Кто такой Джордж Ермо? Всемирно известный писатель-эмигрант с бурной и таинственной биографией. Он моложе Владимира Набокова и старше Георгия Эфрона. Он – «недостающее звено» в блестящей цепи, последний из великих русских эмигрантских писателей.А еще его никогда не существовало на свете…Один из самых потрясающих романов Юрия Буйды, в котором автор предстает не просто писателем, но магом, изменяющим саму действительность!
Отрывок из книги:
Он вернулся в Венецию, когда левая итальянская пресса развернула настоящую травлю Сансеверино. Была вытащена на свет и опубликована фотография, на которой были запечатлены молодые супруги с благословляющим их брак Муссолини. Лиз была близка к умопомешательству. Она твердила об уходе в монастырь как о решенном деле. Из слуг в доме остался один Франко, которого Джордж называл Фрэнком. За ужином Лиз слишком много пила. Она боялась выходить из дома. Джорджу приходилось прилагать немалые усилия, чтобы вечером вывести ее хотя бы на галерею. Через полчаса-час она приходила в себя и была способна поддерживать разговор.
Джо Валлентайн-младший считал, что Джорджу необходимо встретиться хотя бы с десятком людей, которые по поручению Джанкарло ди Сансеверино занимались переправкой евреев в Африку. Еще лучше – собрать и обнародовать свидетельские показания тех, кто благодаря Сансеверино спасся от гестапо. Этим и должен был заняться Ермо, тогда как Джо брал на себя американские газеты и журналы, которые нужно было заинтересовать этим необычным делом.
«Джордж, если мы расскажем пресную правду об этом несчастном фашио, просто восстановим ipsissima vox et ipsissima gesta синьора миллионера, это не вызовет интереса у читателей, поверь мне. С этим справится журналист-середняк. Но вывернуть его душу наизнанку, но живописать терзания фашиста, спасающего евреев, но рассказать об их злоключениях на пути из ада, но, наконец, вывести на сцену юную красавицу-жену… А сцена самоубийства? Джордж! Мне жаль, что я не писатель!»
Ермо потом признавался, что испытывал в те дни необыкновенный душевный подъем. Влияло ли на него присутствие Лиз, действовало ли обаяние Венеции, чувствовал ли он охотничий азарт – Бог весть. Он тормошил Лиз, чтобы выйти на след агентов Сансеверино и их подопечных, уточнял маршруты их движения по Германии, Швейцарии, Австрии, Венгрии и Италии, связывался с теми, кто мог бы помочь ему в розыске, – словом, он развил бурную деятельность, которая вскоре начала приносить плоды.
Джо Валлентайн-младший приводит цифры, способные поразить воображение: за пять месяцев неустанных поисков Джордж Ермо встретился с четырьмястами тридцатью двумя свидетелями, посетив двадцать четыре города в одиннадцати странах Европы, Африки и Азии.
«Я и не ожидал, что это будет так интересно, – говорил он впоследствии. – Да что там интересно! Захватывающе! Эти встречи перевернули мои представления о войне и людях».
Его друг Джо тоже не сидел без дела.
Когда Джордж передал ему первые три завершенных очерка о деле Сансеверино – война, страсть, страх, тайна, предательство и преданность, – Джо пустил в ход все свои связи, чтобы опубликовать их в самых престижных американских изданиях. Тщательно продуманная рекламная кампания принесла успех, «которого, конечно, было бы невозможно добиться, – тотчас уточняет Джо Валлентайн, – не будь у нас в руках такого превосходного материала, как репортажи Ермо».
Эти публикации вызвали реакцию в итальянской печати и привлекли внимание Пьетро Эрнини, крупного издателя, который тотчас предложил Джорджу выпустить книгу о Джанкарло Сансеверино в итальянском переводе. Эрнини не скрывал причин интереса к этой истории: превращение аристократа-негодяя в аристократа-героя могло повлиять на общественное мнение Италии в направлении, выгодном для тех, кого третировали за сотрудничество с Муссолини.
Четырнадцать репортажей, объединенных в книгу под названием «Бегство в Египет», вышли одновременно в Америке и Италии и стали бестселлером.
Важно отметить, что в те годы мир только-только начал узнавать правду о геноциде евреев, многие еще просто не представляли себе истинных масштабов Голокауста, – Ермо был одним из первых, кто привлек внимание к Катастрофе европейского еврейства.
Подлинным открытием стала противоречивая личность Джанкарло ди Сансеверино. Портрет же Лиз ди Сансеверино, тронувший сердца миллионов читательниц, приближается к лучшим страницам, созданным Ермо-художником.
Еще одной героиней книги стала Лаура Людеманн, с которой Джордж познакомился в ходе расследования. Молодая миланская журналистка, помогавшая ему в розыске свидетелей, принадлежала к старой еврейской семье, которую война, к счастью, не затронула: никто из ее родных и близких не пострадал. Увлекшись делом ди Сансеверино, она побывала в нацистских лагерях смерти, в том числе в Освенциме. Именно там она пережила страшное потрясение, побудившее ее покончить с собой. Перед смертью она написала Ермо: «У нас были Синай и Храм, но свет их померк в дыму Освенцима. После этого жизнь должна стать другой, но в этой другой жизни нет места для меня…» Что произошло в душе юной девушки? Почему она решилась на самоубийство? Ермо посчитал невозможным гадать о ее душевных переживаниях, но счел необходимым рассказать историю Лауры Людеманн в своей книге, и хотя эта история и не имела прямого отношения к главному сюжету, без нее, как сегодня очевидно, книга получилась бы иной.
Джордж Ермо чувствовал себя полным сил. Нам остается только удивляться его работоспособности. Параллельно со сбором материалов для «Бегства в Египет» он трудился сразу над двумя замыслами, и это были романы! Уже на следующий день после выхода в свет «Бегства…» он писал Джо Валлентайну-младшему: «Не пройдет и года, как я пришлю тебе огромную кипу измаранной бумаги, чтобы напомнить издателям, что писатель Ермо не умер, черт бы его подрал». Это были романы «Смерть факира» и «Путешествие в», принесшие ему славу и вызвавшие множество удивленно-восторженных отзывов.
Полтора года совместной борьбы за доброе имя Сансеверино не могли не сблизить Джорджа и Лиз. Вдова была молода и красива. Постепенно она стала тем человеком, которому Джордж мог доверить и сокровенные мысли. Он рассказывал Лиз о своей семье, о детстве, о Николае Павловиче и Лизавете Никитичне, наконец – о Софье, находя в Лиз внимательную и деликатную слушательницу, много пережившую и глубоко чувствующую. Она была поражена его рассказом о том, как он выстроил этот дом в своих сновидениях, и иногда они затевали игру: Джордж должен был выступать в роли гида по дворцу, руководствуясь лишь воспоминаниями детства: «Подчас мне кажется, что когда-нибудь я встречу здесь себя – тринадцатилетнего мальчика из Новой Англии. Писатель создает иллюзии, которые на поверку оказываются прочнее меди…»
Тогда-то Лиз и показала ему треугольную комнатку с зеркалом и чашей Дандоло. Чашей святой Софии. Чашей Софьи.
В тот день они на радостях выпили много шампанского, оба были возбуждены, радовались благополучному исходу дела Сансеверино, Лиз поставила на граммофон пластинку, они танцевали вальс в огромном пустом зале с угрожающе нависающей люстрой. Потом поднялись к ней и снова откупорили шампанское. Она велела ему отвернуться. Он засмеялся. «Но Лиз! Я же вижу тебя в зеркале!»
«Это – другое дело».
Зеркала могут лгать, но не тела.
Никто не удивился, когда Джордж Ермо переехал из гостиницы во дворец Сансеверино.
Хотя дело и завершилось благополучно, перенапряжение физических и душевных сил не прошло для Лиз бесследно. Она неохотно покидала дом и иногда даже поговаривала о том, чтобы навсегда покинуть Венецию, с которой ее «разлучают воспоминания». Поездка в Швейцарию или на Сицилию давалась ей легче, чем прогулка на Лидо. Вечера она предпочитала проводить дома, что, впрочем, устраивало и Джорджа, который целыми днями не выходил из-за письменного стола. Маршруты их прогулок по огромному дому выстраивались так, чтобы миновать залы и кабинет Джанкарло: Джордж немного ревновал Лиз к ее прошлому, а в залах чувствовал себя неуютно. В любую погоду они обязательно выбирались на галерею, с трех сторон опоясывавшую дом на уровне второго этажа.
«Знаешь, я не уверена, что была бы счастлива с Джанкарло, не будь войны и всей этой истории, – призналась однажды Лиз. – Он был довольно ограниченным человеком. А мне были чужды все эти брутто-регистровые тонны, фрахт и прибыль… Может быть, и привыкла бы со временем: в монастырской школе нас учили абсолютной покорности будущему мужу, вообще – будущему. Но литература… Ты однажды сказал, что писатель живет в безвоздушном пространстве, добывая воздух для дыхания при помощи магии… Иллюзорная жизнь в иллюзорном мире?»
«Через искусство возникает то, форма чего находится в душе, – с улыбкой процитировал он Аристотеля. – Остается понять, какое отношение к содержанию имеет сам писатель… или что Аристотель подразумевал под формой… Впрочем, это забота критиков».
Тогда-то Ермо и познакомился с молодым издателем Фрэнсисом Дилом, который пригласил Джорджа и Лиз погостить на его вилле неподалеку от Цюриха.
Незадолго до этого умер его отец, и Фрэнсис стал полноправным партнером в фирме «Дил, Лерой и Джойс» (этот партнер не имел никакого отношения к автору «Улисса»: «Парни, да в Дублине каждый второй пивовар носит это плебейское имя!»). Рядом с громоздким Ермо он казался мальчишкой – впечатление довершали его соломенные волосы, ниспадавшие на узкие плечи и то и дело сваливавшиеся на лоб, и его фантастическая непоседливость: однажды Лиз подсчитала, что Фрэнсис меняет позу пятнадцать-двадцать раз в минуту.
По рекомендации Джо Валлентайна-младшего он познакомился с рукописью романа «Смерть факира» и предложил Джорджу сотрудничество.
Джордж и Лиз провели в Швейцарии несколько чудесных месяцев.
На сохранившихся фотографиях оба улыбаются, оба – счастливы. Вот они с Фрэнсисом на берегу Лиммата; на балконе виллы у подножия Цюрихберга; хохочущая Лиз с букетиком альпийских лютиков возле хижины, где они отдыхали после подъема на Шассерон; Ермо демонстрирует карманные часы, держа их за цепочку, как дохлую крысу за хвост, – часы они приобрели у деревенского мастера неподалеку от Шо-де-Фона, старик вспоминал старые времена и жаловался на кризис сбыта…
На цюрихской вилле Дила он начал набрасывать план «Убежища». Уже тогда он понял, что главными героями нового романа будут не супруги Сансеверино, а Лаура Людеманн и Михаэль Липшиц, старый и одинокий немецкий еврей, покончивший с собой на рейде Александрии, когда беглецы приветствовали берег спасения. Его историю поведала ему именно Лаура, мучительно размышлявшая о причинах самоубийства старика, спасшегося из ада, но не пожелавшего начинать другую жизнь в другом времени. Образы Лауры и Михаэля не давали Ермо покоя, о чем свидетельствуют сотни записей, набросков, лаконичных реплик: писатель пытался проникнуть в глубины этих характеров.
Осенью они возвратились в Венецию.
Ермо предвкушал новую встречу с домом из сновидений, с чашей Дандоло, жизнь с любимой женщиной, работу, контуры которой ему уже ясно виделись. И первые недели не обманули его ожиданий. Он много работал, вечерами они с Лиз гуляли по узким улочкам, ведущим к Пьяцце. Завтракали на залитой ярким солнцем галерее, и это были восхитительные утра, которые он вспоминал и много лет спустя: Лиз в серо-голубом халате с приспущенным на плечи капюшоном щурится от солнца, прячась от его взгляда за георгинами, стоящими в вазе между ними; запах кофе и вирджинского табака мешается с испарениями, поднимающимися над канальчиком. «А знаешь, Лиз, великий русский царь Петр, строитель северной Венеции, крестил Россию табаком и кофе, но сердце ее осталось русским, unchristened»; издалека, со стороны Маргеры, доносятся приглушенные гудки пароходов; далматинский щенок вдруг заполошно бросается ловить муху, вызывая смех у хозяйки и даже у сдержанного Франко – улыбку…
И именно в те счастливые дни ему вдруг приснилось мучительное путешествие по ветвящимся коридорам палаццо Сансеверино: он брел в темноте, которую зажженная свеча делала непроницаемой, – что или кого он искал? Проснувшись в горячем поту и с головной болью, он так и не смог вспомнить, что искал во сне.
Весь день он не находил себе места, не работалось.
В библиотеке его внимание привлекли гравюры в простенках: на них были запечатлены виды дворца в разные времена, планы этажей до и после перестроек. Разглядывая гравюры, он вдруг заметил, что на них нет треугольной комнаты, где хранилась чаша Дандоло.
Поздно вечером, когда Лиз уснула, он отправился в ту часть дома, где, судя по плану, был вход в помещение, в котором была выгорожена треугольная комната, – дверь оказалась заложена кирпичом.
Раздраженно посмеиваясь («Только этого недоставало! В сыщика взялся играть!»), он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался на галерею и отправился в ту сторону, куда вместе с Лиз никогда не ходил («Ветхая постройка, там опасно…»). Через несколько минут уперся в высокую стену – все попытки перелезть через нее закончились безрезультатно. Но отступить он уже не мог. Хватаясь руками за выступы и прижимаясь животом к склизлым кирпичам, он кое-как преодолел двухметровый отрезок парапета и, совершенно вымотанный, свалился на пол, сел спиной к стене, закурил. Он уже жалел, что поддался настроению и втянулся в эту дурацкую игру. Нужно было возвращаться. К Лиз, причмокивающей во сне, вперед – там должна быть дверь в библиотеку. Наконец он поднялся на ноги и поплелся по галерее к выступу, за которым, в глубокой нише, оказалось окно. В щель между оконной рамой и плотной шторой Джордж разглядел пожилого лысоватого мужчину в домашней куртке, который читал в кресле книгу, двигая седыми бровями, сросшимися на переносье. Он слишком хорошо знал это лицо, эти характерные брови, чтобы ошибиться.
Сзади донесся шум.
Джордж обернулся: Франко с керосиновой лампой, за его спиной – Лиз в наброшенном на плечи клетчатом пледе.
«Лиз… – Джордж сглотнул. – Лиз…»
«Пойдем, милый, – сказала она. – Пойдем».
Он двинулся за нею, совершенно ошалевший, оглохший и беспомощный – Лиз взяла его за руку, чтобы он не оступился в темноте.
«Пойдем».
В спальне горел ночник.
Лиз с усилием усадила Джорджа в кресло, всунула в окостеневшую руку стакан с виски. «Вот так, – наконец выдавил он из себя, тупо глядя на руку, которой только что коснулась женщина. – Я чувствую себя полным идиотом, но должен задать этот вопрос, хотя знаю ответ на него… – Кашлянул. – Осталось спросить, кто это там…»
«Questi, che mai da me non fia diviso, – сказала она. – Боже мой, Джордж…»
…Из морга выдали сверток – не на что было туфли надеть.
Софью похоронили на маленьком православном кладбище.
Джордж не мог вернуться в дом, который они покупали вдвоем, в дом, где они были счастливы. Несколько дней провел в доме Николая Павловича в комнате с зашторенным окном. Потом уехал в Нью-Йорк. Из дикого и глупого запоя его вытащил новый знакомый – Джо Валлентайн-младший, сын издателя, который рискнул выпустить в свет «Лжеца».
День за днем Джордж пил, пил и пил, забывая поесть и поспать, пока не наткнулся на Розовую Девушку – подружки звали ее Рыжухой.
«У нее была молочно-розовая кожа, пышные рыжие кудри и красивые кривые ноги. И дыхание сладкое, как у пантеры…» Так начинается новелла «Розовая девушка», впервые опубликованная в журнале «Скрибнерз».
Судя по прозрачным намекам Джо Валлентайна-младшего, дистанция между вымыслом и биографией автора в новелле минимальна, что вообще-то не характерно для Ермо, который любил повторять вслед за О’Генри, что писатель пишет чужой кровью. «Розовая девушка» в этом смысле – исключение.
Герой новеллы Джордж Д., выбравшись из бара на ночную улицу, видит в нескольких шагах впереди девушку, поражающую его своим сходством – походкой, манерой держать сумочку на отлете, наклоном головы – с покойной Элен. Джордж увязывается за девушкой. Он просит ее не оборачиваться, боясь разочарования. Глупо хихикая и называя его «извращенцем», девушка выполняет его просьбу. Она приводит странного клиента к себе, в свою комнатку. «Не включай свет, – просит он. – И не оборачивайся». – «Ха! А мне все равно, что сзади, что спереди – цена та же». В постели он шепчет ей на ухо, что дыхание у нее сладкое, как у пантеры. Они встречаются каждый день, точнее – каждую ночь, и всякий раз он просит ее не оборачиваться и не включать свет. Однажды он рассказывает ей о своей жене. Сентиментальная Рыжуха проникается жалостью к мужчине. Ремесло и бедность (чтобы не трепать единственную пару шелковых чулок, она натирает ноги ореховым маслом – издали кажется, будто она в чулках) еще не ожесточили ее – она терпеливо сносит причуды любовника, не требуя ни денег, ни тряпок, что, конечно же, не устраивает ее сутенера.
Со временем жалость перерастает в другое чувство, исподволь меняющее Рыжуху: ее уже не устраивает игра в «Джорджа и Элен», ей хотелось бы, чтобы Джордж преодолел иллюзию любви к мертвой женщине и увидел в ней наконец живую маленькую глупыху, но – живую, живую. «Я, конечно, дура, но я хочу быть собой, Джордж! У меня одна жизнь, и эта жизнь – моя».
Вспыхивает ссора, он уходит, хлопнув дверью, – уходит в ночь, в Нью-Йорк, на его залитые ледяным дождем улицы. Темнеет, но продрогшему Джорджу страшно возвращаться домой, где его никто не ждет.
Он заходит в маленький бар, разговаривает с опустившимся бродягой о великом городе, чуждом любви, о холодном, залитом дождем темном приюте влюбленных (в оригинале ненавязчиво обыграны выражения it rains pitchforks – «льет как из ведра» и pitch-dark – «темный, хоть глаз выколи», которые, будучи поставлены рядом с pith – сердцевина и heart – сердце, создают аллюзивный эффект, отсылающий к «Сердцу тьмы» Конрада, книге, значимой для Ермо, – эффект, впрочем, чисто формальный).
Этот монолог бродяги о Нью-Йорке принадлежит к лучшим страницам американской прозы, посвященной городу на Гудзоне – символу свободы, аду на земле, скоплению электрического света, на который, быть может, однажды выбредет заплутавший и усталый Бог мира сего… «И что мы ему скажем? – Бродяга бережно опустил стакан, в котором качнулся тусклый желток электрической лампочки. – Мы любили, Господи. – Он кивнул стакану. – Да, Господи, мы любили. Только и всего. Быть может, мы разучились любить… Этого мало, да, сэр, но тем, кто способен на большее, Ты, наверное, уже просто не нужен…»
Джордж снова оказывается на улице. По-прежнему льет ледяной дождь. Джордж видит женщину, чуть не сбившую его с ног и бегом скрывающуюся за углом, и ему кажется, что это Рыжуха. Он бросается следом, но вдруг останавливается, пораженный внезапной мыслью: кого же он ищет, Элен или Рыжуху? И что, если эта женщина, – ни та, ни другая? Он понимает, что ему нужна единственная – Рыжуха Элен, возлюбленная. Джордж бросается по знакомому адресу, но не находит там Рыжуху, которая тем временем, спасаясь от пьяного сутенера, бежит по ночному Нью-Йорку, едва не сбивает с ног зазевавшегося мужчину, от которого разит виски, – и скрывается в темноте.
Бормоча проклятия, Джордж продолжает свой путь, надеясь встретить в огромном городе возлюбленную, с которой только что столкнулся лицом к лицу, но не узнал ее, ибо никогда прежде не видел ее лица…
Сочетание сентиментальности с жестокостью, насыщенные диалоги, немногие продуманные детали, сочные бытовые зарисовки принесли рассказу успех у читателей и критиков. Даже Фердинанд Макинрой, втайне гордившийся прозвищем «человек с томагавком» (еще бы, ведь так называли Эдгара По!), – даже он, уличив автора в приверженности к схематизму, надуманным сюжетным ходам – а концовка и впрямь дает основания для такого умозаключения, – признал, что писателю удалось «вытащить из искусственности искусство, трогающее человеческое сердце».
Эту новеллу купил Энтони Вуд, сумевший заинтересовать ею Билла Вебстера, который и снял по ней фильм «Любовь в Нью-Йорке» с Диной Харленд в главной роли.
Джо Валлентайн-младший сделал все для того, чтобы Джордж «вынырнул», – и добился этого: попробовав себя в качестве киносценариста, Ермо увлекается жизнью Фильмлэнда и пневматическими прелестями Дины, «героини сновидений каждого второго онаниста в солдатской казарме».
«Самая неинтересная из жизней, которые проживает художник, это его собственная жизнь, – заметил однажды Ермо. – Блажен, кто избежал соблазна биографии».
Тем не менее и его судьба, и его творчество, во всяком случае до начала 60-х годов, опровергали этот его излюбленный тезис, который он обычно иллюстрировал, обращаясь к биографиям Рильке, Кафки, Элиота.
Точно так же он сам нарушил «идеологическую абстиненцию», которую считал едва ли не обязательной для художника, когда во второй половине 50-х выступил в защиту Бориса Пастернака, чем перекрыл себе дорогу к советскому читателю: был рассыпан набор его романа «Возвращение в», подготовленный к публикации в журнале «Иностранная литература». Но все это случилось много позже.
С группой армейских кинооператоров он принимает участие в высадке Александера на Сицилию, в боях на Апеннинах, наконец – уже вместе с Джо Валлентайном-младшим – оказывается в Венеции.
На исходе 1947 года внезапно умер его отец, и Джордж вновь летит в Америку.
«Его смерть слишком созвучна моему настроению, чтобы я мог поверить в простое совпадение, – пишет он Валлентайну. – В последние годы мы почти не виделись, но к тому времени у меня не осталось никого ближе отца».
Действительно, сбежав от Дины Харленд в Европу, он лишь подтвердил тем самым, что их отношениям пришел конец. Развод прошел без шума и треволнений.
Венецию он покинул с поспешностью, подозрительно смахивавшей на бегство. Той же ночью, когда он обнаружил, что главный герой «Бегства в Египет» жив-здоров и неплохо себя чувствует в потайных апартаментах, Джордж покинул дом Сансеверино, «залив воском уши и дрожа от негодования и омерзения». Сама мысль о том, что Лиз готова «все объяснить», приводила его в предобморочное состояние.
Джо Валлентайн помог ему устроиться на военно-транспортный самолет до Парижа, откуда он тотчас вылетел в Штаты.
Все эти дни он не брился: боялся даже случайно увидеть свое лицо в зеркале. Лицо полного дурака. Виртуозно обманутого, обведенного вокруг пальца с артистической грацией, под музыку и шампанское, под любовные вопли прекрасной, как змея, итальянки. Она продиктовала ему «Бегство в Египет», скромно оставаясь в стороне. Водительница. Вдохновительница. Она же руководствовалась лишь стремлением спасти семейное состояние, частью которого у этих венецианских торгашей издавна считается репутация. Довольно простая торговая операция: do ut des. Ты мне, я тебе. Ему ли жаловаться на судьбу? Она заплатила ему своим великолепным телом, руками, глазами, восхитительным густопсовым запахом истекающей соком суки, пытавшейся врасти в него, слиться с ним, стать им… Господи, и это тоже – ложь? Тела – лгут? Он замычал так, что сидевший рядом с ним в самолете негр с сержантскими нашивками протянул ему фляжку с коньяком. В аэропорту негр помог ему добраться до машины (Джо и об этом позаботился; машина, к счастью, была с шофером). Что ж, она решила задачку, выставив его полным дураком. «Подайте фрукты!» Она знала, что творила, приобретая билет в Толомею, да-да, именно в Толомею, в третий пояс девятого круга, где ей суждено вмерзнуть в лед, лежа навзничь. «Что спереди, что сзади, – цена одна». В компании с Птоломеем Иерихонским, Альбериго деи Манфреди и его фруктами, в компании с Бранко д’Орья и прочей нечистью, ниже которых только Иуда. И третий пояс девятого круга, где казнятся предатели друзей и сотрапезников. Что ж, она была осведомлена о цене, которую ей придется заплатить за состояние, свою репутацию и мужа. Хотя… стоп! После всего этого шума-гама, после «Бегства в Египет», после того, как Джанкарло признан национальным героем, но мертвым героем, – у него осталось не так-то много возможностей: либо провести остаток жизни взаперти, либо в изгнании под чужим именем, либо, наконец, умереть. Она убила его. Убила руками Джорджа Ермо, его пером. Вот почему она была так искренна, так безмятежно свободна и раскованна в его объятиях, вот почему дыхание ее было сладким и чистым, как у пантеры, – она не лгала. Отдаваясь ему, сообщнику, она уже вычеркнула из жизни беднягу Джанкарло. Они – сообщники. Она знала это: «Questi, che mai da me non fia diviso». Значит, и ему уготовано местечко в Толомее, на ледяном ложе Ада, – вместе, рука об руку, сердце к сердцу, они примут вечные мучения, которым нет и не может быть конца, там – там навек мы скованы терзаньем…
 | Юрий Буйда. Ермо |