Когда вы откроете эту книгу, казненный палач вернется, чтобы закончить начатое… Смотрительница заброшенного маяка окажет вам прием, который вы не сможете забыть… И даже если вам удастся вернуться из этого города — вы никогда не станете прежним… Ведь от собственного страха никуда не спрятаться.
Более 20 авторов — от всемирно известного Дэвида Моррелла, создателя легендарного Рэмбо, и Марка Морриса, автора романов о Хеллбое и Докторе Кто, до Ричарда Кристиана Мэтесона, одного из самых успешных сценаристов Голливуда, и непревзойденного Кристофера Фаулера, которого по праву называют одним из отцов интеллектуального триллера.
Более 20 произведений — от фэнтези до настоящего хоррора!
Более 20 ваших самых страшных кошмаров, скрывающихся в заброшенных домах, темных аллеях и поздних телефонных звонках…
Один из рассказов сборника:
Марк Чадборн. Те, кого мы покидаем
Прошлому нельзя доверять. Память часто подшучивает над нами, нашептывает ложь или насаждает призрачные образы, которые роятся где-то в глубинах сознания. Раньше я думал, что с фотографиями дело обстоит иначе. Ведь они схватывают мгновение идеально, их мир реальнее реального мира, потому что они видят вещи, которых сам ты не замечаешь. Мимолетное изменение выражения лица, беглая улыбка или подступающая слеза, необычная игра света, причудливые соседства, тайные шутки природы. В фотографиях старые друзья живут вечно, такими, какими ты их помнишь.
Так мне казалось.
За окнами звук падающих на окраину города снарядов почти теряется среди воплей страха и отчаяния. Женщина с лицом, перекошенным от горя, бросается из окна дома напротив. Это одна из тех, кто двадцать лет назад бежал на юг. Лучше наложить на себя руки, чем ждать медленной смерти от неумолимого мстителя.
Никогда не думал, что увижу Сайгон таким. Город улыбок. Око оптимизма и спокойствия в сердце вьетнамского урагана. Все бегут. Ищут спасения, укрытия. Ищут еду и питье, любовь и деньги. Бесполезно. Город окружен шестнадцатью дивизиями, это сто сорок тысяч человек. В речи перед своей отставкой президент Тхьеу обвинил Америку в том, что она платит за войну деньгами, в то время как вьетнамцы расплачиваются за нее кровью. Он попытался выставить себя жертвой предательства, но опоздал на несколько лет.
Любой мало-мальски умный человек давно попытался бы заплатить и убраться отсюда на одном из военно-транспортных «Геркулесов». Как фотожурналист и неотъемлемая часть империалистической пропагандистской машины я должен был бы первым стоять в очереди к аэропорту Таншоннят. Как только коммунисты доберутся сюда, они нацепят мою голову на шпиль президентского дворца быстрее, чем успеешь и глазом моргнуть.
Но в некотором смысле я ничем не отличаюсь от той несчастной женщины, покончившей с собой. Бывает, что все завязано не только на жизни и смерти. Иногда в это уравнение включаются вещи похуже. Я должен найти старика с разбитым сердцем, прежде чем прошлое настигнет меня. Прежде чем я обрушусь с края существования и не сохраню в памяти даже своего имени.
Первый раз Ван Димена я увидел в дальнем конце шатра, где на него падал беспокойный свет шипящей лампы и тени тропических бабочек. Помню, какой душной была ночь, как рубашка липла к спине, помню тошнотворный вкус страха, который постоянно чувствовался во рту. Тогда с этим приходилось жить, и для меня эти вещи до сих пор не менее реальны, чем все, что я знаю.
Было 7 января 1967 года, вечер перед началом операции «Сидар-Фолс». Никто из рядовых солдат не знал, что будет участвовать в нокаутирующем ударе по оплоту вьетконговцев, который был задуман для того, чтобы одним махом остановить коммунистов и стать трамплином к победе американцев. По крайней мере, такой был план.
О планах командования нашей группе почти ничего не было известно. Да никто о них и не задумывался. Мы видели себя этакими искателями приключений прошлого, получали дозу адреналина в любом месте, где было опасно. Если ветер приносил с собой запах напалма или «агента оранж»,[32] этого было достаточно, чтобы мы схватили камеры. Нас было четверо, всем еще нет и тридцати, достаточно молодые, чтобы не понимать разницы между храбростью и глупостью. Чет был родом из какого-то пыльного городка в Аризоне. Ленивая речь, любовь к травке и небольшой заказец от «Лайф». Ален бросил снимать беспорядки на улицах Парижа ради того, что он считал «жизнью на краю» во Вьетнаме.
Потом были мы с Джастином, друзья детства, из одного дортуара второразрядной частной школы, о которой никто слыхом не слыхивал. Оба — дети слишком богатых родителей, оба лишены необходимости зарабатывать на кусок хлеба. Британцы за границей, наделенные имперской заносчивостью, которую ни один из нас не осознавал. Джастин был дерзок и без стеснения пользовался своими аристократическими связями, которые, казалось, находились повсюду, как бы далеко от дома он ни уезжал. Я был потише и поспокойнее. Ослепленные своей молодостью, своим происхождением и работой, мы полагали, что ничто не может с нами случиться.
В ту ночь мы покурили травки, выпили немного бурбона, поговорили о том, куда подадимся, когда эта заваруха закончится. На Ближний Восток, возможно. Там всегда что-то происходит. Или в Африку. Этот паровой котел готов в любую минуту взорваться.
Гул приближающегося вертолета, летящего низко над самыми деревьями, отвлек нас от спора. Мы стеклянными глазами наблюдали за тем, как он приземлился в лагере и как вокруг него тут же поднялась волна активности: группа солдат, чистых, не потных, не измазанных грязью джунглей, собралась вокруг группы поменьше, прямо посреди которой в ослепительном свете фар вертолета сверкала копна седых волос. Потом все разом пригнулись и под вращающимися лопастями винта побежали в лагерь.
— Что-то происходит, — сказал Ален.
— Что скажешь, Уилл? — спросил меня Джастин. — Мы не слишком накурились, чтобы сползать туда, узнать, не сам ли президент решил нанести нам тайный визит?
— Ползи сам. Я тебе не лакей. — Я, конечно, не мог сдержаться, чтобы не вставить что-то поперек, но мы оба знали, что это буду я. Я был гораздо любопытнее остальных, и все этим постоянно пользовались.
— Президент, — задумчиво произнес Чет. — Да, это была бы неплохая фотография. Хотя, может… Может, это Энн-Маргарет… — Он мечтательно замолчал.
— Так что, будем это делать или нет? — сказал я, пока они не отвлеклись окончательно.
Чертыхаясь, они заняли сидячее положение. Ален подпер плечом Чета. Я отобрал у Джастина косячок, который он начал скручивать, и проверил фотоаппарат. Через видоискатель они выглядели как кучка идиотов на вылазке. Я поставил фотоаппарат на таймер и подсел к ним. Мир исчез в последовавшей ослепительной вспышке.
Через несколько минут я вышел из-под тента, прошел мимо вонючих отхожих мест, обогнул палатку, в которой «Лав» пели про «Семь и семь»,[33] и наконец оказался у наблюдательного поста, где офицеры возились с картами, пили пиво, вспоминали о своей жизни до того, как попали во Вьетнам и из людей превратились в других существ.
Отряд охраны в безупречно чистых формах куда-то пропал, и сквозь полы шатра я увидел трех офицеров, двух человек в штатском (из военной разведки, догадался я) и копну седых волос. Красовалась она на голове мужчины с лицом статуи с острова Пасхи: непроницаемым, загадочным, отчужденным. Ему, вероятно, было за семьдесят, но он не выглядел хилым. В нем чувствовалась значимость, некий вес, из-за которого все вокруг казались всего лишь его спутниками. На носу его сидели маленькие проволочные очки, в которых отражался вспышками свет, пока он рассматривал разложенную на самодельном столе карту.
— Где конкретно? — Голос его звучал по-европейски четко, что было необычно слышать после привычной расслабленной и многословной речи.
Один из разведчиков наклонился и постучал по карте.
— По данным разведки — здесь. Что бы там ни произошло, они напуганы.
— И вы уверены, что мое присутствие оправдано? — Седовласый не отрывал взгляда от карты.
— Совершенно уверен, профессор Ван Димен. Если донесения, которые мы получаем, хотя бы отчасти верны, вы, наверное, единственный, кто может помочь, — ответил разведчик.
— После того как вы консультировали государственный департамент по тому сан-францисскому делу, Пентагон говорит, что лучше вас специалиста не найти, — сказал генерал, которого я никогда раньше не видел.
— Вы же знаете, насколько серьезная сложилась ситуация, — продолжил разведчик. — Если все развалится здесь, весь мир будет следующим. Мы обязаны проявить инициативу и сделать все, что в наших силах. Оправданы любые меры.
Ван Димен медленно кивнул. Наконец он поднял взгляд на обращенные к нему лица.
— Значит, завтра?
— Операция «Сидар-Фолс» начинается завтра в восемь ноль ноль утра, — сообщил генерал. — Вторая бригада Первого пехотного дивизиона войдет в Бен-Сук. Это отвлечет вьетконговцев, мы сможем переправить вас на вертолете вдоль реки Сайгон в центр треугольника вместе с Двести сорок вторым химическим отрядом. Это единственная возможность, прежде чем Сто семьдесят третий воздушно-десантный выдвинется из Бен-Кат.
Как и остальные, я не мог скрыть волнения.
— Кто это? — Джастин быстро стряхнул с себя наркотический туман, как человек, не привыкший упускать шанс.
— Профессор. Похоже, то ли из Голландии, то ли из Бельгии.
— Значит, это не Энн-Маргарет, — с тоской в голосе произнес Чет.
— Что там, Уилл? — Глаза Джастина наполнились тем голодным блеском, который появлялся в них всякий раз, когда он чувствовал возможность сделать хорошие фотографии, заняться хорошим сексом или принять наркотики любого вида.
— На завтра что-то серьезное намечается, — зашептал я, присев тихонько между ними. — Они хотят прорваться в Железный треугольник. Операция «Сидар-Фолс». Но это не самое интересное.
И я пересказал им то немногое, что сумел услышать, но этого было достаточно, чтобы разбудить их интерес. Не зная, что нас ждет, мы дрожали от предвкушения.
В те дни мы не представляли, что Сайгон падет. Как и многое другое из того, что последовало за этим. Меня так и подмывает достать фотографию, сделанную в тот вечер, но я сдерживаю себя, знаю, что это просто нервная привычка, проникнутая отчаянным детским желанием принимать желаемое за действительное. У меня ушли недели на то, чтобы дойти до этой точки, идя по следу двухгодичной давности, который к тому же сам старик пытался скрыть.
Он не хотел, чтобы его нашли. Может быть, из-за чувства вины.
Снаружи комната кажется совершенно непримечательной. На стене табличка «Блэкуолл Импорт-экспорт». Фасаддля секретной службы и ее агентов. Я никогда не интересовался грязными играми «взрослых». Моей жизни они никак не касались. Но теперь я всем сердцем ненавижу то, на что способны некоторые люди. И все же я до сих пор не могу понять, чего хочу на самом деле: спасти себя или просто отомстить. Первое впечатление от того, что я увидел внутри комнаты, — потрясение. Повсюду религиозные символы: звезды Давида, Будда, храм, Библия, Коран. Но Ван Димена не видно. Я не позволяю себе огорчаться. После всего, через что прошел.
Я никогда не считал Ван Димена одухотворенным человеком. Отнюдь нет. То, что я о нем знал, говорило мне о том, что он — человек, увязнувший в вонючей грязи реального мира. Он циничный политик, а никак не святой. Воплощение всего, чего не должно быть в наше время, испуганный белый человек, пытающийся переиначить этот мир, готовый на все, чтобы истребить молодость, надежду, невинность и вырвать с корнем любые попытки мыслить широко. Человек, который видит угрозу в любом изменении. Человек, который хочет закрыть планету в ледяном кубе.
Это комната одержимого. С религиозными предметами соседствуют и другие, более тревожные вещи: оккультные книги, знаки, намалеванные на стенах безумной рукой. Далекие отголоски того, что мы нашли в тот день в Железном треугольнике.
Я помню. Помню… В ту ночь я пару часов потратил на проявку пленки. Фотографии, сделанные в тот день чуть раньше, остановили мгновение: беспечные усмешки, ленивые взгляды, лица «властелинов мира». Тайные шутки природы.
Разбудили нас на рассвете, когда джунгли были залиты пылающим красным и полным ненависти пурпурным светом. Джастин уже не спал. Он укладывал фотоаппарат в сумку, проверял линзы, собирал катушки с пленкой. Ален помог мне вытащить Чета из его конуры. Он спросонья был вял и пребывал в скверном расположении духа, но пара глотков «Джека Дэниелса» привела его в чувство.
На пятиминутке капитан сказал, что мы можем сопровождать боевую группу в Бен-Сук. Это был великий день.
Переломный день для войны, и мы должны были запечатлеть ту минуту, когда Америка превратится в победителя.
Однако у нас были свои планы. Мы подкупили нужных людей небольшим пакетом отборной травы, что позволило нам проскользнуть в вертолет перед самым взлетом незамеченными. Бен-Сук уже остался далеко позади, когда нас обнаружили. Но что они могли сделать? Нам пригрозили лишением аккредитации, пообещали выгнать из Вьетнама в следующую минуту после возвращения в лагерь и приказали держаться рядом с вертолетом, чтобы быть готовыми к взлету в любой момент. Мы, как положено, повздыхали, изображая искреннее раскаяние, а потом, когда капитан вернулся на свое место, посмеялись.
Ван Димена посадили со старшими офицерами и разведчиками, как будто не хотели, чтобы он приближался к простым рядовым. Я осторожно наблюдал за ним, отмечая про себя печать волнения и печали на его лице, думая о том, что он мог сделать в Сан-Франциско, чтобы заслужить полнейшее доверие правительства.
Приземлились мы на свободном от деревьев небольшом участке земли недалеко от отсвечивающей серебром реки.
Пехотинцы рассыпались по периметру, проверяя территорию. Их было двадцать. И еще двадцать «туннельных крыс» из Двести сорок второго химического отряда, которых я крайне уважаю. В этой стране ужасов им было тяжелее всего. Этим людям приходилось заползать в прорытые вьетконговцами туннели и, имея при себе только пистолет, нож и фонарик, выбивать оттуда врага.
Наконец Ван Димен и его строгие спутники вышли из вертолета, и мы пристроились за ними. Никто не приказывал нам вернуться, и мы поняли почему, как только оказались на твердой земле и пилоты заглушили моторы вертолета.
У тех, кто достаточно долгое время провел во Вьетнаме, развивалось особое чутье, то, что солдаты называли «чувство джунглей». Ты ощущал, когда опасность катилась на тебя, как тропический ураган на горизонте. Но это было хуже, чем обычное чувство. На всех лицах я видел одно и то же: выражение отвращения, перекрывающего страх.
Там был мертвый воздух. Ни пения птиц. Ни звуков животных. Ни признаков присутствия человека. Мы как будто очутились внутри пузыря.
— Так и должно быть? — спросил Ван Димена кто-то из разведчиков впереди нас.
— Вероятно, да. — Со стариком случилось что-то странное. Едва ступив в эту зловещую атмосферу, он как будто ожил, движения его приобрели силу и уверенность.
Направляющий по приказу капитана ушел далеко вперед. В джунглях уже становилось жарко и влажно. Никто не разговаривал. Глаза были устремлены на зеленый мир, плотно окружавший нас со всех сторон.
Через пятнадцать минут мы вышли на времянку. Над остатками небольшого костра висел котелок с водой. Из золы поднимался дымок. Под навесом на тряпке лежа — ла винтовка, рядом валялся промасленный кусок ткани, как будто его бросили во время чистки оружия. На треснувшей корзине для фруктов стояла неработающая рация.
— Где они? — Капитан был похож на серфингиста: выгоревшие на солнце светлые волосы, голубые глаза, еще молодой, но стареющий слишком быстро для своего возраста.
— Может, сбежали, когда услышали, что мы приближаемся? — предположил Чет.
Разведчик резко развернулся, как будто только сейчас понял, что мы находимся рядом.
— Никаких фотографий. Фотографировать нельзя ничего. Это совершенно секретное задание! Попытаетесь что-то снять — будете расстреляны за измену.
Это звучало как-то уж слишком сурово, даже для Вьетнама. Капитан предложил отвести нас обратно к вертолету, но внимание разведчика уже снова обратилось к времянке.
— Вход должен быть где-то неподалеку. — Он обвел рукой территорию вокруг тента.
Капитан приказал своим людям обыскать местность, и через минуту был найден люк.
— Насколько точны ваши сведения? — Ван Димен заглянул в дыру, несмотря на попытки солдат оттащить его.
— Настолько, насколько они могут быть точны в районе Железного треугольника, — ответил разведчик. — Мы собрали детали… Но есть пробелы.
— Значит, вы не уверены, что ситуация контролируется?
— Мы считаем, что это так.
— Вы считаете, что это можно контролировать?
Губы разведчика сжались.
— Это в вашем ведении, не в моем.
Ван Димен повернулся к «серфингисту».
— Капитан, вы собираетесь послать своих людей зачищать эти туннели?
— Да, таков общий план.
— Но что, если цель нашей миссии находится там, внизу?
Капитан на какую-то секунду растерялся.
— Мне неизвестна цель нашей миссии, сэр.
Ван Димен посмотрел на разведчика.
— Нам нужно это знать, — сказал он.
— В таком случае я пойду с вами, — сказал Ван Димен капитану.
Следовало признать, что профессор не трус. Половина солдат во Вьетнаме по своей воле ни за что не полезла бы в ту дыру вместе с «туннельными крысами».
Они попытались его отговорить, принялись рассказывать душераздирающие истории о незаметных ловушках и снайперах в засадах, да только не подействовало.
— Если он туда полезет, нам тоже придется, — шепнул я Джастину.
— Ты что, рехнулся?
— Уилл прав, — вставил Ален. — То, что они ищут, наверняка находится внизу.
— Так почему бы нам не подождать здесь, пока они это не достанут? — как будто разговаривая с двумя идиотами, произнес Джастин.
— Под покрывалом или в коробке? — ответил я. — Хорошие фотографии получатся. На обложке «Лайф» особенно здорово будут смотреться.
Две «туннельные крысы» спустились в дыру, прежде чем Ван Димен протолкнулся к люку, чтобы идти третьим. Я, набравшись храбрости, прыгнул в люк сразу за ним. Меня охватило до нелепости отчетливое ощущение опасности, но я сказал себе, что за этим мы сюда и пришли.
Под землей, футах в шести от поверхности, шел горизонтальный туннель. Невысокий, и собака не пробежит. Я уже хотел лезть обратно, но, когда сзади спрыгнул очередной солдат, у меня не осталось выбора, кроме как ползти вперед. В туннеле было неимоверно душно, горячий воздух был наполнен тяжелым запахом земли и растений. Впереди в темноте копошились насекомые. С каждой минутой в этом тесном пространстве мне становилось все более не по себе. Клаустрофобию подогревало и то, что в любую секунду какая-нибудь хитрая ловушка могла похоронить меня здесь заживо. Потолок туннеля давил мне на спину, локти мои упирались в стены по обеим сторонам, из-за чего мне приходилось ползти, как животному. С каждым футом мне казалось, будто мое горло сжимается еще на полдюйма.
А потом Ван Димен неожиданно поднялся. Я последовал за ним так быстро, что чуть не сбил старика с ног. Мы находились в подземной комнате, достаточно большой, чтобы выпрямиться в полный рост. На сколоченном из досок столе догорала толстая невысокая свеча, у стен стояли винтовки.
— Не понимаю, — с тревогой в голосе сказал один из «туннельных крыс», — они бы не стали просто так бросать оружие.
— Если только это не ловушка, — подумал вслух другой из «туннельных крыс», после чего пожал плечами, выбрал наугад один из двух выходящих из комнаты туннелей и, зажав в зубах нож, пополз в выбранный.
— А что мы ищем, профессор? — рискнул спросить я.
Он улыбнулся, тепло, как мне показалось, понимающе.
— Тайны. — Он поводил у меня перед лицом длинным тонким пальцем. — И загадки.
Система туннелей представляла собой настоящий лабиринт. Ходы резко поворачивали и пересекались, то и дело выходя в комнаты, не отличимые от первой. Насколько я мог судить, мы проползли там несколько миль. И ощущение угрозы не уменьшалось, так что от необходимости постоянно быть настороже в груди у меня горел огонь, а каждая мышца ныла. От мысли, что каждая секунда может стать последней, меня тошнило. Я думал о взрывах в этом ограниченном пространстве, о жаре, об осколках. Думал о земле, которая забьет мне рот, горло. Думал о пистолете, выныривающем из темноты, чтобы выстрелить мне в висок. Об отравляющем газе. О химических веществах, сжигающих кожу. Я думал обо всем. Но чувствовал, что профессору такие мысли в голову не приходят. Он был спокоен и сосредоточен, как будто все это его совершенно не пугало.
Не знаю, как это произошло, но в каком-то месте мы с профессором отделились от «туннельных крыс» и остальных фотографов. Нас предупреждали, что такое может случиться, и я думал, что за этим нужно было следить особенно, но профессор, который находился впереди меня, возможно, был другого мнения. Или же нарочно это устроил.
Мы оказались в одной из комнат. В свете профессорского фонарика она выглядела пустой, но я рассмотрел дверной проем, ведущий в соседние комнаты.
— Нужно подождать. — От пульсации крови в голове меня тошнило. — Пусть сначала специалисты проверят путь. А потом уже пойдем дальше.
— Они ничего не найдут, — рассеянно произнес он.
— Почему вы так уверены?
— Это моя работа — быть уверенным.
— Правительство, наверное, платит вам за такой риск хорошие деньги.
— Я здесь не из-за денег.
— Значит, из-за любви, — хохотнул я, пытаясь снять напряжение.
Он двинулся дальше, водя лучом фонаря по сторонам. В соседней комнате я заметил что-то белое.
— Вы интересуетесь политикой..? — Он замолчал, давая мне возможность назвать свое имя.
— Уилл Кеннет. Политика — это занятие для ребят постарше, которые уже не помнят, что такое веселье.
— Есть много людей вашего возраста или даже младше, которые не согласились бы с вами мистер Кеннет. В Америке, в Австралии и Европе все громче слышны протесты против этой войны. Погода меняется. Противоположности перестают притягиваться и вступают в конфликт.
— Не знаю, что вы хотите этим сказать. — Мы подошли к дверному проему. Снова я заметил белый предмет, а потом еще один. Но профессор так быстро водил лучом фонаря, что я не мог определить, что это.
Молодые и старые. Запад и Восток. Власти и мятежные массы.
Он остановился в проходе. Свет упал прямо на белые предметы, и я наконец смог увидеть, что это были камни, глыбы, на которые, похоже, наткнулись под землей те, кто копал туннели. Двойные колонны с проходом между ними.
— Порядок и хаос. — Он направил луч фонарика мне в лицо, ослепив меня. — На какой стороне вы, мистер Кеннет?
Я оттолкнул его руку, раздраженный таким обращением.
— Я на своей собственной стороне. Меня все это совершенно не интересует, поверьте.
До этого он мне даже начал немного нравиться, но теперь я увидел в нем то, что не раз замечал в политиках, генералах и тех, кто всеми силами старался отстоять свое место в мире. Не то чтобы это было что-то плохое, скорее просто какая-то твердость натуры. Уверенность в том, что, если ты хочешь, чтобы мир вращался так, как удобно тебе, ты должен идти на шаг впереди того, кто рядом с тобой. Я решил, что причиной этому был страх. Некоторые люди просто не любят перемены.
— Есть только две стороны. — Он снова начал двигаться, и свет прочертил дорожку к проходу между колоннами. — Если вы еще не определились, очень скоро вам придется это сделать. Мистер Кеннет, я делюсь с вами знаниями, которые приобретаются с возрастом. Пройдите к мудрости по кратчайшей дороге и выберите свой путь.
Но меня больше интересовали камни. Было видно, что они уходят дальше в коридор.
— Что это за место?
Он внимательно осмотрел высеченные на камне изображения, выхваченные из тьмы игрой света и тени. Похоже, это были какие-то письмена с иллюстрациями. Но они не имели никакого сходства с теми видами вьетнамской письменности, которые мне доводилось встречать до сих пор.
— Очень старые, — пробормотал он задумчиво себе под нос.
— Вас прислали сюда, чтобы это найти?
— Я не знал, что найду. Донесения поступали туманные, но все указывало на то, что это имеет отношение к моей сфере деятельности.
Выйдя в коридор, мы почувствовали, что температура там ниже на несколько градусов. Может, это камни давали такой эффект, но меня не покидало ощущение, что так быть не должно.
— Что это?
— Метафизика. Применение правил логики и разума к нелогичному и иррациональному.
— Видите, профессор, вот почему американцы считают европейцев инопланетянами. Слова те же, но язык другой. Я родом оттуда и не понимаю, что вы говорите.
Он поднял руку и дотронулся до моей груди, останавливая меня.
— Что?
Он быстро приложил палец к губам. Я всмотрелся в темноту впереди. По какой-то причине профессор прикрыл фонарь ладонью.
— Вы что-то услышали? — прошептал я.
— Идите осторожно, — сказал он. Можно подумать, у меня на уме было что-то другое.
Нужно возвращаться назад. Все мои чувства говорили об этом. Все, что я знал о Вьетнаме, указывало на то, что нужно бежать от неизвестности. Но тогда я не мог противиться любопытству и не хотел разрушить даже в собственных глазах свой изумительный, как мне представлялось, образ.
Мы пошли вперед вдвоем. По обеим сторонам коридора находились каменные ниши, которые я посчитал бы тюремными камерами, если бы у них были двери. Ван Димен поставил фонарь на каменную плиту, чтобы осветить всю территорию, и принялся осматривать одну из маленьких комнат. Я же прошел чуть дальше по коридору и был разочарован, увидев, что ход упирается в голую каменную стену. Стало ясно, что мы находимся в тупике с несколькими крошечными комнатками по бокам, а вовсе не в древнем подземном вьетнамском городе, нет здесь никаких «тайн и загадок», и место это такое же скучное, как и весь комплекс туннелей. Экспедиция обернулась сплошным разочарованием.
— Здесь ничего нет, — сказал я. — Давайте возвращаться к остальным.
Ван Димен пробормотал что-то невразумительное из глубины одной из камер. И тут мой взгляд упал на кое-что необычное. На перемычке последней камеры по правую руку от меня висело нечто такое, что поначалу показалось мне музыкальной подвеской. Это был набор странной формы и разных по размеру камней и деревянных брусочков, нанизанных на проволоку без каких бы то ни было признаков коррозии. Я осторожно снял их с крючка и отнес Ван Димену.
— Что скажете? — Я с удивлением заметил, что конструкция была довольно увесистой, несмотря на внешнюю хрупкость.
Ван Димен вышел из каменной комнатки с рассеянным выражением лица, но, едва увидев мою находку, сразу заволновался.
— Ради бога, повесьте скорее обратно.
— А что тут такого?
Он выхватил у меня из рук подвеску, попытался протиснуться мимо меня, но вдруг замер. Лицо его сделалось неподвижным.
Сначала мне показалось, что это мои глаза начали привыкать к мраку после света фонаря, но потом я понял, что это маленькие светящиеся точки начали сходиться в темноте, как собирающиеся в рой светлячки. Они сложились в какой-то единый образ, однако его форма еще оставалась неопределенной.
С неожиданной силой Ван Димен схватил меня за рубашку и швырнул себе за спину. Я больно ударился о каменный пол, а когда поднялся, он уже выталкивал меня из коридора.
— Бегите, — проскрежетал он. — Возвращайтесь к вертолету. Расскажите остальным.
Крошечные мерцающие огоньки теперь двигались к нам. Я не понимал, что происходит, но волнение профессора было заразительным. Я промчался через внешнюю комнату и нырнул в первый туннель.
В душном, жарком воздухе паника легко овладела мною. Не думая ни о чем, я полз вперед. Ощущение замкнутого пространства лишь подпитывало тревогу. Вырвавшись наконец из подземелья, я, должно быть, выглядел как сумасшедший.
Джастин, Чет и Ален сидели кружком и пили воду из фляги, несколько солдат патрулировали территорию. Разведчик, генерал и другие офицеры стояли в стороне и о чем-то тихо переговаривались.
— Уходите! — завопил я. — Все на вертолет!
Мои друзья слишком хорошо меня знали, чтобы не принять всерьез мое предостережение. Джастин подхватил меня и потащил за собой к деревьям.
Солдаты сгрудились вокруг отверстия в земле, целясь автоматами в темную дыру. Я видел их в последний раз.
Мы не останавливались, пока не добежали до вертолета, где рухнули на колени, задыхаясь, и нервно рассмеялись.
— Идиот! — заорал Джастин. — Там наверняка ничего не было!
— Было! — закричал я в ответ. — Какая-то… Какое-то…
Джастин, видя мою растерянность, рассмеялся пуще прежнего. Честно говоря, я и сам не знал, что заставило меня бежать: воображение или чутье.
Чет же явно был чем-то сильно встревожен.
— Что с тобой, брат? — спросил его Ален.
— Ничего не понимаю. — Чет указал дрожащим пальцем на вертолет. — Как он попал сюда без пилотов?
Посмотрев на пустой вертолет, я сразу понял, что имел в виду Чет, хотя осознание пришло позже.
Джастин запустил пальцы в свои длинные волосы и озадаченно произнес:
— Черт, а он прав. На борту не было пилотов. Кто на нем летел?
— Не могу вспомнить… — Ален постучал себя пальцем по виску. — Сколько человек с нами было? Двадцать пять?
— Двадцать четыре, — поправил я.
— Двадцать три, — возразил Джастин.
Чет тяжело сел на землю и обхватил руками голову.
— Нет, точно двадцать два, — сказал я.
У меня раскалывалась голова. Я что, надышался какого-то газа? Может, он подействовал на нас всех? Я на заплетающихся ногах отошел от вертолета, пытаясь собраться. Из зарослей раздался беспорядочный топот. Кто-то со всех ног бежал в нашу сторону. Я бросился к ним навстречу, чтобы указать остальным путь к вертолету.
И в эту минуту взрыв остановил мой мир.
Я обыскал всю комнату Ван Димена, но не нашел ничего, что позволило бы судить, когда он был здесь в последний раз, вчера или неделю назад. Но, пока я сидел посреди хаоса его сайгонской жизни, в двери появился напуганный вьетнамский паренек. Я вскочил и схватил его за плечо.
— Профессор Ван Димен? — выпалил я.
Он покачал головой, в глазах стоял вопрос: не будет ли лучше, если я убью его, прежде чем сюда доберутся коммунисты?
— Старик! Седые волосы!
— Мистер Харкер?
— Он так себя называет?
— Уехал. В аэропорт.
Как это типично для таких, как он! Заварить кашу с загадками и тайнами и потом, когда все начало разваливаться, сбежать, вместо того чтобы отвечать за последствия своих поступков. Я вышел из комнаты и выбежал в этот сумасшедший город.
Призрачные воспоминания. Иллюзия, которую выстраивает наше сознание, — такая хрупкая вещь, ее так легко разрушить, изменить, извратить. А вот тело, с другой стороны, — на удивление устойчивая конструкция. Один из солдат, возвращавшихся к вертолету, наступил на мину. В том районе их явно были сотни, и лишь каким-то чудом никто из нас не нарвался на одну из них по дороге к туннелю.
Кстати о чудесах… Осколком мне вспороло живот, от паха до самой груди. Другой осколок попал в голову и вышел сзади через затылок, забрав с собой треть мозга. Вы подумаете, что невозможно выжить, потеряв так много серого вещества, но, могу вас заверить, это не так. Я мог бы привести в пример множество случаев, когда люди вели насыщенную, полноценную жизнь, но после смерти вскрытие показывало, что в черепе у них находился мозг размером с грецкий орех, однако достаточно и того, что я остался жив, хотя долгое время висел на волоске.
Последовавшие за этим недели сохранились у меня в памяти лишь обрывочными фрагментами. Я лежу на койке в полевом госпитале в окружении трупов, сам не свой от боли и морфия. Люди повторяют снова и снова: «Он не выкарабкается», не таясь, как будто я уже мертв.
Помню Джастина рядом с моей кроватью, как он плакал, говорил о том, что должен вернуться домой, но не забудет обо мне и станет навещать.
Еще помню склонившееся надо мной покрытое морщинами лицо. Ван Димен. Я почти уверен, что это мне не приснилось. Он извинялся. Тоже так, будто я уже умер. Кажется, он посидел какое-то время у моей кровати, разговаривая сам с собой. Вспоминаются какие-то обрывки. Что-то о борьбе с хаосом… о победе в войне… Да какая разница?
Выздоровление было долгим, медленным и мучительным. Наркотики стали моими лучшими друзьями. Мне пришлось заново учиться разговаривать, держать ручку, писать. Физическая терапия превратилась в настоящую пытку. Моему мозгу пришлось перезаписать себя, перенести функции утраченной части на то, что осталось, прикрытое железной пластиной. И в довершение всего ломаный шрам через весь живот нестерпимо чесался.
Из госпиталя меня выписали через два года, и прошел еще один год, прежде чем я смог начать жить обычной жизнью. Мир за это время ушел вперед, на Луну полетели ракеты, мои любимые ансамбли давно распались, но вьетнамская война, несмотря ни на что, продолжалась. Американцы не победили. В этой войне не было победителя, насколько я мог судить. Однако у меня осталась одна вещь, дававшая мне успокоение: фотография, сделанная в тот счастливый вечер, до того как я вышел из игры, и напоминавшая мне о лучших друзьях, каких только может иметь человек. Настало время снова встретиться.
Англия была совсем не такая, как Вьетнам: влажная, холодная, безопасная. За все годы моего выздоровления на связь со мной выходил лишь Джастин, и то всего один раз. Это меня огорчило. Ведь мы по-настоящему дружили, но теперь, когда я действительно нуждался в его поддержке, его рядом не было. Единственное письмо, которое я от него получил, как будто написал не он, а совсем другой человек. Он сообщал, что оставил фотожурналистику и теперь живет с родителями в их старом разваливающемся поместье в Суррее. Но во всех его банальностях сквозила некая тревога, как будто он был напуган. Я не дурак и понимаю, что до него добрался кто-то из разведки. Операция, в которую мы вмешались, была секретной, а у этих ребят долгая память. Меня, возможно, списали со счетов из-за моего ранения. Никто не предполагал, что я снова смогу думать и уж тем более передвигаться. Но Джастина и остальных, видимо, припугнули.
Однажды субботним вечером я приехал к его родителям. Его мать не сразу меня узнала, после ранения я совершенно высох, но, узнав, тепло приветствовала и пригласила в дом.
Она знала, что со мной случилось во Вьетнаме, от моей семьи, и мне пришлось несколько минут рассказывать о своем выздоровлении. Потом я спросил, могу ли увидеть Джастина, после чего она сначала удивилась, а потом заволновалась.
— Кто такой Джастин? — сказала она, напряженно потирая ладони.
Я рассмеялся.
— Джастин! Ваш сын.
Наполненный тревогой взгляд впился мне в лицо.
— У меня нет сына, ты же знаешь, Уилл. У нас с Дереком не было детей.
Я снова рассмеялся, но смех мой утих, когда я увидел, что она совершенно серьезна. Всегда можно определить, если человек прикидывается, особенно когда речь идет о чем-то столь большом и очевидном. Моей первой мыслью было: она его прячет. Должно быть, после угроз разведчиков он скрывается и хочет начать новую жизнь.
— Хорошо, — сказал я, — не буду с вами спорить. Но позвольте показать вот это. — Я сунул руку в старый потертый рюкзак, с которым объездил полмира. За месяцы путешествий фотография истрепалась и помялась. Я протянул ее ей. — Крайний справа.
Бросив взгляд на фотографию, она покачала головой и отдала ее мне обратно.
— Это ты.
Внутри у меня все сжалось, когда я посмотрел на снимок. Она оказалась права. Я был справа в группе из трех молодых людей: Чет, Ален и я. Никакого Джастина. У меня закружилась голова. После ранения я все еще был слаб, и от напряженной работы мысли меня затошнило.
— У меня нет сына, — странным голосом повторила она. И тут ее лицо озарилось новой мыслью. — Несколько месяцев назад ко мне приходил старик с тем же вопросом. Что происходит, Уилл?
Я посмотрел по сторонам, обвел взглядом набитый разными старинными вещами кабинет. Фотографии здесь были повсюду: на мебели, на стенах, на каминной полке. На всех были изображены мистер и миссис Гленденнинг, тети и дяди Джастина, семейные встречи, но Джастина не было ни на одной. Заметил я и фотографию, сделанную во время нашего выпускного в школе. Теперь на ней стоял я один. Зачем бы Гленденнинги вешали мою фотографию в своем кабинете на стене? Это не имело смысла. Когда я об этом сказал миссис Гленденнинг, она заволновалась еще больше.
Я вышел в дождь, терзаемый чувством ужаса и ощущением начавшегося сумасшествия.
Я съездил к отцу, но он тоже не вспомнил Джастина. Ни на одной из моих фотографий его не оказалось. Все упоминания о нем в дневниках, которые я вел в детстве, исчезли. Они не были удалены. Свой почерк я узнал, как и содержание записей, но все происшествия, в которых участвовал Джастин, теперь происходили со мной одним. Джастин как будто и не существовал вовсе.
Охваченный отчаянием, я купил билет на самолет и полетел в Париж, чтобы встретиться с Аленом. Всю дорогу я держал фотографию в потных руках и всматривался в нее до боли в голове. Если бы только Джастин материализовался на своем месте!
Перед тем как самолет пошел на посадку в Орли, я выглянул в окно на крыши Города Света, и, когда снова посмотрел на фотографию, Алена на ней тоже не оказалось.
История повторилась. В квартире Алена и в заведениях, где он любил бывать, никто о нем не слышал.
У меня началась жесточайшая депрессия, продлившаяся месяц. Я все больше склонялся к мысли, что мое выздоровление было ложью и мозг мой поврежден непоправимо. Я старался не думать о том, что происходит, но действительность не отпускала меня ни на минуту. Наконец я понял, что больше не вынесу этого. Чет остался моей последней надеждой хоть в чем-то разобраться.
По крайней мере, он все еще присутствовал на фотографии: мы с ним стоим рядом, положив руки на плечи друг другу. Самый верный способ связаться с ним, решил я, через его работу. Поэтому я позвонил бильд-редактору «Лайфа». Трубку снял раздражительный мужчина, разговаривавший с типичной для ньюйоркцев прямолинейностью. Он сказал, что у него есть номер Чета, и исчез с линии, но, вернувшись со своей телефонной книгой, снова спросил, кто мне нужен.
Я еще раз назвал имя Чета, но на этот раз ответом мне была тишина. Редактор не принимал на работу Чета и даже никогда не слышал о нем. Я попросил секретаря проверить конкретные выпуски журналов, в которых, как мне было известно, публиковались работы Чета, но теперь эти журналы отличались от того, что я помнил, и все снимки в них были сделаны другими фотографами. Я достал свою фотографию и увидел, что теперь с нее на меня смотрит только мое лицо.
Помимо всего, что происходило со мной, меня чрезвычайно беспокоила еще одна вещь: почему только я помнил этих людей? Но нет, это не так, сообразил я. По меньшей мере еще один человек знал их. Он приезжал к родителям Джастина. Наведя кое-какие справки, я узнал, что он также задавал вопросы в Париже и звонил в «Лайф». Ключом к разгадке этой тайны был Ван Димен, и у меня появилось подозрение, что он, возможно, был причиной происходящего. В военной разведке решили спрятать концы и поручили это работавшему на них профессору.
Через какое-то время до меня дошло. Каким-то образом все это было связано с тем, что мы обнаружили в каменном коридоре в самом сердце Железного треугольника. Ван Димен знал, что это. Я думаю, это было ему известно с самого начала. Когда мы бежали от туннелей к вертолету и не могли понять, почему там не было пилотов… Не могли понять, сколько с нами прилетело солдат… Всех их стерли точно так же, как Джастина, Алена и Чета. Мы не могли их вспомнить, потому что они не существовали.
Ощутимая часть моих американских долларов ушла на поездку в аэропорт на старой машине, забитой куриными клетками. Каким-то образом нам удалось проехать по улицам, запруженным людьми, выносящими кровати из богатых домов, сливающими бензин из машин, разбрасывающими конфетти из теперь не имеющих никакой ценности южновьетнамских денег.
Я пробился сквозь давку у ворот аэропорта. Вокруг галдеж, гневные крики, мольбы о помощи. Люди хотят знать, почему их бросают. Военные полицейские, увидев мое журналистское удостоверение, пропустили меня, и я бросился бежать по бетонированной площадке сквозь вонь горючего и оглушительный рев самолетных двигателей, думая о том, когда я исчезну из этого мира, как звезда на рассвете. Почувствую ли я что-то? Прикосновение холодных когтей к шее? Будет ли что-нибудь после этого мгновения? Или же наступит полное небытие и «никогданесуществование»?
Бегая вдоль рядов мужчин, одетых в белые рубашки с короткими рукавами и черными галстуками, и очень немногих женщин, не накрашенных и заплаканных, я начинаю думать, что Ван Димен уже давно позаботился о своей безопасности и покинул страну. Но вдруг я увидел сверкающую на солнце копну седых волос, он повернулся и посмотрел прямо на меня, как будто я его позвал. Но он не убежал. Наоборот, лицо его на миг озарилось, он улыбнулся, но тут же снова погрустнел и протянул ко мне руки.
В стороне от толп мы смотрели друг на друга. Я пытался заставить себя не дрожать. Не знаю почему, но слова застряли в горле.
— Мальчик мой, — неожиданно тепло произнес он. — Мне говорили, вы находились на грани смерти. — Увидев выражение моего лица, поспешно добавил: — Разумеется, вы хотите услышать ответы.
— Я хочу спастись. — Мой голос задрожал, как у испуганного ребенка.
Он по-отцовски положил ладонь мне на плечо.
— Я пришел к вам, чтобы все объяснить. Сначала я разыскал ваших друзей. К одному опоздал, но с французом и американцем успел поговорить перед концом.
— Вы убили их!
— Нет. Я пытался все исправить. — Он отвернулся и посмотрел на самолет, медленно наполнявшийся людьми, «больше всего желая оказаться в нем», — подумал я. Когда он повернулся обратно, в глазах его стояли слезы. — У вьетнамцев есть легенда о тварях-вампирах, которые питаются самой жизнью. Название их переводится примерно как Зубы звезд, но мифы только намекают на их истинную природу. Это не такие вампиры, как представляете вы или я. Эти существа вплетены в саму ткань нашей действительности… молчаливые тени, движущиеся позади нарисованных декораций.
— Они забрали Джастина… — Я сделал глоток воздуха, чтобы унять дрожь.
— Они способны изъять жизнь из самого бытия.
— Как же я могу их помнить?
— Возможно, ваши раны… — Он пожал плечами. Мы оба понимали, что это не имело значения.
— А вы?
Он опустил руку в карман куртки и достал амулет, который я нашел в одной из каменных камер.
— Это меня оберегает и помогает видеть истину. Такие штуки висели во всех комнатах. Когда вьетконговцы нашли это место, они их сняли, освободив то, что было заточено внутри.
Я вспомнил репортажи о том, как провалилась операция «Сидар-Фолс» из-за того, что, когда американские войска вошли в Железный треугольник, готовые к решающей битве, врага там не оказалось. Они растворились в джунглях, отступив задолго до начала атаки. Однако теперь я начал понимать, что это была неправда.
— Когда разведка донесла, что коммунисты в самом сердце Железного треугольника нашли что-то невероятное и опасное, было принято решение изъять потенциальное оружие для возможного использования Западом.
— Оружие? — ошеломленно переспросил я. — То, что обладает силой, о которой вы говорите?
— Любого человека можно переубедить, нужен лишь подходящий стимул, — продолжил он ровным голосом. — Я не дурак. Однако и я подвержен слабости, которая делает нас теми, кто мы есть. Мелкие страхи присущи как идиотам, так и умнейшим из людей. Я хотел, чтобы на земле воцарился мир. Видя открытый бунт молодежи, видя, как хаос охватывает Восточную Азию, я был готов на многое, чтобы остановить эту волну. — Он снял очки и потер глаза. — Но я не знал, что есть люди, готовые на большее.
Еще один взгляд на самолет на взлетно-посадочной полосе, уже почти переполненный. Мне захотелось наброситься на него с кулаками из-за его бессердечия и холодности.
— Да, я помог им сдержать эту силу. Понимаете, я считал, что поступаю правильно. Но использование этой силы зависело только от них. В конце концов, я им нужен был только поначалу. — Он сделал глубокий судорожный вдох. — Вы знаете, что Киссинджер собирался использовать здесь ядерное оружие? Можете представить, какие были бы потери среди мирного населения. Такие вещи не волновали людей, с которыми я работал. Для них главным было навести порядок, любой ценой. Жестокие люди. — Он покачал головой, как будто все еще до конца не верил в то, что случилось. — Я слышал, что произошло в Кентском университете в Америке. Что происходило во имя порядка. Жестокие, жестокие люди. Они не знали, как управлять этой силой, но им пришлось научиться. Им нужно было, пока еще оставалось время, провести испытание здесь, во Вьетнаме…
Тут меня осенило. На нас проводили эксперимент.
— Как только я узнал, что они задумали, я попытался остановить их. И, разумеется, превратился в помеху. Мне пришлось принять определенные меры.
— Вы перешли на другую сторону?
— Вы говорите о политике, а я — о моральном абсолюте. Я перешел не к врагу. Я пережил один из тех моментов, когда яркий свет озаряет твои темные глубины. То, что я увидел, мне не понравилось. Есть вещи пострашнее отсутствия порядка. И есть вещи пострашнее смерти.
Я немного успокоился. В конце концов, может, еще осталась какая-то надежда.
— Так вы собираетесь убить это существо? Проткнуть его сердце колом или что-нибудь в этом духе?
— Его нельзя убить. Это часть вселенной, вне вас, меня или вещей, которые мы видим вокруг. Его можно направлять. Немного. Но не контролировать, как хотелось моим бывшим партнерам.
Самолет медленно покатился по взлетно-посадочной полосе. Я понял, что профессор не собирался улетать. Он пришел сюда наблюдать.
Ван Димен снова поднял загадочный амулет.
— Ключ, — произнес он с улыбкой. — Когда-то они владели им… Теперь уже нет. Скоро те, кто был готов совершать страшные вещи во имя политики, исчезнут. Даже больше: выйдет так, что они никогда не существовали. И мир станет лучше. Да, Вьетнам будет потерян, но, по правде говоря, так ли это плохо?
Он был прав. Есть вещи пострашнее, чем неудачная попытка установить порядок. Когда ты сталкиваешься с кошмарами действительности, с великими духовными вопросами, с ужасами бесконечной тьмы, политика кажется смешным занятием. Какая разница, кому принадлежит та или иная территория? Кому нужны деньги, налоги? Моральный абсолют, сказал он. Правила существования, которые нельзя нарушать.
— А что будет со мной? — В его глазах я увидел ответ. Я узнал его в ту самую секунду, когда заговорил с ним.
— Мне очень жаль, — сказал он. — Правда. Процессы, которые пришли в движение, уже не остановить. Но знайте: я буду вас помнить. Я не забуду.
Он протянул ко мне руки, и я упал ему на грудь, беззвучно рыдая о том, что должно было произойти, о том, что я потерял. Слезы мои нематериальны, это призраки жидкости, которые скоро развеются. Как прошлое. Как настоящее.
Как будущее.
 | Запах страха. Коллекция ужаса |