Женщина, любимая отцом, всегда чувствует себя красавицей и любима другими мужчинами.
Георгий Одобеску обожал свою Аурику, не сомневался в ее неотразимости и готов был лично задушить каждого, кто посмел бы косо посмотреть на его Прекрасную Золотинку.
Для мужа Аурика всю жизнь оставалась самой красивой и желанной женщиной, для дочерей и внучки – непререкаемым авторитетом.
Счастлива семья, у которой есть ангел-хранитель. Вдвойне счастлива, если этот ангел – мать, жена и бабушка, чьи безапелляционные советы если и не сильно помогают жить, то, во всяком случае, дают надежду, что все будет хорошо.
Отрывок из книги:
С этого момента Полина почувствовала, что в ее жизни начался новый этап, проходящий под знаком знаменитого высказывания: «Стерпится – слюбится». Аурика Георгиевна смилостивилась и причислила домработницу к лику блаженных, выведя ее раз и навсегда из ряда возможных соперниц. Аурике было приятно чувствовать себя благородной по отношению к убогой (так она называла Полину), поэтому угрозы «выгнать эту дуру вон» сменились на снисходительное «ты бы отдохнула». Иногда все же Аурика Георгиевна срывалась, переходила на визг, топала ногами и не стеснялась в выражениях, но к утру остывала и одаривала проплакавшую всю ночь Полину то вышедшим из моды платьем, то туфлями, то еще чем-нибудь, что душа капризной Аурики отторгала за ненадобностью.
Рачительность домработницы в плане распоряжения дарами не знала границ. Будучи по комплекции раза в три тоньше хозяйки, Полина из одной вещи делала две. Туфли, судя по всему, сдавала в комиссионку. А остальное увозила в деревню многочисленной родне, завидовавшей невероятному везению родственницы. Как это не парадоксально, о вздорном характере хозяйки Полина ничего родным не рассказывала, все больше повествуя о «добром барине» и «милых детках».
А милые детки росли с такой скоростью, что впору было задуматься о вечном. Как и предвещал мудрый Георгий Константинович, Аурика и глазом не успела моргнуть, как все четыре девочки продемонстрировали своей маме полную готовность отпочковаться в сторону самостоятельной жизни, под которой они понимали не отдельное ведение хозяйства и не полную ответственность за свои поступки. Им, как водится в большинстве случаев, хотелось иметь прежнее «ВСЕ», но при этом обладать определенным суверенитетом, смысл которого можно свести к нескольким положениям: «это моя жизнь», «не ваше дело», «надо будет, скажу». И когда Аурика в сердцах пожаловалась на сложившуюся ситуацию мужу, Михаил Кондратьевич усадил ее на диван, тщательно закрыл дверь в кабинет и прошептал жене на ухо:
– Наконец-то! А я-то уж начал беспокоиться, что в нашей семье возникло отставание в развитии.
– Что ты имеешь в виду? – не поняла загадочного высказывания супруга Аурика Одобеску.
– Сколько лет нашим детям?
Аурика на минуту задумалась, посчитала в уме:
– Наташке – семнадцать, Альке – пятнадцать, Ирке – одиннадцать, Вальке – семь.
Михаил Кондратьевич, услышав правильный счет, но в сочетании с плебейским «Наташка-Алька-Ирка-Валька», скривился и, присев рядом с женой, попытался развернуть ее к себе лицом. Сделать это было не так уж просто, потому что после последних, четвертых, родов Аурика каждый год набирала очередные два-три килограмма, и это очень беспокоило профессора Коротича, потому что у его драгоценнейшей супруги появилась не только одышка, но и склонность к отекам, а ведь ей всего сорок… Михаил Кондратьевич бил тревогу, взывая к благоразумию жены, но супруга с присущим ей легкомыслием ссылалась на генетические особенности женщин из рода Одобеску и даже призывала в свидетели незабвенного Георгия Константиновича, надо сказать, тоже врачам не доверяющего.
Барон Одобеску с пристрастием смотрел на раздобревшую дочь, потом – на худосочного зятя и торжественно заявлял, излучая довольство и благодушие:
– Копия – моя мама. Один в один.
Аурика в этот момент с облегчением выдыхала, Михаил Кондратьевич проклинал собственную недальновидность («Нашел, кого призывать в свидетели!»), а Георгий Константинович с присущим ему романтизмом изрекал:
– Дорогой мой Миша! При всем уважении к вашему беспокойству не могу не отметить, что спор с природой – дело неблагодарное. В роду Одобеску полнота – отличительная особенность всех дам. Ну и (Георгий Константинович с очевидным удовольствием поглаживал свой внушительных размеров живот) господ тоже. Но, вынужден признать, не всех. Я, можно сказать, редкое исключение.
– Тогда не стоит торопиться с обобщениями, дорогой тесть, – сухо комментировал Михаил Кондратьевич.
В семье Одобеску к полноте, и это он понял на собственном опыте, существовало свое отношение. Полнота считалась воплощением красоты и здоровья. Самое страшное, чего боялись все Одобеску, – это неожиданно похудеть. Подобного рода метаморфозы воспринимались ими как проявления неизлечимых болезней, поэтому вопрос об обращении Аурики к врачу остался без ответа, а Михаил Кондратьевич смирился с выбором жены и стал приспосабливаться к новым условиям существования, ибо к одышке и отекам прибавился еще и оглушительный храп супруги. И снова профессор Коротич проявил чудеса такта и остался почивать в спальне, правда, при этом обзаведясь берушами, которые тщательно прятал в карман пижамных штанов. В результате по-прежнему прекрасная в глазах мужа Золотинка ни о чем не догадывалась и с удовольствием укладывалась рядом со своим профессором, даже не подозревая, на какие жертвы идет супруг.
Вот и в этот раз, отвечая на вопрос жены о том, что же все-таки случилось с их девочками, раз они все разом запросили свободы, Михаил Кондратьевич отказался от удобного месторасположения на диване, подтащил стул и уселся прямо напротив Аурики.
– Чего тебе рядом не сиделось? – резонно поинтересовалась та и откинулась на спинку дивана.
– Разговор серьезный, – вывернулся Коротич и положил свои мелкие руки на колени жены. – Вот, смотри: Наташе уже семнадцать. В этом году она окончит школу и поступит в вуз. Вспомни себя: о чем ты думала в семнадцать? О папе?
– Я не помню, – честно призналась Аурика.
– А ты вспомни, – посоветовал ей муж. – Ты считала себя взрослой, но при этом совершенно не задумывалась о том, откуда что берется. Разве ты знала, как наполняется холодильник? Ты просто открывала дверцу и брала оттуда все, что тебе хотелось. Но при этом ты требовала уважения к себе, запрещала входить в комнату без стука, отказывалась принимать слабости других людей и открыто указывала отцу на недопустимость его отношений с Глашей.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, – кивнул головой Коротич. – Я прекрасно помню, какая ты была в двадцать. Не думаю, что они чем-то отличались от твоих семнадцати. Так что можешь оставить Наташу в покое! Ты и так на ней всласть натренировалась со своим правильным, с точки зрения педагогики, воспитанием. Благодари бога, что твоя дочь оказалась мудрее собственной матери и смогла выстроить с тобой отношения, невзирая на постоянные конфликты. Я вообще замечаю, что вы стали достаточно близки.
– Ничего удивительного, – расправила плечи Аурика и, вспомнив слова отца, повторила их: – Она – моя точная копия.
– Не совсем точная, но на восемьдесят пять и пять десятых процентов совпадает.
– Ну, хорошо, а Алька?
– А чем тебя Алечка не устраивает? Вспомни себя в пятнадцать! У нас вообще проблем нет: спокойная, покладистая, ответственная девочка. Никакой «поперечности», как Глаша не скажет. Не чета другим подросткам.
– Она скрытная, – пожаловалась Аурика. – Все приходится тащить клещами. Что ни спросишь, все у нее «нормально». Со всем соглашается, никогда не возмутится. Скажешь – сделает. Тоже ненормально.
– А ты не спрашивай! Не тащи клещами. Захочет, расскажет.
– Как же! Расскажет она!
– Расскажет. Если правильно задашь вопрос.
– Ты будешь учить меня правильно задавать вопросы? – насупилась Аурика, недвусмысленно намекая на педагогический опыт.
– Я не буду тебя учить задавать вопросы собственной дочери. Я только напоминаю тебе, что вопрос, адресованный студенту, – это одно. А вопрос, адресованный пятнадцатилетней девочке, – это другое. Знаешь, каким тоном ты спрашиваешь: «Как дела»?
– Каким? – буркнула Аурика.
– А таким! – Коротич вскочил со стула. Встал на середину кабинета. Принял величественную позу и мерзким голосом произнес: – Ну-у-у… Ты ела?
– Хватит передергивать! – возмутилась супруга.
– Тогда скажи сама.
– И скажу.
– И скажи.
– Аля! Ты е-э-эла?
Получилось очень похоже на то, что минутой раньше показывал Михаил Кондратьевич. Аурика сморщилась:
– Да что за ерунда!
– Это не ерунда, – разгоряченно возразил Коротич. – Когда меня спрашивают таким тоном о том, обедал ли я, у меня пропадает аппетит и начинается несварение желудка.
– Не надо преувеличивать, я говорю с детьми иначе!
– Ты просто себя не слышишь, – сник профессор и снова присел на стул.
– Это ты себя не слышишь. А ты знаешь, что у этой тихони есть мальчик?
– Знаю.
– Откуда?
– Полина сказала: она их всякий раз из окна видит, когда они из школы возвращаются.
– А мне не сказала, – расстроилась Аурика.
– И правильно сделала, потому что ты легко можешь сказать: «Не твое дело». Кому это понравится? А еще хуже, что ты можешь призвать к себе Алечку и с присущей тебе прямолинейностью спросить о том, что обычно скрывают от родителей.
– Слушай, Коротич, тебе не кажется, что меня поздно перевоспитывать?
– А я тебя и не воспитываю.
– А что же ты делаешь?
– Я защищаю наших детей.
– От кого?
– От тебя.
– От меня? – опешила Аурика. – Ты защищаешь детей от их собственной матери?! Ты что, с ума сошел? Это что такое?! Я не ослышалась?! Коротич! Ты идиот! – завопила она и попыталась вскочить с дивана, но не удержала равновесие и плюхнулась обратно. Под ней чвакнула черная обивочная кожа.
– Не кричи, – тихо попросил Михаил Кондратьевич. – Вообще-то, я тебя пытаюсь успокоить.
– Меня?! – изумилась Аурика. – Ты только что сказал, что пытаешься от меня защитить наших детей.
– Одно другому не мешает. Я просто хорошо тебя знаю. Ты расстроена, что внешне девочки демонстрируют абсолютную автономность от твоего мнения. Но ты видишь только то, что лежит сверху. Глубже тебе лень опуститься, хотя ты все время напоминаешь всем вокруг о своих педагогических талантах, забывая, что есть разница между преподаванием предмета и воспитанием собственных детей. Неужели ты не видишь, что по возрасту каждая из наших девчонок вошла в такой период, когда происходит переход количества в качество. Они словно замерли в своей скорлупе, чтобы вырасти еще на одну позицию. Они – в процессе внутренний ревизии, а ты пытаешься искусственно переломить ситуацию и вторгнуться в их пространство. А ведь нужно просто подождать, и все разрешится само собой. Мне жалко тебя, Аурика, ты не видишь ничего положительного в том, как растут твои дети. Ты почему-то только и замечаешь, как они к тебе относятся. Не что в них изменилось, а что изменилось по отношению к тебе. То есть для тебя по-прежнему отсчет начинается с собственного «я». А когда ты начинаешь сомневаться в собственном величии и в собственной значимости, ты совершаешь необдуманные поступки, которые в конечном итоге приводят тебя к разочарованию в себе самой же. И тогда ты снова думаешь только о себе. О себе! А не о них. И сейчас ты бесишься оттого, что никак не можешь определить, какое место тебе уготовили собственные дети. Так вот, если ты хочешь, чтобы это место тебя устраивало, отнесись с уважением к тому, что происходит, перестань думать о себе и постарайся сделать все, чтобы их взросление стало психологически комфортным. А если просто, тогда так: отстань от них, Аурика.
– Я ненавижу тебя, Коротич, – зашипела супруга, пытаясь удержать навернувшиеся на глаза слезы. – Ты все время пытаешься сделать из меня дуру. Когда я с тобой разговариваю, у меня создается ощущение, что я самая плохая на свете мать. Ты думаешь, мне приятно?
– Слава богу, – вздохнул Михаил Кондратьевич, – что тебя еще посещают такие мысли. Значит, все небезнадежно. Ты хорошая мать, Аурика. Я же вижу, какая ты можешь быть веселая и (Коротич на секунду задумался, подбирая верное слово) озорная, хулиганистая даже. Я же вижу, как строгая Наташа ловит каждое твое слово, хотя делает вид, что ей это абсолютно безразлично. И этим мне она напоминает тебя.
– Ты уже говорил, – всхлипнула Аурика Георгиевна и сжала руки мужа.
– Ну и что?
– Ты говоришь так же, как папа. Как будто вы сговорились.
– Конечно, сговорились, – пошутил профессор Коротич. – Причем много лет тому назад, в квартире в Спиридоньевском переулке, за игрой в шахматы.
– Хватит дурачиться, Мишка. – Аурика вытерла слезы. – Ты думаешь, мне легко?
– Конечно, легко, – засмеялся Михаил Кондратьевич и поправил волосы жены. – Ведь у тебя же есть я.
– И папа, – потребовала справедливости супруга.
– И папа, – молниеносно согласился Коротич и пересел на диван.
– И все равно, – задумчиво произнесла Аурика и подозрительно посмотрела на мужа: – И все равно! Ну ладно, Наташке – семнадцать, Альке – пятнадцать. А эти-то две?! Им-то одиннадцать и семь! У них это откуда: «я сама», «мы справимся»?
Михаил Кондратьевич усмехнулся:
– Сразу видно, что ты – единственная дочка в семье. Абсолютно не знаешь, каково влияние коллектива.
– А ты, конечно, знаешь, – не преминула съязвить Аурика. – Ты же у нас рос в окружении сестер и братьев.
– Не думай, что ты застала меня врасплох. В отличие от тебя, у меня были товарищи. И я гулял во дворе, а потому на собственной шкуре узнал, что такое пример взрослых перед глазами.
– Что ты врешь, Коротич?! В каком дворе ты гулял? Ты же тоже рос с нянькой, как и я. Ты же рассказывал!
– Нянька у меня была только до третьего класса, а потом отец ей отказал, посчитав, что я уже достаточно взрослый для того, чтобы справляться с домашними делами самостоятельно.
– Ты что? – искренно удивилась Аурика. – Сам готовил? Стирал? Убирал? Сам?!
– Ну, не в таких масштабах, как ты себе представляешь. Приходила два раза в неделю женщина: готовила и убирала. Стирали в прачечной. Ну, а самое элементарное, конечно, сами. Отец в этом смысле был человеком жестким, поблажек не давал, но надо отдать ему должное: привычку к чистоте выработал у меня на всю жизнь. У него, кстати, в кабинете тоже всегда был образцовый порядок. Все на своих местах.
– Понятно теперь, в кого ты такой педант и зануда.
– Это, между прочим, дорогая, не самые худшие качества, которые достались в наследство от моего родителя. Я, если что, не пропаду: яичницу пожарить, кашу сварить – проще простого. Ты что? Забыла? Я же жил в общежитии!
– Успокойся, Коротич, я ничего не забыла, разговор вообще не про тебя, между прочим.
– Я помню, – усмехнулся Михаил Кондратьевич, – разговор у нас был про тебя.
– Не про меня, а про детей, – поправила мужа Аурика и задумчиво поинтересовалась: – Так ты на самом деле думаешь, что они копируют старших?
– Кто? – не сразу сообразил Коротич.
– Ирка и Валька.
– В смысле? – растерялся Михаил Кондратьевич, увлекшийся воспоминаниями о собственном детстве.
– В прямом! – воскликнула Аурика. – Эти две пигалицы видят, как старшие себя ведут, и им подражают: «я сама», «не надо меня контролировать», «раньше ты этого никогда не делала, не надо и сейчас», «я в курсе» и так далее…
– Ну, может быть, не все так?! – взмолился профессор Коротич, уставший следить за прихотливым движением мысли супруги.
– Все так! – заверила его Аурика и тут же добавила: – Я тоже так думала. Просто хотела проверить, насколько это очевидно.
– Проверила? – чуть заметно улыбнулся Михаил Кондратьевич.
– Проверила. Моя интуиция меня не обманула.
– А-а-а-а, – протянул супруг. – А я-то думал, сработали твои знания возрастной психологии и великий педагогический опыт.
– Напрасно иронизируешь, – оскорбилась Аурика Георгиевна и тяжело поднялась с дивана. – Я же не лезу в твою математику, – оставила она за собой последнее слово и с ощущением абсолютной правоты пошла прокладывать дальнейший правильный курс в воспитании младших членов семьи.
 | Татьяна Булатова. Да. Нет. Не знаю |
Электронная книга: Татьяна Булатова. Да. Нет. Не знаю