода у меня уже не в первый раз появляется чувство, что мы с Полом совершаем какое-то мошенничество. Сидим в роскошном кабинете, за столом из красного дерева, в особняке девятнадцатого века и ждем, пока нам подадут обед. С тех пор как я попал в Принстон, нечто подобное происходит так часто, что, если бы за каждый обед мне приходилось платить хотя бы десять центов, я бы уже давно остался с дыркой в кармане. Клуб «Монастырский двор», членами которого являемся мы с Чарли, размещается в маленьком скромном здании, обаяние которого заключается в его уюте. Там вполне можно выпить кружечку пива или сыграть в бильярд, но на фоне масштабности и серьезности «Плюща» он выглядит просто карликом. Первостепенная забота нашего шеф-повара не качество, а количество, и в отличие от наших друзей из «Плюща» мы едим, где хотим, а не занимаем места в порядке прибытия. Половина стульев в «Монастырском дворе» пластиковые, вся наша посуда — одноразовая, и иногда, после особенно шумных вечеринок с обильным возлиянием, весь наш пятничный ленч состоит из жалких хот-догов. Мы такие же, как большинство клубов. «Плющ» всегда был и остается исключением.
— Пойдем вниз, — внезапно говорит Пол.
Еще не зная, что у него на уме, я покорно поднимаюсь. Мы проходим мимо мозаичного окна на первой площадке с южной стороны здания и, спустившись на еще один пролет, оказываемся в подвале. Пол ведет меня через холл в президентский кабинет. Вообще-то предполагается, что доступ туда должен иметь только сам президент, но некоторое время назад, когда Пол стал жаловаться, что в библиотеке невозможно сосредоточиться, Джил, рассчитывая заманить друга в клуб, пообещал дать ему отдельный ключ. Пол, поглощенный исключительно работой, не видел в «Плюще» ничего такого, что отличало бы его от других клубов, однако соблазн иметь в своем распоряжении большую и светлую комнату оказался слишком велик, тем более что попасть в нее можно было прямиком через туннель, не привлекая к себе ненужного внимания. Кое-кто выступил с протестом, обвиняя Джила в том, что он превратил в общежитие самое привилегированное помещение, но вскоре недовольные успокоились, видя, что Пол приходит и уходит незаметно, не мозоля никому глаза. Если не видишь, то ведь можно притвориться, что ничего и не знаешь.
Мы подходим к двери, Пол открывает замок своим ключом, и я останавливаюсь на пороге. Я не был здесь несколько недель и уже забыл, что в президентском кабинете, расположенном фактически в подвале клуба, температура зимой колеблется около точки замерзания. Второй сюрприз — это груды разбросанных, как будто здесь прошелся ураган, книг. Книги лежат везде, занимая каждую горизонтальную поверхность: европейская и американская классика, справочники, исторические журналы, географические карты, чертежи.
Пол закрывает дверь. Перед уютным камином стоит письменный стол. Рядом, на коврике, гора бумаги. Тем не менее Пол, похоже, доволен — все так, как он и оставил. Он проходит в глубь комнаты, поднимает с пола книжку стихов Микеланджело, бережно стирает с нее пыль и кладет на стол. Потом находит на полке коробок, чиркает спичкой и бросает ее в камин на скомканные и придавленные поленьями листы бумаги.
— Ты много сделал, — говорю я, рассматривая развернутый на столе чертеж с планом какого-то здания.
Пол хмурится:
— Ерунда. Я занимаюсь ими, когда чувствую, что ничего не получается. Таких планов у меня не меньше дюжины, но, возможно, все они неверны.
Я приглядываюсь к плану повнимательнее и вижу, что это дворец, восстановленный из руин, упомянутых в «Гипнеротомахии»: сломанные арки отреставрированы, просевший фундамент укреплен, колонны и капители чудесным образом воскресли. Под верхним листом лежат другие, каждый с чертежом отдельного здания, рожденного некогда фантазией Колонны. Пол воссоздал кусочек средневековой Италии и только что не поселил в нем себя самого. Стены кабинета тоже покрыты листами с изображениями храмов, театров и жилых домов. Линии проведены четко, пропорции соблюдены идеально, примечания сделаны аккуратным почерком. Кто-то мог бы подумать, что все это исполнено на компьютере, но нет. Пол заявляет, что не доверяет машинам, и, не имея средств для приобретения собственного компьютера, постоянно отказывается от предложений Кэрри купить ему «игрушку». Так что все чертежи сделаны от руки.
— И что это такое? — спрашиваю я.
— Здание, которое проектирует Франческо.
Меня иногда раздражает его привычка говорить об итальянце как о нашем современнике и называть его только по имени.
— Что за здание?
— Это крипта. В первой части «Гипнеротомахии» говорится о том, что он проектирует крипту. Помнишь?
— Конечно, помню. Думаешь, она вот так выглядит? — спрашиваю я, указывая на чертеж.
— Не знаю. Но выясню.
— Как? — Мне вспоминаются слова Кэрри, сказанные в музее. — Так для этого тебе нужно разрешение на раскопки? Собираешься раскопать крипту?
— Может быть.
— Так ты уже узнал, для чего Колонна ее строил?
То был вопрос, на который мы не нашли ответа, работая вместе. В тексте книги несколько раз упоминалась некая загадочная крипта, строительством которой занимался итальянец, но наши с Полом предположения относительно ее предназначения сильно разнились. Ему виделся саркофаг в духе того времени, возможно, задуманный в противовес папской усыпальнице, разрабатывавшейся примерно в то же время Микеланджело. Я же, стараясь увязать крипту с текстом «Документа Белладонны», представлял ее как место последнего приюта жертв Колонны. Мне казалось, что такая теория лучше объясняет и окружающий рассказ о крипте дух секретности. В момент, когда я отошел от работы над «Гипнеротомахией», именно отсутствие точных указаний на местонахождение гробницы и ее подробного описания стало главным препятствием на пути Пола.
Стук в дверь не дает ему ответить.
— Вот вы где, — говорит Джил, входя в комнату вместе со стюардом, и останавливается, как мужчина, случайно заглянувший в женскую ванную, смущенный, но заинтригованный.
Стюард, отыскав на столе свободное место, расстилает салфетки и ставит два подноса, две тарелки из китайского фарфора с эмблемой клуба, кувшин с водой и корзинку с хлебом.
— Теплый, деревенский, — говорит он.
— С перчинками, — добавляет Джил. — Что еще?
Мы качаем головами, и он, еще раз оглядев комнату, удаляется.
Стюард разливает по стаканам воду.
— Желаете выпить что-нибудь еще?
Нам ничего не надо, так что он тоже уходит.
Пол сразу берется за дело. Глядя, как он ест, я снова вспоминаю, каким увидел его при первой встрече: Оливер Твист с просительно сложенными ладошками. Наверное, детство ассоциируется у него в первую очередь с голодом. В приюте за столом, кроме него, сидели еще шестеро детей, и пища всегда играла в их жизни главную роль. Ешь, пока есть что есть. Иногда мне кажется, что этот принцип до сих пор сидит в его подсознании. Однажды, еще на первом курсе, когда мы обедали в столовой колледжа, Чарли пошутил, что Пол ест так быстро, как будто боится, что пища может выйти из моды. Позднее Пол объяснил, в чем дело, и никто из нас уже не шутил по этому поводу.
Сейчас он протягивает руку к хлебу как человек, предающийся тайному греху обжорства. Аромат хлеба смешивается с исходящим от книг запахом плесени и дымком из камина, и в других обстоятельствах я бы, наверное, с удовольствием расслабился у огонька, но сегодня ощущению комфорта мешают не самые приятные воспоминания. Словно угадав мои мысли, Пол убирает руку и виновато опускает голову.
Я пододвигаю ему корзинку и сам беру кусок хлеба.
— Ешь.
За спиной у нас потрескивает пламя. В углу, у противоположной стены, зияет отверстие размером с шахту кухонного лифта: вход в туннель, которым пользуется Пол.
— Все еще пользуешься этим маршрутом?
Он откладывает вилку.
— Так лучше. По крайней мере не надо ни с кем встречаться.
— Там как темнице.
— Раньше тебя это не беспокоило.
Мне не хочется возобновлять старый спор. Пол торопливо вытирает рот салфеткой.
— Забудь. — Он кладет на стол дневник портового смотрителя и, постучав по переплету, подталкивает книжку ко мне. — Сейчас самое главное — вот это. У нас есть возможность закончить то, что мы начали. Ричард считает, что здесь может находиться ключ.
Я тру пятно на столе.
— Ты не хочешь показать ее Тафту?
Пол недоуменно смотрит на меня.
— Винсент полагает, что все наши совместные изыскания ничего не стоят. Знаешь, зачем он требовал от меня еженедельных отчетов? Чтобы убедиться, что я не сдался. Мне надоело ездить в институт каждый раз, когда требуется какая-то помощь. Надоело слышать от него, что работа неоригинальная, вторичная…
— Вот как?
— Он даже пригрозил сообщить в колледж, что я умышленно ее затягиваю.
— И это после всего, что мы сделали?
— Не важно. Мне наплевать, что думает Винсент. — Он снова стучит по книжке. — Я хочу закончить.
— Твой срок истекает завтра.
— Послушай, за три месяца мы вдвоем сделали больше, чем я один за три года. Что такое еще одна ночь? К тому же срок не имеет никакого значения.
Я удивлен, но по-настоящему меня зацепил отзыв Тафта. Должно быть, Пол на это и рассчитывал. Работа над диссертацией по «Франкенштейну» не доставила и десятой доли того удовольствия, которое я получил, разгадывая тайну «Гипнеротомахии».
— Тафт сошел с ума. Ты сделал больше, чем любой другой из занимавшихся книгой. Надо было попросить сменить референта.
Сам того не замечая, Пол начинает отщипывать от хлеба маленькие кусочки и скатывать их в шарики.
— Я и сам не знаю, почему не отказался от него, — говорит он, глядя в сторону. — Ты не представляешь, сколько раз Тафт хвастал тем, что загубил академическую карьеру «какого-нибудь тупицы» одним своим недоброжелательным отзывом, разгромной рецензией или сдержанной рекомендацией. Он не упоминал твоего отца, но называл других. Помнишь профессора Макинтайра? А его книгу о Китсе?
Я киваю. В свое время Тафт опубликовал статью, в которой писал об ухудшении качества преподавания в крупнейших университетах. Книга Макинтайра была использована в качестве примера для доказательства этого сомнительного постулата. В трех абзацах Тафт обнаружил больше фактических ошибок, недосмотров и неточностей, чем две дюжины других ученых. Критика Тафта была направлена как бы на них, но стрела попала в Макинтайра, который стал мишенью для насмешек и вскоре покинул отделение. Впоследствии Тафт признался, что хотел посчитаться с отцом Макинтайра, историком эпохи Возрождения, который когда-то нелестно отозвался об одной из его книг.
— Однажды Винсент рассказал мне историю о мальчике по имени Родж Ланг, с которым вместе рос. — Пол говорит негромко, спокойно. — Ребята в школе звали его Эпп. Как-то по дороге из школы домой за ним увязался бездомный пес. Эпп пробовал убежать, но собака не отставала. Эпп отдал ей свой ленч, но пес все равно не оставлял его в покое. Мальчик даже пытался отогнать животное палкой, но ничего не помогало. Эпп перепробовал все, даже бросал в собаку камни. В конце концов он пнул ее ногой. Пес не убежал. Эпп стал бить его и бил, пока собачонка не свалилась. Тогда он взял ее на руки, отнес к своему любимому дереву и там похоронил.
— Но зачем Тафт рассказал об этом тебе? — спрашиваю я.
— По словам Винсента, Эпп только тогда понял, что встретил верного друга.
Некоторое время мы молчим.
— У него такие шутки?
Пол качает головой.
— Винсент рассказал мне много историй об Эппе. Все примерно такие.
— Господи. Зачем?
— Каждая была чем-то вроде притчи.
— Думаешь, он сам их сочинял?
— Не знаю. — Пол пожимает плечами. — Но Родж Эпп Ланг — это анаграмма слова «доппельгангер».
Мне становится не по себе.
— По-твоему, он сам все это сделал?
— Забил до смерти собаку? Кто знает. Мог. Но смысл в том, что у нас с ним такого рода отношения. При этом я — бездомный пес.
— Тогда какого черта ты с ним работаешь?
Пол снова берет кусочек хлеба.
— Я принял определенное решение. Закончить дипломную я мог только в одном случае: если бы остался с Винсентом. Говорю тебе, Том, эта книга хранит великую тайну. Мы почти добрались до крипты. Так близко к разгадке не подходил никто. Но если не считать твоего отца, никто не изучил «Гипнеротомахию» так хорошо, как Винсент. Он был нужен мне. — Пол бросает крошки на тарелку. — И мы оба это понимали.
В дверях появляется Джил.
— Я готов. Можно идти, — говорит он, как будто мы только его и ждали.
Пол, кажется, рад закончить разговор. Поведение Тафта — упрек ему самому. Я тоже поднимаюсь и начинаю собирать тарелки.
— Оставь, — машет рукой Джил. — Кто-нибудь уберет.
Пол потирает ладони. Полоски хлебного мякиша скатываются, точно старая кожа. Мы выходим из комнаты вслед за Джилом.
Снег идет сильнее, чем раньше, и такой густой, что я смотрю на мир, словно через завесу помех. Джил ведет машину в сторону лекционного зала. Я вижу Пола в боковом зеркале. Как же долго он держал все это в себе. Мы проезжаем между двух фонарей, и в какой-то момент салон погружается в темноту. Его лицо — просто тень.
У Пола всегда были от нас секреты. Несколько лет он скрывал правду о своем детстве, кошмарные подробности пребывания в приюте. Теперь выясняется, что скрывал и правду о своих отношениях с Тафтом. Даже при том, что мы близки, между нами сохраняется некоторая дистанция. Как говорится, хорошие соседи там, где хорошие заборы. Леонардо писал, что художнику следует начинать каждую картину с черного фона, потому что все в природе темно, пока не выставлено на свет. Большинство живописцев поступают иначе, начиная с белого фона и нанося тени в последнюю очередь. Пол, который знает да Винчи так же хорошо, как соседа по комнате, понимает ценность его совета: начинать нужно с темного. Люди могут узнать о тебе только то, что ты сам позволишь им увидеть.
Сам я понимал эту истину не очень хорошо, пока не услышал об одном интересном случае, произошедшем в кампусе за несколько лет до нашего поступления в Принстон и привлекшем внимание как мое, так и Пола. Двадцатидевятилетний вор по имени Джеймс Хоуг объявился в Принстоне под видом восемнадцатилетнего паренька с ранчо в Юте. Он рассказал, что, испытывая тягу к знаниям, самостоятельно изучал Платона звездными ночами и, закаляя тело, научился пробегать милю за четыре с небольшим минуты. Приемная комиссия была так очарована «самородком», что решила вопрос в считанные минуты. Когда Хоуг задержался на год, никто не подумал ничего плохого. Новичок объяснил, что ездил в Швейцарию, где ухаживал за больной матерью. На самом же деле он отбывал срок в тюрьме.
Самое интересное заключалось, однако, в том, что возмутительная ложь в рассказе Хоуга соседствовала с правдой. Он действительно оказался отличным бегуном и на протяжении двух лет считался легкоатлетической звездой Принстона. Блистал Хоуг и в учебе, взяв на себя столько курсов, сколько я не потянул бы и за деньги. При этом учился он только на «отлично», а популярен стал настолько, что к концу второго года его приняли в члены «Плюща». К сожалению, карьера Хоуга оборвалась быстро и нелепо. Однажды кто-то из зрителей случайно узнал в нем вора, специализировавшегося в прошлой жизни на краже велосипедов. Когда слух разлетелся по всему Принстону, руководство провело расследование, и ловкача арестовали прямо в лаборатории. Суд признал Хоуга виновным в мошенничестве. Через пару месяцев его упекли за решетку, где он и растворился в безвестности.
Для меня история с Хоугом стала главным событием того лета наравне с известием о том, что «Плейбой» посвятил целый номер женщинам «Лиги плюща». Что касается Пола, то для него весь этот случай означал намного большее. Как человек, всегда предпочитавший приукрашивать жизнь порцией выдумки, Пол легко провел параллели между собой и Хоугом. Выйдя из ниоткуда, они оба имели то преимущество, что могли свободно придумать себе новый облик. Зная Пола, я понимаю, что в его случае это решение диктовалось не свободой, а необходимостью.
И все же, видя, что стало с Хоугом, Пол избрал среднюю линию между изобретением нового облика и одурачиванием всех вокруг. С первого дня пребывания в Принстоне он следовал этой линии, предпочитая хранить секреты, а не лгать.
Когда я думаю об этом, ко мне возвращается старый страх. Мой отец, понимавший, какую роль сыграла в его жизни «Гипнеротомахия», как-то сравнил книгу с романом с женщиной. И та и другая заставляют тебя обманывать даже самого себя. Такой ложью для Пола могла стать дипломная работа: после четырех лет под крылом Тафта он все еще пел и плясал ради этой книги, не спал ради нее, пускался во все тяжкие, а она дала ему так мало.
Заглядываю в зеркало. Пол смотрит на снег. Пустой взгляд, бледное лицо. Вдали мелькают желтые огни. Отец, может быть, сам о том не подозревая, преподал мне еще один урок: никогда не отдавайся чему-либо так, что неудача будет стоить тебе счастья. Пол готов продать последнюю рубашку ради горстки волшебных зернышек. И только теперь он начинал задаваться вопросом: а дадут ли они всходы?
 | Йен Колдуэлл, Дастин Томасон. Правило четырех |