Это из зрительного зала кажется, что марионетки пляшут сами по себе, а стоит зайти за кулисы, тут тебе и картонные домики, и барабан вместо грома и кукловод, который, умело дергая за ниточки, создает целый мир и заставляет нас поверить в его реальность. Но кукловоду не всегда удается оставаться невидимым, приходит время и ему выйти на поклон к публике. Так получилось и на этот раз, третья сила, загадочный «кукловод», который постоянно вмешивался в дела «Андреевского братства», вынужден был проявиться и стать доступным для общения с оппонентами. Чем не замедлили воспользоваться Вадим Ляхов и Дмитрий Воронцов, каждый со своей стороны приложивший максимум усилий, чтобы наконец добраться до источника и инициатора глобальных комбинаций на шахматной доске истории. Станет ли эта партия решающей и для кого?
Глава из книги:
Лютенс себя чувствовал, как бы это лучше выразиться – странно. По всем параметрам. И это никак не объяснялось тем, что случилось с ним и вокруг, начиная с момента, когда до него дошла первая информация о полном провале дела, стоившего нескольких лет жизни и многих душевных терзаний. Да, звучит необычно, но и для человека, посвятившего себя игрищам «плаща и кинжала», есть такие константы, выход за пределы которых нарушает «постоянство внутренней среды личности».
Да, дело провалено, и даже при самом оптимальном для разведчика исходе ни на что приличное в смысле дальнейшей карьеры он может не рассчитывать. Слишком значительно дело и масштабна теперь цена поражения. Если начать перечислять по пунктам, прямо страшно становится.
Очень даже может быть, что уволят его «с позором», а это катастрофа для человека, жизнь посвятившего государственной службе. После такого увольнения и в солидную частную структуру не возьмут на хлебную и спокойную должность. Придётся пускаться «на вольные хлеба». В детективы податься, вроде Ниро Вульфа или Перри Мейсона. Судя по книжкам, и в этом качестве люди живут, а то и благоденствуют, не подчиняясь никому и не завися от гримас мировой политики. Ну, ещё можно попробовать себя на поприще «белого наёмника» при правителе какой-нибудь дикой страны. Ставки там приличные, но уж больно работа противная и опасная.
Варианты третий и четвёртый категорически неприемлемы. То, что посол намекнул на возможную выдачу Лютенса русским – полная, разумеется, ерунда. Любому понятно, что в отместку за такую подлость он молчать не будет и без всякого раскаяния сдаст русской разведке и контрразведке всё и всех, что и кого знает, а также и многое сверх того. Поэтому речь, скорее всего, пойдёт о несчастном случае или внезапном сердечном приступе, инсульте или о чём-то ещё в этом же роде.
Фантазия у парней из «конторы игрек» не то чтобы слишком богатая, но зато практики достаточно, и вся цепочка под контролем: ненужных вопросов не возникнет ни у коллег, ни у судмедэкспертов, ни даже у родственников. И никакая это не паранойя, чистый реализм, не более того. Если вдруг в Вашингтоне или в каком-то другом месте решат, что пора менять курс в отношениях с Россией, слишком много знающий специалист из «предыдущей исторической эпохи» никому не будет нужен. Скелеты рациональнее выбрасывать вместе со шкафами, а не ждать, что некто любопытный от нечего делать в старый шкаф заглянет.
Так что очень даже вовремя русские эмгэбэшники к нему свою сотрудницу подвели. Правда, если бы дождались момента, когда он сам к ним прибежит, могли бы побольше выгадать… Да и он тоже.
Из этих размышлений вытекает, что он, в полном соответствии с принципами его организации и вообще страны, в которой довелось жить и служить, уже решил, что в свете складывающихся обстоятельств предать следует первым, не дожидаясь, пока предадут тебя. Он прекрасно представлял, какой материал может на него быстренько представить «куда следует» посол Крейг и те, кого он сочтёт нужным пригласить себе в помощники. И наверняка найдёт такой канал продвижения информации, что помочь не успеют, не смогут, а потом уже и не захотят те, на покровительство которых он до последнего момента так рассчитывал.
Потому что игра, как выясняется, идёт между совсем другими партнёрами, чем ему представлялось, и на стол тут бросают не «даймы» и «квотеры», а, пожалуй, полновесные гинеи.
Причём кто, кого, как и во что играет – понять пока не получается.
Штука с «параллельной Россией» вносит в и так не простую ситуацию такой дополнительный элемент непредсказуемости, что и вправду поверишь поэту Тютчеву: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать – в Россию можно только верить».
Но подождите, если есть параллельная Россия, то и Штаты тоже есть, и в мировом раскладе в итоге ничего не меняется? Только вот как найти дорогу в те Штаты, если и про ту Россию ему пока ничего почти не известно. Значит, надо узнать, любой ценой, вот на ближайшее время цель и смысл жизни. А то вдруг окажется, что, если в России победили «белые» и сохранилось самодержавие, в Штатах могли победить южане, и, значит, «янки» там делать нечего.
Рысь указала ему на неприметную (как водится, «приметные» в позапрошлом веке делались только на парадных подъездах, выходящих на улицу) дверь в левом углу двора «П-образного» здания. Тёмные окна всех трёх этажей смотрели неподвижными взглядами, и от этих взглядов, за которыми не ощущалось никакой жизни, на душе американца делалось ещё тревожнее. Хотя никакой это не «тюремный замок», вроде Бутырки или питерских «Крестов», а вот поди ж ты. Умеют русские даже своей архитектурой на психику давить. Или сам Лютенс успел себя так основательно накачать адреналином и иными кортикостероидами, или продолжалось действие того самого внезапного изменения структуры всей окружающей среды, что ему померещилось. Как кошке за некоторое время до землетрясения или наводнения.
По широкой и пологой чугунной лестнице, где чугунное литьё перил имитировало причудливую кружевную резьбу по дереву, по рифлёным ступеням со следами логотипов фирмы-производителя, полустёртых миллионами прошедших по ним подошв, он в сопровождении девушки поднялся на третий этаж. Им не встретилось по пути ни одного человека, и даже не слышалось людских голосов и каких-либо иных звуков в расходящихся вправо и влево длиннейших сводчатых коридорах. Зато шаги отдавались вверх и вниз удивительно гулко. Прямо заколдованное царство какое-то, а не довольно обычный старый дом в центре города. При советской власти здесь наверняка размещалось учреждение министерского уровня – главк, совнархоз или что-то в этом роде. Сейчас могла бы поселиться сотня разнообразных офисов, или, опять же, департамент московского правительства, но выглядело так, будто здание законсервировано для некоей специальной функции. Отчётливо пахло старым деревом и как бы не архивной пылью.
На верхнем этаже Рысь предложила войти во вторую от пересечения пугающих коридоров дверь, справа. То есть расположенное за ней помещение должно быть обращёно окнами во двор, а не на улицу.
За дверью Лютенс увидел приёмную с оборудованным по самым высшим стандартам рабочим местом секретарши (или секретаря, в зависимости от вкусов руководства). Расплодились последнее время кое-где при мужчинах-начальниках секретари-референты с внешностью персонажей порнографических открыток начала прошлого века. Ещё там было несколько массивных, тоже старого фасона, стульев для ожидающих приёма лиц и уголок с журнальным столиком, удобными креслами и большим аквариумом, возле которого, любуясь рыбками, могла бы скоротать ожидание раньше назначенного времени явившаяся VIP-персона. Сейчас здесь никого не было, ни секретарей, ни посетителей, только лениво шевелящие хвостами и плавниками макрорусы, или как их там, тычущиеся глупыми мордами в толстое стекло.
Рысь нажала на столе кнопку селектора.
– Мы здесь, Вадим Петрович, – доложила она, как будто хозяин кабинета давным-давно не наблюдал за ними, с самого въезда во двор по расставленным небось через каждый метр видеокамерам. А то и раньше.
– Здесь – так вводите, – прозвучал из динамика молодой и, пожалуй, весёлый голос. А чего грустить человеку, дела у которого идут самым великолепным образом?
– Мне – тоже? – спросила Рысь.
– Зачем? Мы тут сами. Ты просто подежурь, отдохни, на связи побудь и чего-нито перекусить сообрази, я с утра на ногах и голодный.
Это демонстративное «чего-нито» якобы должно было обозначить в говорившем связь с «малой родиной», Владимирской, скорее всего, областью, но прозвучало резким диссонансом с остальным, явно петербургским произношением и, главное, манерой говорить.
Насчёт великорусских говоров Лютенс был большой специалист, а их изучение и знание требовало гораздо больше трудов и тщательности, чем у германиста или китаеведа. Там разница в диалектах разительная, отличить баварца от пруссака или кантонца от синцзянца не сможет только с детства глухонемой, а вот костромича от тверяка и ростовчанина-на-Дону от ставропольца – тут нужно слухом Ойстраха обладать. И изучить массу трудов, начиная от сталинского «Введения в языкознание».
В не менее просторном, чем приёмная, кабинете, оформленном без всяких «хай-теков», строго в административном стиле «заката Российской империи» 1900–1913 годов, у полуоткрытой балконной двери, с которой задувал прохладный, без всякого кондиционера освежавший помещение ветерок, стоял с сигаретой в руках молодой сравнительно, едва за тридцать, мужчина, одетый в совершенно неконкретный штатский костюм так называемого «спортивного стиля».
Если не обращать внимание на некоторые специфические детали, вроде размера и покроя карманов, ширины брюк, качества и выделки ткани, её расцветки, он почти так же естественно, как сегодня, выглядел бы и в начале прошлого века. В любом случае – в подходящей обстановке в глаза бы не бросался.
Сшит из бледно-кофейной чесучи, да ещё и с золотистым отливом при изменении угла падения света, что говорило о крайней дороговизне этой ткани ручной выделки. В целом выглядел мужчина вполне аристократично – не чета Лютенсу с его нынешним обличьем. Впрочем, и в самом дорогом смокинге Лерой всё равно смотрелся коряво. Странное такое свойство, отчего ни смокингов, ни фраков и даже военных мундиров Лерой не носил. А у этого всё в порядке – и лицо, одновременно тщательно вылепленное, но и в меру грубоватое, без карамельной слащавости, присущей, например, оперным тенорам или «секс-символам эстрадной тусовки минувшего сезона». Ростом вровень с Лютенсом, то есть шесть футов с дюймом примерно, светлый шатен, коротко, по-армейски подстрижен, носит так называемые «английские» усы, бывшие в моде тоже в начале века, но в России и сейчас весьма популярные, в отличие от большинства «цивилизованных» стран, не считая южноевропейских и латиноамериканских, но там фасон другой.
Глаза тёмно-серые в голубизну, внимательные, но без злобы, фанатизма или стандартного англосаксонского безразличия ко всему на свете, кроме некоторых сугубо личных моментов. Человеческие глаза. У садистов или «палачей по должности» таких не бывает.
Губы очевидным образом готовы к дружелюбной улыбке, это чувствуется, даже когда они сжаты.
Одним словом – лучший из типичных образцов великорусской нации, фенотип, без особых изменений дошедший ещё с домонгольских времён. На Западе, и не только, сложилось представление, что «настоящий» русский – это светловолосый широколицый богатырь, зачастую – курносый, голубоглазый, очень сильный, но несколько неуклюжий. «Весело-придурковатый», по определению Петра Великого. Одним словом – слегка очеловеченный медведь. А ведь на самом деле всё названное – черты, привнесённые при смешении со всякого рода угро-финнами и иными ныне стопроцентно ассимилированными племенами, населявшими территорию восточнее Днепра и до самого Тихого океана, куда русские не спеша, то пешком, то по рекам, добрались уже в шестнадцатом веке, когда тех же «американцев» (что северных, что южных) ещё и в помине не было. Да и англичанам до покорения Индии две сотни лет подождать пришлось.
Вот и этот мужчина – стопроцентный великоросс явно хорошего происхождения, если и не природный Рюрикович, то близко к тому. Как его назвала байкерша Рысь – «Вадим Петрович»? Всё понятно – он самый, Вадим Петрович Ляхов, топ-менеджер всемирной, точнее – транснациональной «Комиссии по изучению и рационализации паранормальных явлений». Впервые о Ляхове Лютенс услышал с месяц назад от своего «агента влияния на жалованьи», звезды столичной журналистики и «протестного движения» Михаила Воловича, в связи с тем что этот самый Ляхов несколько раз подбрасывал репортёру интересные темы, не столько для публикации, как «к размышлению». Вот и осело в памяти, по профессиональной привычке. Но именно «паранормальной составляющей» этого человека он тогда не заинтересовался. Мало ли что добровольные информаторы наболтают…
А вот Крейг, получается, отнёсся к информации более внимательно. Возможно, в тех кругах московской «несистемной оппозиции», где посол любил вращаться, регулярно устраивая приёмы (они же – кукиши в кармане действующей власти) в своей на весь свободолюбивый мир известной резиденции, об этой организации разговаривать было модно. Не всё же «кровавый режим» проклинать и будущие министерские посты делить, надо бы и о возвышенном. А то не собрания «истинно креативных» людей получатся, а неизящная смесь клуба «пикейных жилетов» с «Союзом меча и орала».
Лютенсу не до того было, да и при чём тут какие-то придурки, любители столоверчения и уфологии, когда готовится государственный переворот в крупнейшей, причём ядерной, единственно способной уничтожить США одним ударом державе? Как говорил столь почитаемый в России интеллигентами О. Бендер: «К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это не относится».
Ляхов сделал несколько шагов вперёд, протянул руку и крепко пожал поданную в ответ Лютенсом. Отчего же не пожать? Коллега наверняка, а коллегам делить нечего. Застрелить при случае – это пожалуйста, а так чего же? Одно дело делаем, просто по разные стороны баррикады.
– Садитесь, Лерой. Бар вон там, внутри. – Он показал на громадный средневековый глобус в медной оправе и на тёмной дубовой подставке, стоявший в двух метрах левее кресла, на которое указал хозяин. – Но в принципе можете и не затрудняться, Герта сейчас всё подаст. Я очень голодный и выпью с удовольствием, ибо на сегодня рабочий день, считаем, закончен…
– Закончен? – не сдержал удивления Лютенс. – А как же?.. – Сам-то он считал, что с его задержанием всё только начинается.
– А, вы про это? Да ну, ерунда какая. Разве ж это работа? Мы просто посидим, пообщаемся, обсудим, как нам лучше всего оформить наши будущие, надеюсь, взаимоприятные отношения…
Ляхов сел напротив, закинул ногу за ногу. Он был обут в лёгкие мокасины под цвет костюма. В отличие от американца, который, как большинство его соотечественников, обожал крепкую, несносимую обувь, и даже к костюмам от «Хьюго Босса» надевал пусть и дорогие, но способные без потерь прошагать рядом с фургоном через всю Долину смерти туфли или, точнее, полуботинки. Сейчас костюм у Лютенса был попроще, очень попроще, но с туфлями он промазал. Любой русский контрразведчик с ходу сообразил бы, что этот парень как-то чересчур смахивает на богатого американца своими чрезмерно дорогими даже для очень хорошо зарабатывающего москвича «шузами», да и не по погоде они. Русские зимой носят надёжную и тёплую обувь, а летом предпочитают что полегче, вплоть до сандалет на босу ногу. Азиаты, что скажешь…
– Нет, господин Ляхов, давайте уж по правилам, – сказал Лерой, беря протянутую собеседником сигарету.
– Давайте, – легко согласился тот. – Только насчёт правил просветите. Что вы, собственно, имеете в виду?
– То есть как? Вот мой паспорт. – Он достал из внутреннего кармана свой дипломатический. – И давайте, предъявляйте мне, что там у вас есть. Убийства вы мне никак не пришьёте, а всё остальное даже общественного порицания не заслуживает. Что ещё делать посольскому работнику, как не изучать обстановку в стране пребывания. Тем более – когда такое…
– Ну да, ну да, – согласился Ляхов. – «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» Кто написал?
– Не помню. Кажется, Тютчев? Или Лермонтов, – машинально ответил разведчик, хотя совершенно не был обязан.
– Вот и мне кажется, что Тютчев, – кивнул Ляхов, пролистал паспорт и небрежно сунул в боковой карман пиджака. Будто гаишник – права нарушителя. – «Его позвали всеблагие, как собеседника на пир…»
– Эй, эй, подождите, вы что? – подскочил с места Лютенс.
– А что? – удивился хозяин кабинета. – Герта, ты где там? – крикнул он в сторону двери.
– Иду, иду уже… – вошла Рысь с солидно накрытым подносом, и американец вновь залюбовался прелестью этой девушки, хотя какая там прелесть у грубиянки-мотоциклистки, только что заманившей его в ловушку и арестовавшей. А вот поди ж ты! Лерой, выходит, уже смирился, что прежней жизнь никогда больше не будет, и на происходящее реагировал без театрального трагизма. На подсознательном уровне. Знал, куда ехал и на что шёл.
Девушка ловко, словно официантка со стажем, расставила по столу холодные, не требующие специального приготовления, но весьма изысканные и питательные закуски, стопочки, графинчики с чем-то тёмно-рыжим и понятно чем прозрачным, бутылку незнакомой Лерою минеральной воды «Нагутская №2. Типа боржом».
– Ну, давайте. Вы сегодня с водки начинали? Ну и продолжайте…
– А с чего вы так решили?
– По запаху, уважаемый, по запаху. Подумаешь, бином Ньютона… А что касается паспорта – предлагаю поверить мне на слово (как и всем остальным, в случае чего придётся) – не было его никогда, это вам просто померещилось. Есть люди, что себя наполеонами воображают, ну а вы – американским дипломатом. Кстати – хотите загадку? Почему, если мужчина себя Наполеоном объявляет, его сразу в психушку везут, а если женщиной – то американский конгресс начинает принимать резолюции в защиту его прав? Не смешно? И я так думаю: вам тут не смеяться, а плакать надо – такая христианская нация была, американцы-протестанты, я хочу сказать, к еде не приступали, пока дедушка молитву не прочтёт, Библию наизусть почти все знали, а теперь словно не для них про Содом и Гоморру там написано… Хорошо, и это оставим…
Ляхов налил себе и Лютенсу, тут же выпил, не чокаясь, начал закусывать. Лютенс тоже взял бутерброд с холодным языком. Действительно, целый день не ел, но всё равно не преминул заметить, что любой из поданных Гертой бутербродов не в пример вкуснее и полезнее какого-нибудь гам– или чизбургера. А главное – проще, минималистичнее, можно сказать. Хлеб, причём хороший, настоящий – основной ингредиент, сливочное масло, прослойкой под икру или балык, например. Ну, веточка кинзы сверху. Копчёная колбаса, сыр, отварной язык тоже одобряются.
Хозяин дожевал небольшой валованчик, вытер губы салфеткой.
– Ладно, вижу, как вам не терпится. Верно всё же говорится – «кусок в горло не лезет». Так я вот о чём – представьте себе, что нет никакого Лероя Лютенса. Был ещё сегодня днём, потом пошёл в Москву, охваченную массовыми беспорядками, им же и инициированными (доказательства есть, кстати), и пропал. Без вести. Навсегда то есть. С концами. У нас вон сколько миллионов людей в войну без вести пропали… Когда-никогда энтузиасты-поисковики кости с медальоном или медалью с номером откопают. Тогда, значит, хоронят с почестями и имя на памятнике пишут. А так… – Ляхов тяжело вздохнул и развёл руками. – Зато появился в нашем мире… – Он внимательно посмотрел на удостоверение журналиста. – Гражданин Шеховцов Владимир Иванович, задержанный при попытке вооружённого нападения на военный патруль. Свидетелей достаточно, вещдоков тоже. Одного только телефон-фотоаппарат-ноутбука-не знаю-ещё-что со снимками воинских частей на позиции, номеров техники и прочего военно-полевому суду хватит для приговора скорого, но справедливого. Отпечатки пальцев на нём ваши, вот и достаточно. Пистолет опять же. Ваш, ваш, не сомневайтесь. У нас есть методики… Высшая мера, заменённая при конфирмации комендантом Москвы двадцатью годами каторги. И вполне спокойно все двадцать лет кандалами и отзвените. На зонах таких «соловьёв», что утверждают, будто и они не они, и посадили их ни за что, вполне достаточно. Письма с жалобами дальше канцелярии лагеря не пойдут, а адвоката у вас нет и не предвидится. Поскольку суд всё-таки – военно-полевой. «Без участия сторон» и всё такое. Вернее – папка с вашим делом и приговором будет за лагерем числиться, а вам другое занятие найдётся. Мы тут решили, что идея сталинских «шарашек» совсем не плоха. Зачем заставлять высококвалифицированного специалиста рукавицы шить, если у него образования хватает Шекспира туда и обратно без словаря переводить? Это я к примеру говорю, насчёт Шекспира, – пояснил Ляхов, – можно и более актуальное занятие найти. Ну а второй вариант тоже прост и понятен, я на него уже намекал – провинциальная психиатрическая больница для лиц с чрезмерно девиантным поведением. Никаких надежд на выздоровление и даже никаких свиданий и передач, ввиду отсутствия как близких, так и дальних родственников…
Лютенс передёрнул плечами. Суровая перспектива, но весьма вероятная, судя по безмятежному, но отнюдь не глупому выражению глаз визави.
– Вы выпивайте, Лерой, и закусывайте, пока есть возможность. В любом из названных мной заведений пища достаточно калорийная, с голоду никто не умирает, но о вкусовых качествах лучше не вспоминать. Хотя, если «Один день Ивана Денисовича» вспомнить, так там и каша из магары за деликатес шла. Даже во сне о ней мечтали, а не о столике в «Арагви».
Лютенс выпил, сообразив – правильнее всего действительно сегодня напиться в стельку, а что там завтра случится…
– Неужели вы, после случившегося эксцесса, на самом деле готовы ввести у себя в стране такие правовые нормы, которыми меня пугаете? Это ведь самый натуральный сталинизм, уже без всяких деликатных оговорок. Цивилизованный мир не поймёт…
– Ах, ах! – картинно поднял глаза к потолку Ляхов. – Вот только не надо именно здесь «ля-ля» про цивилизованный мир. И бомбёжки Белграда он легко принял, и Гуантанамо, и тюрьму Абу-Грейб, и самые дикие законы, ваши или саудовские. Когда у вас приказывали «независимым журналистам» писать, что чеченские террористы убивают русских потому, что русские ничего другого не заслуживают, ваши «демократические граждане» охотно в это верили и сейчас верят. Согласен, едва ли «общественное мнение» готово принять российскую точку зрения, но нам на это наплевать. С высокой колокольни. Американским сепаратистам у вас высшую меру с реальным приведением в исполнение легко припаяют, если какие-то ребята пойдут с оружием в руках Техас и Калифорнию от «белых ублюдков» освобождать!
Поэтому наш Президент правильно сказал: «Отношение к России в США и в странах-сателлитах Америки никаким образом не зависит от реального поведения России на мировой арене, поэтому нам нет никакого смысла пытаться заслужить от «мировой общественности» похвалу или снисхождение».
Что эти слова на самом деле сказал не Президент, а он сам, легко сымитировав его голос, Вадим уточнять не стал. Смысл и правильность высказывания не зависят от того, кто его произнёс.
– Вы просто попробуйте, Лерой (пока я называю вас так), поставить себя на моё место. И меня – на своё. Если вам потребуется нарушить все божеские и человеческие законы по приказу начальства, ради «высокой идеи», «американской мечты» или собственных шкурных интересов – разве вы хоть на секунду испытаете дурацкие «гуманные» колебания?
– Наша служба, в отличие от вашей, всегда исполняла и исполняет американские законы, – несколько напыщенно заявил Лютенс. От третьей рюмки «на старые дрожжи» его опять понемногу начало развозить. – А если иногда что-то такое и случалось, виновные строго наказывались. Вы вот упомянули про Абу-Грейб…
– Достаточно, Лерой. Я даже не буду говорить, что история вашей организации сразу началась с самого обычного предательства. Это когда ваш Даллес и Донован начали за спиной русского союзника договариваться с гитлеровцами о сепаратном мире и дальнейшей совместной борьбе против коммунизма…
– А я-то при чём?
– Да, в сорок пятом вас ещё не было. Согласен. Даллес на том свете сам отвечает за себя. А что вы скажете на это?
Фёст бросил на стол целую пачку снабжённых всеми необходимыми грифами и реквизитами самых секретных документов, стопроцентно доказательно свидетельствующих о десятке операций ЦРУ, в которых лично Лютенс принимал участие. Причём назывался и своей подлинной фамилией, и действовавшими в каждом отдельном случае оперативными псевдонимами. Любая из этих бумажек тянула на очень и очень солидный срок, если бы кому-то удалось привлечь цэрэушника и его подельников к нормальной международной ответственности. Не такой, как пресловутый Гаагский трибунал во главе с потрохами купленной теми же американцами бельгийской прокуроршей.
Американцы «своих сукиных сынов» даже за работу, аналогичную службе антиеврейских эйнзатцкомманд, к ответственности не привлекают. Пусть весь мир был свидетелем, как американские солдаты расстреливают мирных жителей в Ираке, и не только их, но и подвернувшихся под руку иностранных журналистов. Это никого внутри США не взволнует: «Права она или нет – это моя Родина». В Штатах сажают на пожизненное тех, кто подобную информацию передаёт независимой прессе.
Причём документы, хотя и являлись изготовленными с помощью аггрианского Шара копиями, выглядели абсолютными подлинниками, и любая экспертиза это подтвердила бы, включая идентификацию отпечатков пальцев тех, кто их на самом деле держал в руках в Лэнгли или где-то ещё.
– Читайте, читайте, Лерой. У меня и ещё есть, – благодушно сказал Ляхов, глядя на отвалившуюся челюсть и остекленевшие глаза цэрэушника. Как бы его инсульт не хватил. Впрочем, он диспансеризацию регулярно проходит, с давлением и сосудами у него наверняка полный порядок.
– Неслабый скандальчик выйдет в случае публикации? И вы от своих получите «пожизненное» не за то, что совершили реально, а за то, что вольно или невольно подставили своих хозяев. Согласны? Заодно прошу принять во внимание, что ни я, ни моя ассистентка Герта к любым спецслужбам России или иной страны не имеем никакого отношения. Мы – классическая некоммерческая организация, причём не занимающаяся политической деятельностью на американские деньги…
– А как же?..
– А это наше хобби. Вас разве ещё в детстве не раздражали паранормальные, вдобавок – необъяснимые явления? Меня и моих друзей – ужасно. Вот мы и занялись их рационализацией и утилизацией. Ваш случай очень даже в круг наших интересов попадает. Представьте себе – взрослый, культурный, образованный человек зачем-то занимается прямо-таки непристойной подрывной деятельностью против суверенного государства, лично ему ничего плохого не сделавшего, хотя мог бы, например, изучать жизнь членистоногих на Большом Барьерном рифе или лечить обитателей Экваториальной Африки от лейшманиоза…
– Вы издеваетесь надо мной? – спросил Лютенс, не зная, что делать с бумагами, то ли бросить на стол, то ли порвать в знак протеста, то ли продолжить чтение.
– Нет. Это вы со своей «землёй обетованной» – над нами. И уже давно. Последние лет сто – точно, – усмехнулся Ляхов. – Какие у вас могут быть претензии лично ко мне? В этих документах что-нибудь неправильно? Вы готовы оспорить их подлинность? Хотите призвать меня к суду за клевету и подделку? Я к вашим услугам. Кстати, способ, каким эти бумаги попали мне в руки – отдельная тема, тоже весьма интересная. Или вас беспокоит что-то другое? Тогда поделитесь. Я по первому образованию врач, и даже, как говорили, неплохой.
На это Лютенсу ответить было в буквальном смысле нечего. Опять Фёст сыграл по методике, которую он изучал в «иезуитской», если использовать распространённое в прошлом значение этого слова, школе Александра Ивановича Шульгина. Никогда не нужно пытаться загнать противника в тупик, если он в состоянии успешно сделать это сам.
Разведчик уронил руки на колени, листки рассыпались по паркету. Он ощущал глубокую опустошённость и страх. Не рациональный – мистический, потому что на самом деле ему бояться было нечего. Человек его профессии, даже пойманный в очень неприятную ловушку – психологическую, моральную, финансовую, – был приучен с первых служебных шагов сохранять невозмутимость и одновременно выкручиваться, искать выход и способ обратить временное преимущество противника в свою победу. Иначе зачем вообще оставаться в должности? Можно найти сколько угодно не менее заработных видов деятельности, не требующих постоянного противопоставления человеческого естества некоей абстракции. Тут Ляхов правильно сказал насчёт «членистоногих». В широком смысле.
Другое дело, последние лет пятнадцать Лютенсу уже не приходилось хоть чем-то рисковать всерьёз. Работа под дипломатическим прикрытием грозила в самом худшем случае выговором от вышестоящего руководителя. Да если даже и с предложением добровольной отставки… Риск попасть под колёса автомобиля на московском или вашингтонском перекрёстках был гораздо выше того, что принято связывать с профессией «кинематографического шпиона».
Но сейчас он столкнулся с совершенно иной ситуацией. Образования, жизненного опыта и обычного здравомыслия хватало, чтобы понять – происходит то, что на самом деле происходить не может. И последствия для него будут не «оговоренные контрактом», а вполне трагические. Что-то вроде пресловутого тазика с цементом, с которым гангстеры отправляли своих недругов «искупаться в Гудзоне». Для него, само собой, приготовлены другие варианты. Некоторые из них этот русский уже назвал. Что придумают дома – узнать ещё предстоит.
Если не допустить, конечно, что он каким-то образом и без всякой внешней причины сошёл с ума. И всё происходящее – тягостный бред.
Нет, едва ли. Это слишком оптимистический вариант, а потому и нереальный. Генетической предрасположенности у него к душевным болезням не было. И до белой горячки, учитывая объёмы употребляемого алкоголя, тоже ещё очень и очень далеко. Кроме того, сумасшедшие в последнюю очередь испытывают сомнение в достоверности своих галлюцинаций.
Пора брать себя в руки, что Лютенс и сделал, дополнительно прикрыв своё смятение и процесс выхода из него ещё одной рюмкой и нервно прикуренной сигаретой.
– Судиться? – Издевательское предложение Ляхова он автоматически принял всерьёз, для американца упоминание о суде – как лампочка для лабораторной собаки Павлова. – Судиться, конечно, глупо, особенно учитывая, что только упоминание об этих документах само по себе повлечёт весьма суровые санкции, я даже не исключаю, что на определённом уровне может быть принято решение о физической ликвидации всех причастных…
– Вот видите. Оказывается, ваше положение даже хуже, чем показали мне звёзды. – Ляхов очевидным образом куражился, но глаза у него были серьёзные и даже немного печальные. – Эти прошлые дела плюс ваша теперешняя досадная неудача… Если присовокупить к имеющимся бумагам ваше собственноручное донесение резиденту ГРУ в Вашингтоне, «вашему куратору», о начале разработки такой-то операции, её участниках и вдохновителях, от… – Фёст секунду подумал и назвал дату «сообщения», переданного всего на две недели позже утверждения на Совете национальной безопасности «Предварительных соображений плана…». Лютенс хорошо её помнил. Дату реального утверждения, а не вымышленной докладной.
– Мне отчего-то кажется, после этого ближайшую сотню лет вам в пределах досягаемости американской юрисдикции лучше не показываться. Нет?
Лютенс почти машинально кивнул головой, отвечая не столько собеседнику, сколько собственным мыслям, и Ляхов рассмеялся довольно.
– Видите, как я вас легко и изящно перевербовал? Вам даже ради приличия не получилось мне что-нибудь возразить…
– А что можно возразить, когда имеешь дело со стихийными бедствиями или мистическими явлениями? Наверное, против саранчи, что Бог напустил на Египет по просьбе евреев, никакие дезинсекционные службы не помогли бы. Даже современные.
– Что вы, Лерой, ну какая же здесь мистика? Это просто как фокус в цирке. Пока вам не раскроют секрет распиливания пополам красивой девушки, большинство зрителей так и будут пребывать в тягостном недоумении. Но я свои секреты пока раскрывать не собираюсь. Нам ещё работать и работать, и не только с вами…
Ляхов нагнулся, аккуратно собрал с пола бумаги, подровнял стопочку, даже постучал её ребром по краю стола. Положил. Тоже закурил, с интересом глядя на своего визави.
– Наша беседа, конечно, пишется? – спросил Лютенс, просто чтобы не молчать, а ничего более осмысленного сразу не пришло в голову.
– А это уж думайте в меру своей испорченности, – снова улыбнулся Ляхов. – Лично мне такая запись вроде и ни к чему. Начальства надо мной нет, отчитываться не перед кем. Разве – для семейного архива. А вас шантажировать – не вижу смысла. Отношения между серьёзными людьми должны строиться на более солидной основе, чем страх. Не важно чего – смерти, разоблачения, продажи в туземный бордель… Не удивляйтесь, человеческая извращённость не знает границ. Я знаю места, где и на такого видного мужчину, как вы, найдутся и любители, и любительницы. Не совсем в тех целях, что вы вообразили, гораздо худших. Но страх – контрпродуктивен. Лучше выбирать из положительных стимулов. Вам лично что больше нравится – чисто коммерческий подход, по Марксу – «товар-деньги-товар», или с примесью высоких идеалов? Ну, помните – Ким Филби, дело Розенбергов и тому подобное. Роман Меркадёр, кстати, Троцкого ведь не за деньги ледорубом приласкал… Честно отсидел двадцать лет от звонка до звонка, никого не выдал, и только в шестидесятом году в Москве Героя Советского Союза получил, пенсию в ваши тогдашние триста долларов и двухкомнатную квартирку, без всяких излишеств… Идеалист!
Времени, потраченного Ляховым на якобы пустую болтовню, хватило Лютенсу, чтобы начать соображать конструктивно. А что ему ещё оставалось? Не в окно же кидаться вниз головой? Этаж хоть и третий, но потолки в этом доме пятиметровые, да цоколь высокий, хватит, чтобы разбиться, с гарантией. Да не факт, что массы тела хватит, чтобы стекла вышибить, очень может быть, они здесь армированные и пуленепробиваемые.
Кстати, что за дом такой интересный – время вроде как рабочее, а нигде ни одного человека, и тишина – совершенно как в склепе, а по самым скромным прикидкам в подобном строении человек пятьсот постоянных сотрудников помещаться должно. Это же не аббатство Мельк, к примеру, где в средневековых корпусах, едва ли сильно уступающих размерами Московскому Кремлю, спасают души всего тридцать два монаха. И снаружи совершенно никакой шум не доносится, будто вокруг не революционный мегаполис, а тайга в безветренный день.
Он так и спросил у Ляхова, отчего не слышно людей, не в связи ли с происходящими в городе событиями? И что здесь вообще размещается? Скрывать это бессмысленно, глаза ему не завязывали, если жив останется – и сам узнает, но интересно именно сейчас.
– Какие секреты? Здесь и находится моя организация, эта самая «Комиссия паранормальная». Особняк мой собственный, приобретён абсолютно законным образом, вопрос на уровне самого МЭРА согласовывался. – Ляхов изобразил на лице смесь почтения к названной персоне и собственной значительности. – И народу у меня работает достаточно. Достаточно для моих целей. А то, что вы никого не видите и не слышите – это тоже один из моментов «необъяснённости и, может быть, даже необъяснимости».
Очевидно, что он снова развлекался столь неподходящим к случаю способом.
– Понимаете, каким-то странным образом в пределах подтверждённых кадастровым планом границ данного имения время течёт… ну, не совсем линейно, скажем так для простоты. Когда я не хочу, чтобы мне мешали или отвлекали, – я устраиваю себе персональную «временную нишу», этакий «двадцать пятый час суток». Для контактов с сотрудниками и посетителями я доступен в оговоренные правилами внутреннего распорядка приёмные часы. В остальное время… Вам приходилось видеть на дверях табличку: «Приходите завтра»? Бронзовую табличку, прикрученную двухдюймовыми винтами. Так что, уважаемый коллега, я да вы, да ещё Герта – сейчас единственные обитатели этого «дома с привидениями». И вокруг нас – почти абсолютное ничто. А то, что вы увидите, подойдя к окну, – это как бы материализованные воспоминания кого-то из нас о том, что наверняка будет присутствовать здесь и завтра и послезавтра. Дома вот, если их не взорвут, вон та старая «Волга» со спущенными шинами. Ну и вечерний свет. Романтично, правда?
Лерой чувствовал, что недавние предчувствия его не обманули, и граница между вменяемостью и безумием становится уж больно зыбкой. Как многократно стиранная кисея.
– Я одного только не понимаю, – сказал он, будто всё остальное уже понял, – зачем вам я вообще нужен, при таких-то возможностях? Всё, что вы проделали со мной, вы, наверное, можете проделать с кем угодно. С послом, с госсекретарём США, с самим президентом. Или я ошибаюсь? В любом случае – зачем вам Лерой Лютенс?
– Опасные вопросы задаёте. Вдруг да и я над тем же самым задумаюсь – а действительно, зачем? А если незачем… Ну, сами понимаете. На ваше счастье, раньше задумался, раньше и решение принял. И от вас его скрывать не буду – вы мне нужны даже не как агент влияния, а просто как канал связи. Мы ведь должны делать вид, что мир по-прежнему незыблемо-рационален. И, соответственно, соблюдать принятые в нём правила. Человек вы авторитетный, проверенный. Если я попрошу вас что-то кому-то передать в устной форме или в виде записочки – вам скорее всего поверят. Вот и будете продолжать делать свою обычную работу, докладывать домой то, что от вас служба требует, именно служба, если вы к ней всерьёз относитесь, а не конъюнктура. Плюс всё, что я сочту нужным впредь доводить до вашего руководства. Оттуда сюда мне информация не нужна, и так знаю всё, что требуется. А вот в ту сторону – как я собственные мысли и желания транслировать смогу?
Мне что же, как Бене Крику записочки клиенту писать: «Мосье Эйхбаум, положите, прошу вас, завтра утром под ворота на Софиевскую, 17, двадцать тысяч рублей»? Ну, и так далее – читайте «Одесские рассказы». Не получится: президент Соединённых Штатов и даже простой директор ЦРУ, или там АНБ, я знаю, никогда мне не ответит, как принято было в той же самой Одессе между порядочными людьми. «Так, мол, и так, Вадик, если б ты был идиот, я бы написал тебе, как идиоту! Но я тебя за такого не знаю, и упаси Боже тебя за такого знать…» Не ответят и совершат ту же ошибку, что многие до них совершали…
Лерой Лютенс много чего читал на русском языке, но вот как раз Бабель пролетел мимо него. Было слишком много книг поактуальнее, а по-настоящему насладиться этим автором можно было только в конце 60-х годов прошлого века, когда он только-только стал доступен. Ну, или на второй волне, в конце восьмидесятых, когда Исаака Эммануиловича уже не столько читали, как дискутировали на страницах либеральных изданий о его печальной судьбе и дотошно выясняли, был он любовником жены Ежова, или интересовался ею исключительно как бытописатель. А сейчас нужно какое-то особое стечение обстоятельств, чтобы человек старше тридцати ни с того ни с сего решил вдруг обратиться к этому тонкому, но давно утратившему актуальность стилисту.
Поэтому Лютенс не понял всего смысла слов Ляхова и заложенных в его тираде сюжетных ходов, хотя общую идею уловил.
– То есть получается, что в случае чего мне и обвинения в предательстве предъявить не смогут?
– Совершенно в точку. Вы делаете свою работу, встречаетесь с людьми, собираете информацию, как пчёлка нектар. И вдруг попадается среди навоза жемчужное зерно. Куда ж с ним? По принадлежности. Единственное, на чём вы сможете подзалететь, так только на нарушении субординации. Некоторые начальники не любят, когда подчинённые действуют через их голову. Но с этим вы уж как-нибудь разберётесь.
Было у нас на излёте сталинской эпохи такое «дело врачей», так оно началось именно с того, что рядовая врач-кардиолог Кремлёвской больницы, Лидия Тимашук, обратила внимание непосредственных начальников, известнейших профессоров и академиков, что они недооценивают роль такого достижения передовой науки, как кардиограммы, и ставят диагнозы по старинке, часто – неверно. Её, естественно, послали подальше. Она написала уже выше, прямо министру госбезопасности. Там тоже не обратили внимания. Но письмо не уничтожили, подшили, как положено. И тут вдруг умирает сам Жданов, Андрей, если не ошибаюсь, Александрович, ближайший друг и соратник Сталина. Умирает именно от инфаркта и именно потому, что лечащие врачи и руководство больницы не поверили кардиограмме, а поверили своей «интуиции и опыту». Сталин был очень расстроен. Вот тут кто-то ему и подсунул то самое письмишко Тимашук с резолюцией Абакумова – «В архив». Вождь рассвирепел, да ещё на старости лет паранойя у него начала в острую форму переходить, ну, головы и полетели. Сам товарищ Абакумов по обвинению в заговоре в тюрьму сел, откуда живым больше не вышел, хотя уже и при следующей власти. Ну а за врачей взялись, разумеется. Хоть главным у них был профессор Виноградов, русский, обратите внимание, и вообще половина врачей была русскими, однако уже шестьдесят лет эту историю раскручивают исключительно в антисемитском плане. Правда, в отличие от Германии, Россия на провокации не поддаётся и репарации никому платить не собирается…
Ляхов излагал Лютенсу эту историю, вальяжно раскинувшись в кресле и с явным удовольствием, рисуясь своей эрудицией. Как молодой доцент на семинаре со студенточками и аспирантками. Хотя повод, по которому они здесь находились, очевидно, не располагал к такого рода академичности.
Так разведчик и спросил – при чём здесь эта, достаточно уже давняя история, и не тянет ли собеседник время в каких-то собственных целях, поскольку вопрос, если уж он поставлен, должен решаться конкретно и конструктивно.
– Вот сразу и видно, что никогда ничего толкового из американской разведки так и не получится, – с сожалением в голосе ответил Ляхов. – Прагматизм, причём весьма низкого, я бы сказал, пошиба, не позволяет вам, как у нас выражаются, воспарять мыслью и в результате находить решения яркие и нестандартные. Вот как я с вами сегодня. Выпьем ещё по чуток?
Лютенс молча кивнул, слова партнёра его одновременно задели и заинтересовали. Вдобавок он понимал, что лишь любезно предлагаемая хозяином высококлассная выпивка позволяет ему сохранять некое подобие выдержки.
Нервный срыв у него уже произошёл, сразу, как только стало известно, что план, которому он посвятил больше года напряжённой работы, провалился. Причём провалился без каких-либо объективных обоснований и оправданий вроде внезапно для Наполеона и Гитлера наступившей зимы или «странного» нежелания Александра Первого подписывать (а с какой, собственно, радости?) мир на условиях Бонапарта, сидящего в Кремле, но не имеющего ни малейшей возможности столь же отчаянным рейдом взять ещё и Петербург. Кстати, за двести лет историки так и не разобрались, а отчего французы сразу не пошли на настоящую, а не «духовную» столицу вражеского государства.
Лютенсу и всем заинтересованным лицам ссылаться было не на что, поскольку отсутствовали хоть какие-то видимые факты и факторы, принесшие русскому Президенту победу, а им – поражение. Просто сорвалось дело, «и тольки», как выражался Нестор Махно в кинофильме «Пархоменко». Так срывается неизвестно почему со спиннинга рыба, уже схватившая блесну.
И всё, что разведчик делал последние чрезмерно затянувшиеся дни, было явно патологическим поведением, в какой-то мере купировавшимся почти инстинктивно принимаемым алкоголем. Так больная кошка, не зная фармакологии, находит нужную ей лечебную травку. То виски, то водка позволяли Лютенсу балансировать на достаточно тонкой грани, отделявшей просто тяжёлый стресс от чего-то вроде реактивного психоза со всеми вытекающими последствиями.
Это может показаться странным – всё ж таки в разведке должны работать люди с гораздо более устойчивой психикой, позволяющей выносить вещи похуже – например, арест, пытки, суд, длительное тюремное заключение, иногда и в камере смертников, – примеров этому масса. Но натуры, как известно, у всех разные, некоторые люди разоряются не по одному разу, бывает, опускаются на самое дно жизни и всё же продолжают жить и находить в этой жизни какие-то радости. А другие кончают с собой из-за совершеннейшего пустяка вроде обвала курса акций на бирже или жены, пойманной с любовником в кульминационный момент в собственной супружеской постели…
Самое главное, он почти правильно понимал происходящее с ним и ухитрялся сохранять даже достаточно спокойные интонации, отчётливо при этом зная, что на самом деле самое бы лучшее – немедленно отправиться в отдалённый санаторий в заросших сосновым лесом горах, под присмотр минимум двух психоаналитиков и надёжной вооружённой охраны. И чтоб на сотню миль вокруг нельзя было достать ни капли спиртного.
– Да к тому я это рассказал, что это готовый для вас сценарий поведения на ближайшие несколько месяцев. Завтра или послезавтра вы сядете в самолёт и отправитесь в Вашингтон. Для посла – по вызову начальства, для начальства – для конфиденциальной встречи с ним же, заранее не согласованной по причине полного недоверия ко всему вашему окружению, включая посла и всю здешнюю агентуру всех разведок мира. Чем круче паранойя – тем достовернее. Они там в Лэнгли и вокруг давно все параноики, так что вы никого не удивите.
Заодно напишете письма – на имя президента, кого-то вам лично в конгрессе или сенате известного, можно и во всякоразные газеты, как запасной вариант, с изложением вашей истинно патриотической позиции во всей этой московской, крайне сомнительной истории. Но это, разумеется, лишь на тот случай, если что-то вдруг не так пойдёт, по законам Мэрфи и Паркинсона. Прикрыть от бессмысленного гнева недалёкого (в умственном смысле) начальства я и сам вас сумею, жалованье вам положу неслабое, а идейную сторону «смены флага» вы уж как-нибудь сами себе обоснуйте….
А знаете, Лерой, что-то плоховато вы выглядите, – вдруг с неприкрытой тревогой в голосе сказал Ляхов. – Внезапного головокружения, загрудинной боли, одышки, страха смерти не ощущаете? – Он резко поднялся со своего места, начал щупать пульс разведчика, заглядывать ему в зрачки. Лютенсу на самом деле захотелось погрузиться в мягкую пучину беспамятства.
– Я бы немедленно занялся вашим здоровьем, – словно через вату услышал Лерой. – Вы сможете перед своими замотивировать, если сегодня придётся ночевать не дома? А то я и здесь помогу…
– Не надо. Я за своё поведение не отчитываюсь, вообще могу неделю в посольстве не появляться…
– Неделя ни к чему, а вот до завтра вам бы стоило побыть под наблюдением. Знаете, есть такой диагноз – «Недоперепитие». Это когда выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. С вами то же самое, на фоне сердечной недостаточности. Герта, бегом ко мне…
Это всё, что услышал Лютенс, перед тем как полноценно отключиться. Даже не успел подумать, не отравил ли его «вербовщик».
 | Василий Звягинцев. Величья нашего заря. Том 2. Пусть консулы будут бдительны |
Электронная книга: Василий Звягинцев. Величья нашего заря. Том 2. Пусть консулы будут бдительны