Действие романа «Катарина, павлин и иезуит» (2000) разворачивается в период Семилетней войны (1756–1763), в которую было втянуто большинство европейских стран. Главная героиня романа Катарина, устав от бессмысленности и бесперспективности своей жизни, от десятилетнего безответного увлечения блестящим австрийским офицером Виндишем, которому опадала прозвище «павлин», отправляется со словенскими паломниками в Кёльн к Золотой раке с мощами Святых Волхвов. На этом пуги ей суждено встретить бывшего иезуита Симона, ставшего ее подлинной большой любовью. Широта охвата событий, описанных рукой талантливого, зрелого мастера, историческая и психологическая достоверность рассказа, богатство живых деталей прошлого, постановка вечных и вместе с тем необычайно злободневных проблем отличают этот лучший роман писателя.
Глава из книги:
Кто безголово живет, останется без головы. Здесь, в Ленделе, как раз в этом замке, несколько лет тому назад осудили на смерть некоего Ганса Вальнера, а именно за crimen bestiale. Его обезглавили, и животное, с которым он имел сношения, тоже укоротили на голову. А почему животное? – спросит каждый. Почему, почему, – один за другим ответят господа Штольцль и Штельцль, присутствовавшие тогда на судебном заседании, – потому, потому, – скажут они, – что и животное принимало участие в этом страшном преступлении совокупления. Не сопротивлялось греху криком или ревом, который издает в беде животное этого вида, не звало на помощь, когда творилось злодеяние. Ганса Вальнера обезглавили, и голову его оставили на дворе неподалеку от тела, там лежал и обезглавленный труп какого-то животного, которое не нужно ни описывать, ни называть, достаточно сказать, что это было домашнее животное, и подданные, живущие поблизости и вдалеке, приходили созерцать эту страшную картину, чтобы на таком наглядном пособии усвоить, что можно делать, а чего нельзя, до каких пределов можно зайти в жизни, а за какими уже погибель: не живи безголово, если хочешь сохранить голову на плечах. Когда голова и тело исполнили свою воспитательную и поучительную роль и начали уже смердеть, все это, в том числе и животное, отнесли в поле и сожгли. Понятно, что такое место не проникнуто благостью, оно не способно оказывать положительное воздействие на Катарину в трудную минуту ее жизни, в минуту, когда ей нужно быть особенно стойкой и уверенной в себе, в себе и в Симоне, в обоих одновременно, такое место словно притягивает к себе гнев, неверные суждения, вихри в душе, рождает злость в недавно еще приветливом взгляде, над этим краем шелестят черные крылья. Неудивительно, что некоторые судьбы в страшных противоречиях переплетаются именно в этом недобром месте, хотя его после той казни, молено сказать, поливали святой водой, и неудивительно, что именно здесь Катарина смотрит сейчас отсутствующим, злым, остановившимся взглядом на стену с влажными пятнами, отыскивая в них контуры картины, виденной ею на стене церкви в Высоком, неудивительно, что именно здесь она обнаруживает еще одну роковую ошибку в своей жизни, и та картина во всей своей подлинности входит в ее душу и тело, в душу, которая кричит о предательстве, лжи и распутстве, и в тело, которое все еще призывает к себе руки Симона, те ночи и дни, которые они прожили как муж и жена – соединенные обетом вечной верности, хотя и без святого таинства брака; неудивительно, что именно над этими краями шумят темные крылья злых ангелов Катарины и Симона вместе с крылами других гнусных их компаньонов.
В этом доме днем раньше судебный трибунал допрашивал Симона Ловренца, подозреваемого в том, что он грешник, соблазнитель, преступник, бестия. Нужно сразу сказать, что он не остался без головы, потому что дело до обвинения не дошло, и он, конечно, не допустил бы возможности, чтобы его судили и осудили, так как сразу увидел, что с этими господами Штольцлем и Штельцлем шутки плохи – такие они раскормленные и в то же время коварные; следующего допроса и, может быть, обвинения, он это сразу понял, дожидаться в Ленделе, в этом доме с подозрительной репутацией, ему никак нельзя. Когда его поставили перед судейским собранием, он тотчас же потребовал их полномочий: какие полномочия они имеют его допрашивать? Он получил их, ему следовало бы знать, что знают все, если он и вправду бакалавр люблянского коллегиума и человек достаточно ученый: уже за несколько лет перед этим в Риме было принято решение, подтвержденное в епископатах и судебных инстанциях всех католических стран, – трибунал паломников и местные судебные власти имеют право судить пилигримов; в связи с многочисленными нарушениями и жалобами странников во время их пути необходимо было восстановить порядок: ad primum, паломников должны вести надежные и умные люди, имеющие большие полномочия; ad secundum, устанавливаются суды, паломнические трибуналы, сотрудничающие с местными властями и судами; высокородные господа Штольцль и Штельцль наделены полномочиями со стороны высшей власти как судьи в Ленд еле, давшие присягу и представляющие собой местную судебную власть, имея право сотрудничать во всех делах как криминального, так и нравственного характера, с полным правомочием в расследовании и наказании. Удовлетворен ли он разъяснениями? – Да. – Хочет ли видеть бумаги? – Не нужно. В чем его подозревают, в чем его могут обвинить? – В Ленделе с судьями не шутят, – гордо сказал господин Штольцль, – тут состоялось осуждение за crimen bestiale, за содомство, человек по имени Вальнер остался без головы. – И его животное тоже, – добавил Штельцль. Симон сделался более осторожным, в воздухе веяло удивительным смрадом, кто эти двое? Священника Янеза нигде не видно, предводитель паломников Михаэл Кумердей согласно кивает, здесь еще Дольничар, помещик из Шентянжа, – нет, эти меня не будут судить. Он желал знать, какое отношение он имеет к тому, о чем они говорили, ничего подобного он не совершил, он не повинен ни в каком crimen bestiale.
– О, – воскликнул судья Штельцль, – а разве соблазнить молодую девушку – не подобное же преступление? – Михаэл согласно закивал, он хорошо знал немецкий язык и судебные процедуры, иначе он не был бы предводителем паломников. Сейчас его предводительство особенно было заметно, на шее у него висела золотая цепочка, свидетельство его достоинства, кто еще помнил, что это вещь люблянского медника Щварца. Дольничар не понимал по-немецки, право тоже не было его специальностью, он лучше разбирался в виноградарстве. Михаэл ему перевел: они говорят, что он бестия, раз соблазнил Катарину. – Это правда, – сказал Дольничар.
– Молодая девушка, неопытная, не умеющая совладать со своими страстями, – продолжал Штельцль, – подобно как и животное, не может защититься криком и воплем, разум ее еще очень слаб, похоть же в каждой, особенно молодой, женщине владеет нижней частью ее тела, а ума в голове совсем мало. И Симон Ловренц, человек ученый, должен был это знать. И Симон знал: – Вы имеете в виду Эразма? – Штольцль и Штельцль переглянулись.
– Вы только что процитировали Эразма, – сказал Симон Ловренц решительно, словно стоял сейчас перед ректором люблянского иезуитского коллегиума, а не перед судьями Штольцлем и Штельцлем, – но все же я должен вам сказать, уважаемые господа, что процитировали вы его ошибочно, а правильно будет так: Юпитер наделил человека гораздо в большей мере страстями, чем разумом, и это в соотношении 24:1. Кроме того, он отдал мозгу лишь часть головы, а все тело предоставил страстям. И, в конце концов, против одинокого разума он выставил двух очень сильных врагов: один из них – гнев, господствующий в грудной области, второй – похоть, которая присваивает себе полную власть в нижней части тела. И что же может поделать разум против этих двух объединившихся сил? Он кричит, а потом отступает, воздев в отчаянии руки.
В комнате воцарилась тишина. Слышно было только тяжелое дыхание Михаэла. – Что он сказал? – спросил его Дольничар. – Оставь меня в покое, – рявкнул на него Михаэл. Господин Штельцль встал: что же, у нас тут будет диспут? Это суд, и вас допрашивают, вы нам тут лекции читать не будете. – Не будешь читать лекции, монах, – сказал Михаэл и поправил на груди золотую цепочку. – Как он смеет, – рассердился судья Штельцль, и Дольничар закивал: он понял, что обвиняемый – развратный человек, соблазнивший во время паломничества порядочную девушку, и теперь еще осмелился возражать судебным властям.
– Я только дополнил сказанное вами, – произнес Симон. – Нас учили, что цитировать нужно правильно и точно.
Штольцль сел. Он шепотом советовался со Штельцлем. – Ладно, ладно, – сказал он, – не надо нам читать лекций. Во всяком случае, мы полагаем, что речь идет о серьезном нравственном проступке. – Он показал пальцем на Симона. – Этот господин спал с Катариной Полянец, нам сообщили, что она действительно законная дочь управляющего владениями барона Виндиша, а этот господин жил с барышней в незаконном браке, находился с ней в развратных отношениях, что нетрудно будет доказать после допроса упомянутой особы. Такой проступок, дорогой господин, карается по закону, который мы можем, если пожелаете, точно процитировать. Не хотите – тоже ладно. Йожеф Полянец доверил невинность своей дочери господам, которые ведут паломников на Божьем пути, и еще хуже, что случилось это именно на Божьем пути, ведь это почти то же, как если бы произошло в освященном помещении.
Предводитель паломников Михаэл сказал, что ему все равно, похоже это на какое-то crimen bestiale или нет, только он разврата на пути паломников не допустит. А Симон Ловренц, уволенный иезуит, много ночей скитался с Катариной Полянец по чужой стране с ночевками в разных местах. – Грех прилипчив, – сказал он, – и вообще странствия в Кельморайн под угрозой запрета, так как при дворе в Вене лежат жалобы на паломников еще за прошлые годы, когда странники плясали до поздней ночи, и вообще происходили всякие непотребные вещи, и как следствие, случались насилия, воровство и разбой, так что появились обоснованные требования запретить эти паломничества.
Симон сказал, что девушка была больна и он заботился о ней.
– Заботился о ней! – воскликнул Михаэл, и все весело захохотали. Симон сказал, что она выздоровела, и вызвал новый приступ смеха. А его, он сказал, она вылечила от бессонницы. Теперь смех стал уже безудержным. Все четыре члена трибунала откровенно скалили зубы. Она вылечила его от бессонницы! Он смотрел на их хохочущие, побагровевшие от неудержимого смеха лица, на их красные рты и думал, что они этим хохотом доставляют многим бесам немалое удовольствие, и, скорее всего, такое происходит уже с самого рождения этих хохочущих господ. – Нужно узнать, – сказал судья Штельцль и отер выступившие от смеха на глазах слезы, – нужно записать, как далеко зашло дело, дошло ли оно до внебрачного совокупления, и если дошло, то как оно происходило? Ну, как? Может быть, сзади, как у животных? Поскольку сегодня допрашиваемый очевидно не желает отвечать на этот ключевой вопрос, возможно, в дальнейшем придется испробовать щипцы и клещи, может, это возвратит ему память. А пока он будет находиться под арестом, пусть все спокойно обдумает, завтра допрос будет продолжен, и если тем временем Катарина Полянец расскажет всю правду, завтра же будет зачитан и приговор.
Ах, каждое человеческое рождение является одним из любимейших развлечений Вельзевула, Белиала, Азазела, Саммаела, Аваддона и других их собратьев, вызывая у них постоянный смех. Они знают, что смогут себе на радость и па погибель человеку употребить свои многочисленные, разнообразные малопорядочные способности, от чего получат возможность похохотать, так что от дикого смеха у них заболят животы. Симону показалось, что оба господина судьи не лишены были связи с этим обществом, задаваемые ими вопросы были как раз такого сорта, и в несчастном Ленделе уже попахивало серой; нет сомнения, что Штольць и Штельцль относятся к этой компании, к этой дьявольской шайке, хотя на их лицах судейские маски. Он знал людей, пройдя испытания и искушения, знал их уже в годы пребывания в пансионе, видел, как нечто овладевало его школьными товарищами, так что они мочились в святые церковные сосуды только для того, чтобы можно было посмеяться, видел и тех, что перед крестным ходом обтирали сапоги хоругвями со святыми ликами, и тех, что во время мистерии в Страстную пятницу играли евреев, чертей и покойников, а затем, пьяные, колобродили в Любляне, опрокидывая корзины с салатом и хлебом, эти черти в масках щупали девушек и дрались, а тех, что играли мертвецов, распирало под одеждами, их одолевали юношеские силы, и лошади их мчались по улицам, так что шарахались прохожие; все это он уже видел, а кое-что и похуже: португальских всадников, одержимых злым духом и убивающих индейцев гуарани, а также гуарани, в которых проснулись старые лесные и речные духи, так что владельца какого-то имения они подвесили за ноги над муравейником, сделав на теле множество ран, чтобы привлечь насекомых, больших муравьев, которые обглодали человека до костей; видел он грязные притоны и распутство Лиссабона, куда его привезли, всюду действовала эта наглая бесовская компания, и сейчас он понимал: нужно бежать отсюда как можно скорее.
А как? Двое стражников затолкали его в темный подвал, это были судебные стражники, а не какие-нибудь краинские крестьяне-паломники, которые больше буянят, чем творят зло, это были усатые мужи с лицами в шрамах, несомненно, бывшие солдаты, с такими сам черт не шутит; наверху – Штольцль и Штельцль, здесь эти двое в шрамах, дело может кончиться плохо, если не улизнуть, но как? Он поскользнулся, наступив на гнилое яблоко, отовсюду воняло плесенью, гниющими фруктами, репой, капустой. Снаружи дверь закрыли на засов, значит, не было замочной скважины, и это было хорошо, но один из стражников встал у самых дверей, и это было плохо, исчезало преимущество в виде отсутствия скважины. Под потолком оказалось маленькое оконце с деревянной решеткой, ее можно было бы выломать и выползти наружу, если бы не солдату дверей. Глаза привыкли к темноте, в помещение проникало немного света, он нашел корзину и, поставив ее под оконце, влез на нее, оконце выходило во двор, где женщины-странницы чистили котлы, пахло подгоревшей фасолью, среди женщин прохаживался этот одержимый, этот рассказчик из Птуя, он что-то кричал и размахивал палкой. Симон видел и окна замка, в какой-то миг ему показалось, будто от одного из них отшатнулась Катарина. Что будет с Катариной, если он убежит? У него сжалось сердце от мысли, что ей придется стоять перед этими двумя чертовыми отродьями и перед этим подстерегающим ее зверюгой Михаэлом, но если он тут останется, не слишком ей сможет помочь, прежде всего нужно выбраться отсюда, в конце концов, Катарина находится здесь среди своих, ее знают крестьяне из села у церкви святого Роха, здесь и священник Янез, ничего плохого с ней не случится, может быть, если его здесь не будет, это облегчит ее участь, ее скорее простят, и вообще все замнется. Сначала нужно убежать, а потом уже думать, что можно сделать для Катарины, для них обоих, впервые он стал размышлять о будущем, он и представить себе не мог, что они с Катариной никогда больше не будут вместе, найдется путь, способ, ведь цель оправдывает средства, однако сначала нужно убежать из этого мерзкого, затхлого подвала в Ленделе. Но как? Сумка осталась наверху, нож тоже, он не хотел его применять, но можно было бы пригрозить, испугать им стражника, чтобы совершить побег; придется идти пешком, он подумал об их славном муле и понадеялся, что ему подвязали к морде мешок с сеном, так что он сейчас жует его, как жевал маргаритки на той, ах, на той поляне, где они были тогда с Катариной, разговаривая о прекрасном в жизни. Он сел на пол, прислонившись спиной к стене, и смотрел на оконце под потолком, за которым постепенно наступал вечер. Я не в тюрьме, подумал он, это не тюрьма, это заплесневелый подвал в Ленделе, из которого я скоро выберусь. И вправду это была не тюрьма, с тюрьмой он еще познакомится, а пока его ангел, ангел Господень, был к нему достаточно благосклонен, хотя он и находился в затруднительных обстоятельствах, а вокруг замка в Ленделе шелестели подозрительные крылья. Симон слушал пение паломников во время вечерней мессы: Марииия, – стонет весь народ, – Марииия, помоги нам. Наступил час молитвы, его молитвы, он опустился на колени среди этих раздавленных яблок, прочитал «Отче наш» по-латыни, потом призвал на помощь свои богословские знания и заговорил понятными словами: помоги мне, Господи, как Твой ангел помог в тюрьме Петру, помнишь ведь, ангел Твой вошел к нему, и свет осиял темницу, он толкнул Петра в бок, пробудил его и сказал: встань скорее! Пусть толкнет меня в бок Твой ангел, о Господи, пусть скажет: надень пояс и сандалии, как он сказал Петру, закутайся в плащ и ступай за мной, сделай, чтобы и я вышел отсюда, как Петр, последовавший за ангелом, думавший, что видит призрак, а на деле это был Твой ангел, перед которым отпирались все двери. Потом Симон просил Господа отвратить от него дьявольских компаньонов Штольцля и Штельцля, молился и о Катарине, чтобы она была стойкой в нужную минуту, чтобы в сердце ее был покой и чтобы она была тверда в ожидании того мгновения, когда они снова встретятся, он молился о них обоих, чтобы пути их снова сошлись – где-то в Баварии или какой другой стране, чтобы им была дарована милость жить вместе, как они это умеют.
Священник Янез Демшар терпеть не мог смуты в душах своих странников, он сидел в комнате и пил вино, ему следовало что-то сказать в своей проповеди, он уже много выпил, потому что плохо чувствовал себя в обществе судей этого края, на священника Янеза от выпитого вина уже напала икота. Янез пьян. Он знает, что должен что-то сказать о состоянии душ паломников, потому что все сейчас об этом думают. Ради этого они отправились в путь: – Дорогие мои, так важно состояние души, status animae, сколько раз я говорил вам об этом. Ик. Нет ничего более несомненного, чем наша будущая смерть, и нет ничего более неопределенного, чем час ее прихода. Но не бойтесь, ик. Нам по-прежнему остаются наши вечерние мессы. Остается наша вечерняя молитва. Тысячу лет так молились наши предки. Тысячу лет каждый вечер, после того как проходил день, они сознавали, что с этим днем прошел и день их жизни, нашей жизни. Огонь, у которого мы греемся, на котором варим пищу, мясо, овощи, – угасает. Угасает день, свеча, угасает наша жизнь. Поэтому мы молимся: Солнце зашло, будь милостив, Создатель, пошли нам покойную ночь, отгони злого духа, отгони все зло, все ночные страхи. Призови в наш сон мирных ангелов, пусть нам ночью не снятся те, кого мы боимся: крылатые змеи, псоглавцы, бесы, мчащиеся вместе со свиньями в реку, – все наши грехи, которые пробуждаются во снах и живут в них по ночам. О милосердный Отец, отгони от нас всю эту нечисть, об этом просит Тебя служитель Твой Янез и все остальные, ведь мы думаем так же, как думает тот, кто ежедневно перед восходом солнца берет в руки книгу, читает свой требник: На дом Давида и на жителей Иерусалима изолью дух благодати и умиления, и они воззрят на Него, которого пронзили, и будут рыдать о нем, как рыдают об единородном сыне, и скорбеть, как скорбят о первенце.
И вы, странники, чего вы боитесь?
Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец наш небесный питает их. Неужели вы менее достойны, чем они? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя бы на один локоть? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, неужели он не оденет еще лучше вас, маловерные? Итак, не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» и «что пить?» или «во что одеться?». Потому что всего этого ищут язычники и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду ВО всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это все приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день будет заботиться о своем, довольно для каждого дня своей заботы.[76] Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас. Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими. Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их… Семь таинств, исповедь, причастие… Вот дароносица, в ней лежат святые дары. Вы знаете, что это величайшая святыня, тело Его. Видите, врата в Святая святых открыты.
Священник Янез собрал последние силы и сказал:
– Итак, вручите души свои Всемогущему Богу, Сыну Его Иисусу Христу, благословенному святому Иоанну Крестителю, святым Петру и Павлу и всем святым на небесах.
Так говорил священник Янез, и он действительно так думал, хотя язык у него уже распух и заплетался, с трудом выговаривая эти нелегкие слова.
После вечерней мессы Симону Ловренцу принесли еду – естественно, котелок с подогретой обеденной фасолью. Но и стражнику у дверей не дали ничего лучшего, хотя, в отличие от Симона, получившего кувшин с водой, стражнику поднесли большой кувшин с вином. Симон слышал, как он глотает – бульк, бульк, бульк – и посудина опустела. Он потребовал еще, кричал через двор своему товарищу-стражнику: дайте еще вина, еще вина, но так и не получив ничего, с ругательствами сам отправился за вином. Симон смотрел, как он, спотыкаясь, шел через двор по направлению к широко распахнутым воротам замка и оттуда – в сторону освещенных окон в селе, он видел, как, шатаясь, стражник погнался за их бродячим псом, хотел его пнуть, ударить ногой по голове, но промахнулся и чуть не упал. Теперь его долго не будет, настолько долго, что Симон этого солдата в шрамах больше никогда не увидит, так же, как и солдат – Симона. Он вернется только утром, с разболевшейся головой, и даже не заглянет в погреб, сядет у дверей и уснет. В погреб он зайдет лишь около полудня, когда славные юристы города Ленделя пожелают продолжить допрос, но тогда, как нам известно, в подвале окажутся только растоптанные яблоки, заплесневевшая репа и капуста, обо всем остальном около четырех часов утра позаботится Амалия. Да, кто бы подумал, Амалия стала добрым ангелом, эта маленькая женщина с пшеничными волосами, с глазами неопределенного цвета, с невыразительными чертами лица; ее предназначение было помогать людям, и было желание это делать. Она внимательно следила за тем, что происходит у подвала, но прежде всего за тем, что творится с Катариной, на которую градом посыпались насмешки, она видела, что Катарина стояла у окна, а внизу народ весело потешался над ней. Катарину она любила – неизвестно, почему и с каких пор, скорее всего, с того времени, когда они вместе бродили по лесу. С первой же минуты Катарина прикипела Амалии к сердцу, а сейчас она была в затруднительном положении, из которого не могла найти выхода, была беззащитна, нуждалась в помощи, ведь обычно человек любит того, кому может помочь. Сейчас Амалия могла помочь Катарине, спасая Симона, она знала, что Катарина будет ей благодарна. Итак, часа в четыре утра она, как тень, проскользнула через двор и далее, прокралась вдоль стены здания до двери, ведущей в подвал. У двери она немного постояла, всюду было тихо, только время от времени слышался смех или стон Магдаленки, и Амалия отодвинула засов. Она не толкнула Симона в бок, темницу не осиял свет – просто потянула его за руку, и они вдоль стены направились к воротам; сумка, – шепнул Симон, Амалия возвела глаза к небу – что он еще затевает? Но все же прошмыгнула в сени, дверь в судебное помещение была не заперта, на скамье преспокойно лежала кожаная сумка Симона, все шло так гладко, что она едва могла этому поверить. – Воздай тебе Бог! – шепнул Симон. – А сейчас беги, – пролепетала Амалия. – Скажи Катарине, – попросил Симон. – Беги, – задыхаясь, проговорила Амалия.
Он бежал за домами вдоль села, вызвав истошный собачий лай, за окном какого-то дома он увидел пьяных крестьян и среди них обоих стражников, они резались в кости, лампа освещала снизу их побагровевшие лица; он помчался через поле, и темная громада замка, где властвовали Штольцль и Штельцль, осуждавшие кого-то за crimen bestiale, оставалась все дальше и дальше у него за спиной; в конце пространного поля он, запыхавшись, остановился, – Катарина, – сказал он, – храни тебя Бог, мы скоро увидимся.
К утру он был уже далеко от Ленделя; он шел по лесной опушке, может быть, как раз по той самой, по которой во сне бродила растревоженная душа Катарины. Он на свободе, а Катарина сидит па воде и хлебе, жаль ее очень, но как он мог остаться, чтоб с этими людьми рассуждать о грехах и добродетелях, о распутстве и свободном браке, как смог бы он этим людям, этому смешному и в то же время опасному трибуналу объяснить, что случилось у них с Катариной, если он не может это как следует объяснить себе самому: он оказался словно в ловушке, о какой раньше ему ничего не было известно, и ни в одной книге, ни в одной проповеди, говоривших о любви, и только о любви, не было ничего о том, что сейчас сдавливало ему грудь, когда он думал о Катарине, сдавливало так сильно, что он несколько раз останавливался и подумывал, не вернуться ли назад, пусть даже в это странное судилище. Он преодолел на земле огромные расстояния, чтобы наконец найти такую естественную простоту, простоту отношений двоих, которые посредством обычных слов и движений делали возможным полное единение. От того костра паломников до ложа поправившейся от болезни Катарины, в пробуждениях по утрам, в гладкости ее кожи и выпуклостях тела, в распущенных волосах, в утренней улыбке, в утреннем умывании, когда она опустила до самых лодыжек рубашку, прикрывая свою наготу, в ее взгляде, устремленном куда-то вдаль, за горы, назад, к своему дому, – во всем этом была близость, самое естественное положение всех вещей, которое могут определить и наполнить смыслом только двое, только двое в своей неожиданной, дополняющей друг друга взаимности… Ну зачем же так заумно, бакалавр Ловренц? – в любви, просто в любви, не той, что в книгах, а в той, у которой есть запах и вкус, плоть и кровь, от которой человека захлестывает счастье, радость, вся красота природы. И как обычно бывает в таких состояниях, мгновение спустя он уже терзался, представляя себе Катарину, стоящую там, где вчера стоял сам, перед этими трясущимися подбородками, багровыми лицами, между перекрещивающимися взглядами – выразительными, двусмысленными, на что-то намекающими, и при этой мысли его облил холодный пот. Он снова остановился: я должен вернуться, должен вернуться. Он вернется и еще раз скажет: у него была ужасная бессонница, и эта женщина его вылечила, теперь он может спать, и теперь он решил изменить свою жизнь. Паломничество его уже достигло цели. Не существует причин, которые могли бы воспрепятствовать их соединению, никаких решений принимать не нужно, Симон Ловренц в здравом уме со всей ответственностью заявляет, что причиной их отношений был он, это он ее уговорил, и он будет за все отвечать. И сейчас он торжественно объявляет, что у него по отношению к Катарине, дочери управляющего имением, вдовца из долины близ церкви святого Роха, серьезные и честные намерения: как только он освободится от своих обязательств и получит соответствующее разрешение от своих прежних предстоятелей, он соединится с ней перед Богом и людьми на всю жизнь, ибо и она решила связать с ним жизнь до конца своих дней. Все это было бы прекрасно, но невозможно – ничего подобного нельзя было заявить этим судьям, Михаэлу и Дольничару. Он сжал зубы и продолжил путь.
Около полудня он подсел на подводу; его спросили, куда он направляется. – В Кельн. – Ох, это далеко, и в Вестфалии повсюду войска, проходят они и здесь, тащат с собой свои пушки, свое интендантство и своих проституток, а сами они, возчики, едут в Ландсхут, до этого города могут его подвезти, жаль подметок, хорошие у него сапоги, в Ландсхуте у них жены, торговки овощами, один из них завтра поедет туда, второй повернет обратно, а на подводе их сейчас уже несколько человек, целое общество, и они выпьют пива у Витмана. Потом они рассуждали о ценах на кислую капусту и сало, вдали показались крыши большого города. Катарина была все дальше, она все еще в Ленделе? Или, может, странники уже отправились в путь? Покачивающаяся телега, равномерный шаг лошадей, их широкие крупы, спокойный размеренный разговор крестьян – все это убаюкивало, навевало сон, но мысли Симона сразу же возвращались к прошедшей ночи и к предстоящему дню, который должен принести спасение, и если не этот день, то один из следующих. Он не знал, в чем будет это спасение, во всяком случае, оно не вырвет с корнем нечто такое, что не является злом – ах, вы, мысли ученого схоласта, когда же вы угомонитесь! – что не является злом и что было между ними – нет, это противоположность злу, и должно же прийти спасение – их встреча, а не разлука. Ведь подобно тому, как эта ночь перетекла в утро, а утро – в день, так и они – он и Катарина, Катарина и он – естественно соединились, перетекая друг в друга, душа в душу, тело в тело. Женщина, которую он две недели тому назад еще и не знал, как не знает этого города, в который входит, женщина, проснувшаяся этим утром в замке далеко отсюда и подошедшая, вероятно, к окну, и он, ее мужчина, оба они и то, что существует между ними, независимо от того, где они, как далеко друг от друга, все это свидетельствует о том, что ничего не надо вырывать с корнем, что здесь соединяется нечто естественное с естественным, нечто уже предопределенное, и что злом явится разрыв, а не их соединение, ибо единение – это любовь и ничто иное, это только разновидность той любви, ради которой они идут к золотой кельморайнской раке.
В Ландсхуте он бродил по улицам, пока его не одолела усталость. Он постучался в ворота доминиканского монастыря, большого здания на окраине города, его не радовало, что это доминиканцы, он знал их еще по ту сторону океана, да и по эту его сторону, в Лиссабоне, но что было делать, где-то он должен был найти хоть немного покоя от мыслей, одолевавших его и оставлявших после себя болезненные отметины. Он не сказал, что раньше был иезуитом, что он патер и схоластик, избегая множества вопросов, которые последовали бы за таким признанием, он просто сказал, что идет в Кельн, и тут он не солгал, что отстал от группы, с которой странствует, и сейчас просит добрых братьев, сынов святого Доминика, разрешить ему переночевать у них; хорошо, сказал брат доминиканец, это святой путь, хотя, ой, ой, какой еще долгий, и войск немало на этом пути. У нас достаточно места, – сказал он, – дадим вам комнату, а точнее, келью, увидимся на вечерней молитве, без этого нельзя. – Разумеется, – сказал Симон, – без этого нельзя.
Ночью он услышал постукивание – токо-токо-тук, кто-то ходил по большой комнате этажом выше, токо-токо-тук – беспрерывно. Симон подумал, что это Игнатий Лойола, у него одна нога была короче другой, его поразила граната в сражении у Памплоны, когда он был простым солдатом и еще не создал Иисусова войска, потом он ходил с палкой: токо-токо-тук, каждую ночь слышали, как он расхаживает, обуреваемый беспокойством и заботами, каждую ночь praepositus generalis[79] шагал туда и сюда – генерал Общества Иисуса никогда не спал, по ночам он посещал больных или писал письма, токо-токо-тук, сейчас он постукивал здесь, над головой Симона: что ты делаешь у доминиканцев, несчастный Симон? Ты – мой сын, хоть и разжалованный, Индии ждут, первый боевой легион ждет тебя, ты ходишь по самому краю, с одной стороны – дьявольское царство, токо-токо-тук, с другой – прекрасные просторы, Божий свет, оступишься – и тебя потянет вниз, в раскаленное чрево земли, берегись, сын мой, токо-токо-тук, чтобы тебя туда не засосало, холодные моря на краю огромного континента бушуют и погружаются вглубь, чтобы охладить пылающие внутренности земли, смотри, Симон, куда ты идешь, токо-токо-тук.
 | Драго Янчар. Катарина, павлин и иезуит |