среда, 8 января 2014 г.

Барбара Такман. Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама

От Троянской войны — до раскола католической церкви и Реформации. От позорного поражения Британии в Войне за независимость США — до не менее позорной катастрофы, постигшей США во Вьетнаме. Можно ли было всего этого избежать?

От верного или неверного решения политиков зависит многое, временами — даже слишком многое. Так что же заставляет власть имущих снова и снова совершать роковые ошибки, имеющие зачастую чудовищные последствия? Глупость? Некомпетентность? Злой умысел? Чрезмерные амбиции? Или что-то еще?

Барбара Такман, дважды лауреат Пулитцеровской премии, размышляет в своей интересной и увлекательной книге о самых известных роковых ошибках политиков в истории человечества…

Глава из книги:

«УТВЕРЖДЕНИЕ ПРАВА, КОТОРЫМ, КАК ИЗВЕСТНО, ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ НЕ СМОЖЕТЕ»: 1765 г.

Гербовый сбор, введенный Гренвилем, будут помнить, «пока существует земля». Так сказал Маколей в одном из своих воззваний. Этот акт, писал он, «произведет революцию, эффект от которой будет долго ощущать все человечество». Он обвинил Гренвиля в том, что тот не предвидел последствий. Эту непредусмотрительность не предвидели даже представители колоний. Но англичане были достаточно информированы, чтобы предсказать сопротивление американцев, и в Британии предчувствовали серьезные неприятности.


До Англии доходили сообщения — их печатали в «Лондонских хрониках» и других журналах — о том, что колонии возмущены Законом о сахаре и предполагаемым гербовым сбором. Яростный протест выразили Массачусетс, Род-Айленд, Нью-Йорк, Коннектикут, Пенсильвания, Виргиния и Южная Каролина, каждый регион заявил свое право на местные налоги и отверг право парламента. Ошибочность политики британского правительства доказала злосчастная судьба Томаса Хатчинсона, вице-губернатора Массачусетса. Он пострадал от своей колонии больше, чем того заслуживал. В своем трактате, копии которого он послал правительству в Лондон, Хатчинсон подчеркнул, что налог представляет собой ошибочную цель, потому что естественная прибыль Англии от колониальной торговли больше любого ожидаемого дохода в виде налогов. Хатчинсон был трагической фигурой, очерненной с одной стороны и проигнорированной с другой. Так Хатчинсон впервые указал на безумие Англии. Впрочем, его заметили и другие. Бенджамин Франклин написал в меморандуме, что на данный момент американцы любят британские моды, обычаи и мануфактуры, но скоро они будут «испытывать ко всему этому отвращение. Торговля пострадает, и никакие налоги не помогут». Он высказал мысль, которая должна была стать девизом британского правительства: «У каждого есть право делать то, что лучше бы не делать». Это, по сути, соответствует мысли Берка: не следует демонстрировать принципы, если демонстрация нецелесообразна.

К тому моменту, когда протесты и петиции дошли до Лондона — плавание на восток занимало от четырех до шести недель, а в обратную сторону и еще дольше, — Гренвиль готовил Закон о гербовом сборе. Стремясь предотвратить его появление, представители колоний — Бенджамин Франклин, Ричард Джексон, Чарльз Гарт, член парламента от Мэриленда и Южной Каролины, и Джаред Ингерсолл, только что прибывший из Коннектикута, явились к нему все вместе. Дискуссия сосредоточилась на альтернативе: колонии хотели взимать налоги сами. Гренвиль спросил, сколько каждый из них может собрать, но представители колоний, не имевшие инструкций на этот счет, не могли дать ответ, да Гренвиль и не хотел его услышать. Он хотел отныне и навсегда закрепить за парламентом право взимать налоги с колоний. На вопросы колонистов он отвечал уклончиво и не говорил, какие суммы ему требуются.

Поначалу альтернатива просматривалась. Если Британия хочет, чтобы колонии оплачивали расходы на свою оборону — что было вполне разумно, — то пусть так и заявит. Колонии готовы пойти на такой шаг. В 1764 году ассамблея Массачусетса предложила губернатору Фрэнсису Бернарду самому собирать с колонии налог, а не передавать эти функции парламенту, но губернатор, хотя и одобрял это предложение, тем не менее отказался, поскольку считал, что без распоряжения Гренвиля это будет бесполезно. Пенсильвания сообщила своему представителю в Лондоне о готовности поднять налог на определенную сумму, если возникнет такая необходимость. «Большинство колоний», согласно Чарльзу Гарту, «выразили желание помочь метрополии на определенных условиях».

Колонии твердо заявляли свои позиции. Когда Томас Уотли, секретарь казначейства и член парламента, ответственный за составление билля о гербовом сборе, спросил у представителей колоний, какой, на их взгляд, будет возможная реакция американцев, те ответили, что закон нецелесообразен и неразумен. Ингерсолл из Коннектикута заявил, что колонисты Новой Англии преисполнены опасений относительно принятия такого закона, и, если так и произойдет, многие состоятельные джентльмены вместе со своими семьями и богатствами переедут в какое-нибудь другое королевство. Это высказывание не произвело впечатления на Уотли, и он заметил, что «некоторые налоги совершенно необходимы». Услышал Уотли и другие мнения. Доверенное лицо Британии, королевский губернатор Род-Айленда Стивен Хопкинс опубликовал памфлет «О правах колоний», в нем он рассказал о решительном протесте американских подданных в связи с налогообложением. Ассамблея Род-Айленда направила своему представителю в Лондон памфлет и петицию королю, подтверждавшую положения этого документа. Законодательная ассамблея Нью-Йорка также направила петиции и королю, и обеим палатам парламента, изложив в этих документах «самую искреннюю просьбу», чтобы за исключением необходимого регламентирования торговли парламент оставил колониям законодательную власть и снял бы тем самым «груз с наших людей, чего требуют народные нужды».

Всем было ясно, что введение парламентом налогообложения встретит сопротивление колоний. Тем не менее эту истину проигнорировали, потому что политики видели в Британии суверена, а в колониях — подданных. Американцев воспринимали не слишком серьезно, а поскольку Гренвиль и его соратники сами испытывали некоторые сомнения относительно своих прав, то хотели вместе с беспрепятственным взиманием налогов усилить власть парламента. Это был классический пример, когда берутся за дело, заранее обреченное на провал. Гренвиль отказал колониям в самостоятельном взимании налогов и тем самым проложил дорогу революции.

В парламенте не стали заслушивать петиции колонистов. Джексон и Гарт выступили на заседании и заявили, что у парламента нет права на налогообложение до тех пор, пока американцам не будет позволено посылать в парламент своих представителей. Министр финансов Чарльз Тауншенд, ставший вскоре главной фигурой в конфликте, спровоцировал первую вспышку волнения в американской драме. Должны ли американцы, спросил он, «дети, которых мы посадили на континент силой оружия, ворчать из-за того, что они вносят вклад в облегчение нашего тяжелого бремени?»

Одноглазый полковник Исаак Барре, воевавший в Америке вместе с Вульфом и Амхерстом, не выдержал и вскочил с места: «Они посажены там вашими заботами?! Нет! В Америку их прогнали ваши притеснения. Может, их взрастило ваше снисхождение? Нет, они выросли вопреки вашему пренебрежению. А защищало ли их ваше оружие? Нет, они подняли оружие для вашей защиты. Поверьте и запомните: то, что я сказал вам сейчас, пропитано тем же духом свободы, что пробудил этих людей, и он никуда не делся. Эти люди держатся за свободу, и кто защитит их, если покусятся на их права… впрочем, этот предмет слишком деликатный, и больше я ничего не скажу». Эти чувства, свидетельствовал Ингерсолл, были высказаны спонтанно и так сильно и убедительно, а прервал он свою речь так внезапно и красиво, что некоторое время вся палата сидела молча, как зачарованная. Возможно, впервые несколько человек поняли, что их ждет впереди.

Лицо Барре изуродовала пуля, лишившая его глаза в Квебеке. Этот человек, из-за шрама смотревший на мир «диким взглядом», вскоре стал одним из главных защитников Америки и оратором от оппозиции. Родился Барре в Дублине в семье гугенотов. Образование он получил в дублинском Тринити-колледже (по описанию отца Томаса Шеридана, это был «наполовину медвежий садок, наполовину бордель»), из армии Барре уволился, когда его повышение по службе было блокировано королем, а в парламент его избрали благодаря влиянию лорда Шелберна, ирландца, как и он сам. Его энергичная поддержка Америки увековечена в названии города Пенсильвании — Уилкс-Барре.

Более откровенное предупреждение прозвучало на втором заседании, когда генерал Конвей попросил парламент выслушать петиции колоний. «От кого, как не от них, узнаем мы о состоянии колоний? Не приведет ли налогообложение к фатальным последствиям?» — спросил он. Выдрессированное большинство, как водится, это предложение отвергло. Профессиональный солдат Конвей, похоже, был первым, кто предвидел возможность «фатальных последствий». Он был кузеном и близким другом Хораса Уолпола. Этот красивый благородный человек, проголосовавший против правительства в деле Уилкса, был одним из тех, кого, благодаря мстительности короля, лишили придворного поста и командной должности, а вместе с ней и доходов. Тем не менее он отказался от финансовой помощи друзей и вместе с Барре, Ричардом Джексоном и лордом Шелберном присоединился к тем, кто начал создавать оппозицию правительству. Встречались они в доме Шелберна.

Графу Шелберну на тот момент было 32 года, он был самым способным учеником Питта и самым независимым по своим убеждениям политиком, возможно потому, что не стал учиться в Вестминстере и Итоне, хотя полученное им ранее образование в Ирландии, как он сказал, «было в высшей степени запущено». Коллеги его не любили и не доверяли, считали его «слишком умным» и называли иезуитом. Но его талант был востребован, и, несмотря на недоверие, в 1782 году Шелберна назначили первым министром. Как раз тогда надо было подписать договор, утвердивший независимость Америки. Неприязнь, которую он вызывал, могла родиться из страха перед его идеями, циничными по отношению к людям и прогрессивными политически. Он голосовал против изгнания Уилкса, поощрял эмансипацию католиков, свободную торговлю и даже, в отличие от Берка, приветствовал Французскую революцию.

Владелец огромных имений в Ирландии и Англии и один за самых богатых собственников ирландских земель, который там не жил, Шелберн был единственным министром, который, если верить Джереми Бентаму, не боялся людей и, по словам Дизраэли, понимал растущее значение среднего класса. У него была склонность к благородному стилю: ландшафтными работами в его загородном имении занимался Кейпебилити Браун, городской дом ему построил Роберт Адам, а Джошуа Рейнольдс написал несколько его портретов. Шелберн собрал огромную библиотеку, состоявшую из книг, карт и манускриптов, распродажа которых на аукционе после его смерти длилась 31 день, а его коллекцию исторических документов приобрело государство, на что был выделен специальный грант парламента. Как Питт и как Берк, он понял нецелесообразность принуждения Америки к выплате налогов и немедля предупредил об этом парламент.

На третьем заседании парламента 249 человек против 49 (обычный расклад — пять к одному) проголосовали за первый прямой налог на Америку — гербовый сбор. По словам Хораса Уолпола, проголосовавшее большинство мало что поняло из этого закона, да им и не было интересно. Зато профессионалы поняли все, как надо. Это — «великий шаг», сказал Уотли, потому что закон установил «право парламента на налогообложение колоний». Его коллега, заместитель министра Эдвард Седжвик, признал, что сделано это намеренно, с целью закрепления своего права, и направлено против резолюций американских ассамблей.

Американцы отреагировали бурно, поскольку закон требовал наличия гербовой марки на всех печатных материалах, на юридических и деловых документах и распространялся на корабельные документы, на лицензии для владельцев таверн, не оставляя без внимания даже игру в кости и в карты. Он затрагивал все виды деятельности в каждом общественном классе, во всех колониях, а не только в Новой Англии, и поскольку гербовый сбор шел в комплекте с Законом о сахаре, то подтверждал подозрения колонистов в том, что сначала британцы подорвут их экономику, а потом поработят и колонии. В законодательной ассамблее Виргинии, собравшейся по поводу нового закона, выступил Патрик Генри. Он произнес знаменитые слова, напомнившие Георгу III о судьбе Цезаря и Карла I. Согласно Хатчинсону, в Бостоне, узнав о заседании в Виргинии, выразившем глас всего народа, поддержали высказанное там мнение, что «если Закон о гербовом сборе будет введен, все мы станем рабами». Образовавшиеся в городах массовые организации «Сыны свободы» оказывали сопротивление. Люди собирались в толпы, грабили и разрушали дома чиновников, принуждавших их к исполнению закона, перед жилищами сборщиков налогов они воздвигали виселицы и вешали на них чучела чиновников. Испугавшись предупреждений, сборщики Бостона и Ньюпорта подали в отставку, а к ноябрю ни один чиновник не смел исполнять только что введенный в действие закон.

Агитаторы и памфлетисты поддерживали накал страстей. Вряд ли какая-нибудь семья от Канады до Флориды не слыхала о Гербовом законе, хотя многие плохо понимали, чем он им угрожает. Слуга одного сельского джентльмена боялся выходить в амбар темным вечером, и хозяин спросил его, чего тот страшится. «Гербового сбора», — ответил слуга. По словам проповедника Эзры Стайлса, будущего президента Йеля, в Коннектикуте трое из четверых готовы были взяться за нож. Более удивительным и зловещим для англичан — тех, кто обращал на это внимание, — стало то, что в октябре делегаты девяти колоний съехались в Нью-Йорк на конгресс для обсуждения гербового сбора. После перебранок, через какие-нибудь две с половиной недели они объединились, составили петицию и согласились прекратить споры о приемлемом «внешнем» и неприемлемом «внутреннем» налогообложении.

В ответ на Закон о сахаре колонисты объявили бойкот английским товарам. Об этом официально объявили купцы Бостона, Нью-Йорка и Филадельфии. Призыв все встретили с энтузиазмом. Женщины приходили с прялками в дом священника или в здание суда и состязались друг с другом в том, кто спрядет больше мотков пряжи — чтобы потом из нее получали домотканую материю на замену английских тканей. Из льняного полотна шили «замечательные рубашки для лучших джентльменов Америки». К концу года доходы от импорта по сравнению с прошлым годом сократились на 305 тысяч фунтов стерлингов.

Какая альтернатива была у британцев? Многие думали, что достаточно позволить американцам представительство в парламенте и можно будет смело брать с них налоги. Так одним ударом они подавят сопротивление. Хотя для конфликта имелись и другие причины, ничто так не воспаляет человека, как деньги, и налогообложение было самой чувствительной стрункой американцев. Они давно считали представительство в парламенте своим правом, однако на самом деле уже не хотели его. Конгресс гербового сбора счел его «непрактичным».

Дискутируя о представительстве в парламенте, делегаты много говорили о расстоянии в три тысячи миль, о бурном море и о том, что «между законом и его исполнением» проходит несколько месяцев. И все же расстояние не мешало американцам заказывать английскую мебель, одежду и книги, перенимать английскую моду, посылать детей в английские школы, переписываться с коллегами из Европы, посылать редкие ботанические экземпляры, обмениваться идеями и поддерживать тесные культурные взаимоотношения. Дело было не в «огромном и опасном океане» как сдерживающем факторе, а в растущем осознании того, чего на самом деле хотят колонисты, а хотели они, чтобы в их дела поменьше вмешивались и давали им побольше самостоятельности. Хотя об отделении, а тем паче независимости, никто не помышлял, многие не хотели слишком близких отношений, потому что при воспоминании о продажности английского общества американцев начинало трясти. Джон Адамс полагал, что Англия повторит судьбу Римской республики. Американцы, посещавшие Англию, приходили в ужас от продажной политики, от ее пороков, от «пропасти между роскошью и блеском богатых и ужасной бедностью и страданиями бедных… великолепными с одной стороны и удручающими с другой».

Американцы считали, что система патронажа враждебна свободе и опасна для нее, ибо, когда правительство держится на купленной поддержке, политическая свобода мертва. Англичане были единственным народом, добившимся такой свободы. В те годы развернулась полемика относительно миссии Америки как наследницы этой свободы, которую она разовьет и сохранит для всего человечества. Многие думали, что разложение, которым пронизана английская политическая система, испортит представителей колоний в парламенте, и они превратятся в беспомощное меньшинство, которое каждый раз будет терпеть поражение при голосовании. Было также ясно, что если колонии добьются представительства, у них уже не будет причин для сопротивления парламенту в вопросах налогообложения. Американцы поняли это раньше англичан, а те и в самом деле серьезно не задумывались о том, что, разрешив американцам представительство в парламенте, сами только выиграют.

И снова препятствием стало предубеждение: англичане никогда не считали американцев равными себе. Разве могут неотесанные провинциалы, «отродье наших преступников, которых мы выпроводили из страны, подстрекатели беспорядков, с манерами не лучше, чем у ирокезов, занимать высокие посты в нашем государстве?» — вопрошал журнал «Джентльменз мэгэзин». По мнению газеты «Морнинг пост», американцы — это «помесь ирландцев с шотландцами и немцами, заквашенная на преступниках и бродягах». Глубже социального презрения был страх перед колонистами как «левеллерами» — присутствие их в парламенте поощрит не представленные в нем английские города и районы: чего доброго, они станут требовать мест, уничтожат права собственности в избирательных округах и опрокинут систему.

Англичане создали удобную теорию «виртуального представительства», дабы массы, которым недоставало голосов или членов, имели возможность представить себя в парламенте. Каждый член палаты представлял всю политическую систему, а не отдельный избирательный округ, и если у Манчестера, Шеффилда и Бирмингема не было мест, а Лондон имел только шесть, то у Девона и Корнуолла мест было семьдесят, и первые могли находить утешение в том, что они «виртуально представлены» грубоватыми сельскими джентльменами. Эти джентльмены, несшие на себе основной груз земельного налога, искренно одобряли налогообложение колоний, поскольку оно снимало часть их тяжкого бремени.

Альтернативой конфликту, о вероятности которого задумывались серьезные люди, было объединение колоний, вступление их в федеративные отношения с Британией и представительство колоний в имперском парламенте. В 1754 году в Олбани состоялся конгресс представителей колоний, на котором, с целью предотвращения угрозы со стороны французов и индейцев, Бенджамин Франклин при участии Томаса Хатчинсона предложил план создания федерации объединенных колоний, однако не нашел поддержки. Во время кризиса, связанного с Законом о гербовом сборе, его идею подхватили люди, занимавшие властные посты в колониях: их беспокоило отчуждение Англии. Бенджамин Франклин, Томас Паунолл, бывший губернатор Массачусетса, а на тот момент член парламента, Томас Краули, купец-квакер, знакомый с Америкой, и губернатор Массачусетса Фрэнсис Бернард предлагали разные планы по созданию колониального правительства и в ходе дебатов выработали заключение о правах и обязанностях будущей федерации. Позднее, во время кризиса 1775 года, Паунолл пожаловался, что никто в правительстве не обратил внимания на его мнение, и поэтому он больше ничего предлагать не станет. Фрэнсис Бернард сформулировал подробный план из 97 пунктов и переслал его лорду Галифаксу, и лорд сказал, что его план лучше всех, которые ему приходилось читать, и это оказалось последним, что услышал Бернард.

Бенджамин Франклин просил своих британских корреспондентов признать неизбежность роста и развития Америки и не принимать законов, которые вредили бы ее торговле и производству, потому что естественная экспансия сделает их недействительными, он призвал их работать на Атлантический мир, населенный американцами и англичанами, обладающими равными правами. Он писал, что колонисты обогатят страну-прародительницу и расширят ее империю на весь мир. Эта мечта окрыляла Франклина с момента его плана о федерации, изложенного в Олбани. «Я до сих пор считаю, что если бы он был принят, это было бы счастьем и для Англии, и для Америки. Объединенные таким образом колонии были бы достаточно сильны, чтобы защитить себя; тогда бы не было необходимости присылать войска из Англии, и, конечно, мы бы избежали последующего предлога для обложения Америки налогами и порожденного этим кровавого спора». Франклин заканчивает со вздохом: «Но такие ошибки не новы; история полна заблуждениями государств и монархов».

Отмена налога вышла в Англии на повестку дня почти сразу же после утверждения гербового сбора. Из-за отказа от импортных товаров опустели порты, грузоотправители и портовики, фабричные рабочие потеряли работу, а купцы — деньги. Британия прислушалась к высказываниям американцев. В следующее полугодие гербовый сбор стал ведущей темой в прессе. Со всей увлеченностью политическими принципами, свойственной XVIII веку, все злободневные темы — права парламента, несправедливое налогообложение, вопросы представительства — обсуждались в печати, в газетных колонках и в сердитых письмах.

Большое впечатление произвел памфлет, опубликованный Соамом Дженинсом, уполномоченным министерства торговли. Он настаивал на том, чтобы право на налогообложение и целесообразность исполнения этого закона были для всех ясны, бесспорны и не нуждались бы в защите, однако против этого закона выдвинуты аргументы, столь же дерзкие, сколь и абсурдные. Фраза «свобода англичанина», презрительно отмечал мистер Дженинс, «стала со временем синонимом богохульства, непристойности, измены, клеветы, крепкого пива и сидра», а американский аргумент — то, что людей без их согласия нельзя облагать налогом, является «искажением правды, ибо я не знаю человека, которого бы облагали налогом с его согласия».

Честерфилд, как и Хорас Уолпол, наблюдал за происходящим со стороны. «Абсурдность» гербового сбора, писал он Ньюкаслу, равняется «бедам, которые принесет закон, потому что исполнить его невозможно». Даже в случае успеха, писал он, налог принесет не более 80 тысяч фунтов в год (по расчетам правительства — не более 60 тысяч). «Я ни за что не стал бы добиваться поступления этой суммы в казначейство, если при этом придется потерять — или даже если существует возможность потерять — миллион фунтов в год национального дохода». Более суровую правду высказал генерал Томас Гейдж, командующий британскими силами в колониях. В ноябре он сообщил, что сопротивление развернулось во всех колониях. Кампания против закона приняла такой резкий характер, что справиться с ней можно только весьма значительными силами. Английские джентльмены вряд ли мечтают о встрече лицом к лицу с толпами разгневанной черни.

В разгар кризиса, вызванного гербовым сбором, Гренвиль утратил свой пост. Король был раздражен, ему не нравилась привычка Гренвиля читать ему лекции об экономической политике, и он разгневался, когда в 1765 году партия Гренвиля по политическим причинам исключила имя его матери из Акта о регентстве, который составили в связи с болезнью короля. Георг III отправил Гренвиля в отставку прежде, чем нашел ему достойную замену. В растерянности король обратился к дяде, герцогу Камберленду, который, в отличие от Ганноверов, был способным и весьма уважаемым человеком. Герцог предложил назначить на пост первого министра Питта, однако тот по каким-то сложным причинам категорически отказался от министерского поста. Возможно, Питт не был уверен в том, что справится с конфликтом, к тому же он не был склонен к компромиссам, да и весь предыдущий год Питт был не при делах: физические, а иногда и душевные недуги время от времени мешали его активности.

Историки полагают, что если бы в 1765 году Питт занял предложенный пост, все последующее десятилетие прошло бы по-другому, но такое предположение зависело от возможности Питта действовать, а он, как доказали последующие события, этого не мог. Бескомпромиссность Питта и завышенные требования ослабили правительство во время конфликта с Америкой. Обладавший невероятной популярностью, репутацией, влиянием, а также несравненной властью над палатой общин, Питт был эпической фигурой; он принес империи победу — но не факт, что он мог ее спасти.

Питт был младшим сыном в семье, которую лорд Честерфилд назвал «очень новой», это закалило его характер и воспитало способности. Его дед, прозванный Алмазным Питтом, характер имел жесткий и тиранический, а семейный капитал нажил на торговле с Индией, он также состоял на службе в Ост-Индской компании и был губернатором Мадраса. Алмаз, о котором зашла речь, был куплен французской короной более чем за два миллиона ливров. В Уилтшире семья приобрела Олд-Сарум; это было так называемое «гнилое местечко» — городок, пришедший в упадок, но сохранивший право представительства в парламенте. Сначала от округа избирался старший брат Уильяма Питта, но он растратил свое состояние, восстановил против себя всех друзей и в «очень плохих обстоятельствах» покинул Англию; время от времени на него находили приступы безумия, и, «хотя в лечебнице он не находился, вел уединенную жизнь». Признаки безумия, по-видимому наследственного, проявлялись и у сестер Питта, одну из них даже пришлось держать под замком, но две другие более или менее справлялись со своим недугом. Уильям Питт стал избираться от округа Олд-Сарум, когда ему исполнилось 27 лет. Всю жизнь Питт страдал от подагры, которая мучила его со времен обучения в частной школе в Итоне. Подагра редко поражает людей в юности, и то, что она проявилась у него в таком возрасте, свидетельствует о тяжести заболевания. Периодически повторяющиеся припадки делали его раздражительным — обычное явление для подагриков. Для облегчения страданий Питту изготовили специальные стул и экипаж.

Его политическая карьера приобрела скандальную известность, когда, будучи казначеем вооруженных сил, он отказался от получения жалования и прочих связанных с этой должностью вознаграждений. Во время Семилетней войны на посту государственного секретаря он руководил действиями Англии совместно с первым министром герцогом Ньюкаслом, который куда больше отдавался привычной для себя сфере — парламентским делам и оказанию покровительства, — оставив политику Питту. Уильям Питт был убежден, что задача Англии — превосходство на море и страна должна одержать победу в соперничестве с Францией, а для этого необходимо разрушить французскую торговлю и торговые базы. С этой целью он привлекал все денежные и материальные ресурсы и старался внушить всем свою уверенность, о чем однажды сказал: «Я знаю, что могу спасти эту страну, и никто не может сделать этого, кроме меня». Он реорганизовал флот, заменил иностранных наемников английскими моряками, безрезультатные кампании обратил в национальную войну и привел страну к победе. Луисбург, остров Кейп-Бретон, Гваделупа, Тикондерога, Квебек, Минден в Европе, морской триумф в Бискайском заливе — вот такая череда успехов. Хорас Уолпол писал: «Каждое утро приходится спрашивать, какие новые победы мы одержали, чтобы, упаси Боже, не пропустить хоть одну из них». Захваченные французские флаги свисали с собора Святого Павла, а внизу ревела толпа. За деньги на флот проголосовали без дискуссий. Возвышаясь над коллегами по палате, «Великий общинник» Питт был идолом народа, людям нравилось, что у него нет титула, они чувствовали, что он представляет их интересы. Это чувство распространилось и на Новую Англию, где Питт тоже был идолом, если верить Эзре Стайлсу. Форт Дюкен, отобранный у французов в 1758 году, был переименован в форт Питта, а деревня — в Питтсбург.

Но когда он захотел перенести войну в Испанию, еще одного соперника на море, авторитет Питта упал: народ не хотел платить повышенные налоги и возражал против намерения нового короля убрать вигов и взять патронаж в свои руки. Когда в 1761 году Питт подал в отставку, его экипаж, выехавший из дворца, приветствовали радостными криками, дамы махали из окон платочками, люди пожимали руки лакеям и даже целовали лошадей.

После отставки Питт вел себя слишком гордо и независимо и не хотел торговаться за место в парламенте. Он выламывался из системы — не принадлежал ни к одной группировке. Уходя в 1761 году в отставку, Питт сказал палате общин, что не останется, поскольку его советы не были приняты. «Как человек ответственный, я не стану отвечать за то, чем не управляю». Один член парламента решил, что это — «самое дерзкое заявление, когда-либо сделанное министром», однако оно было в духе Питта. Он был человек редкого типа, неспособный работать с другими. «Я говорю не из уважения к партиям, я стою на этом месте одиноко и независимо, — сказал он по другому поводу. — Я не выношу и намека на командный тон». В том, что он говорил, была нотка мегаломании. Возможно, Питт страдал от того, что в наше время назвали бы манией величия и маниакальной депрессией, но в его время таких терминов не существовало, и это не считали душевной болезнью.

Высокий, бледный, с худым лицом, орлиным носом и пронзительным взглядом, с распухшими от подагры щиколотками, что вызывало у него хромоту, Питт тем не менее был величав, горд и импозантен. Одевался он всегда безупречно, носил парик, а манеры его были «дикими и ужасными, как у Катона». Питт всегда играл на публику, возможно скрывая тем самым вулкан в душе. Его взгляд — презрительный или возмущенный — приводил оппонента в трепет, его обличения и сарказм были «ужасны», в этом он походил на Юлия II. Красноречие Питта в те времена, когда от этого зависел успех в политике, буквально лишало противников дара речи, хотя вряд ли они понимали причину этого. Страстные, пламенные, оригинальные, смелые речи завоевывали поддержку независимых членов парламента. Театральный и даже высокопарный язык, актерские жесты, игра интонаций, «блестящие и потрясающие фразы». Самые успешные свои речи он произносил экспромтом, хотя особенно удачные выражения, по словам Шелберна, записывал и трижды репетировал, прежде чем пускать в оборот. Слова, которые он произносил шепотом, были слышны в конце зала, а когда Питт, словно орган, включал голос на полный регистр, звук наполнял всю палату, и его было слышно в коридорах и у нижних ступеней лестницы. Все замолкали, когда Питт начинал говорить.

Потерпев неудачу с Питтом, герцог Камберленд сформировал смешанное правительство, и три главных министерских поста в кабинете заняли люди, не имевшие опыта работы в правительстве, из числа личных знакомых по скачкам и армии. Первым министром стал молодой вельможа маркиз Рокингем, один из самых богатых английских аристократов с поместьями в трех графствах, с большими землями в Ирландии и Йоркшире. Он был лордом-наместником в своем графстве, пэром Ирландии, рыцарем Подвязки и королевским постельничим. В 35 лет он стал «новым вигом» младшего поколения, неопытным и неумелым. Государственными секретарями назначили генерала Конвея, бывшего адъютанта герцога, и третьего герцога Графтона Огастеса Генри Фицроя, которого Камберленд, как и Рокингема, знал по Жокейскому клубу. Довольно вялый тридцатилетний Графтон не слишком рвался делать себе имя в истории, интересовали его скачки, а не работа в правительстве, но из благородных побуждений он готов был послужить стране, насколько это было в его силах. В ходе анонимного голосования в 1768 году титул позволил ему стать канцлером Кембриджского университета. Поэт Томас Грей, автор «Элегии на сельском кладбище», для которого Графтон приготовил место профессора истории, сочинил оду и к ней, по просьбе герцога, написали музыку. В правительстве Графтон был не слишком счастлив, свои обязанности представлял неясно и не раз хотел подать в отставку.

Лордом-канцлером в правительстве был друг короля — подагрический, нечестивый, хвастливый лорд Нортингтон. Несмотря на склонность к пьянству, в последние девять лет он занимал различные государственные посты. Признаваясь в том, что причиной его заболевания стало пристрастие к портеру, он говорил: «Если б знал, что эти ноги когда-нибудь будут носить лорда-канцлера, то в молодости я бы о них больше позаботился». Секретарем по военным делам назначили виконта Баррингтона, один брат которого был адмиралом, а другой епископом. Виконт поставил себе за правило не отказываться ни от одной должности, поскольку теоретически «судьба может, в конце концов, сделать меня папой». Он оставался в военном ведомстве тринадцать лет, что было одним из самых долгих сроков нахождения на министерской должности в то время. Принимая этот пост, Баррингтон поставил условие, что ему будет разрешено голосовать против гербового сбора и против общего ордера, в котором не указывалось имя преступника.

Разобщенное и слабое, новое правительство угодило в кризис, вызванный Законом о гербовом сборе. Через четыре месяца Камберленд скончался, и Рокингем остался незащищенным и без руководства. Он безуспешно пытался пригласить Питта, а когда спрашивал его, что ему делать с отменой налогов, Питт отказывался от разговоров. В 1765 году, страдая от болезни, он оставался не у дел.

Отказ американцев от привозных товаров тяжело бил по английской экономике, разорял купцов и фабрикантов. В прессе появлялись тревожные статьи, во многих случаях инспирированные торговцами и владельцами мануфактур, которые организовали настоящую кампанию за отмену налогов. Фабрики закрывались, и армия безработных готовилась пойти маршем на Лондон и угрозой насилия добиться выполнения своих требований у палаты общин. Лондонские купцы сформировали комитет и призвали своих коллег из тридцати промышленных и портовых городов обратиться с петицией в парламент. Правительство разрывалось между защитниками и противниками гербового сбора. Рокингем, Графтон, Конвей и старый герцог Ньюкасл высказывались за отмену закона и выступали против тех, кто считал, что эта отмена подорвет авторитет Британии и даст колониям стимул к отделению и к независимости. Выступая против фракции Рокингема, лорд Нортингтон заявил, что не станет больше ходить на заседания кабинета, но в отставку не подаст, а будет делать все для роспуска правительства.

Не желая навязывать собственное мнение, Рокингем действовал через своего секретаря Эдмунда Берка. Стараясь убедить министров, Берк сказал, что, судя по резкой реакции американцев, попытка навязать закон нецелесообразна, ибо в этом случае Англия потеряет колониальную торговлю, и если закон отменить, это всем пойдет на пользу. Примирительная процедура, пояснил Берк, поможет соблюсти два принципа вигов — свободу человека и независимость парламента.

Поскольку парламентское большинство было полно решимости преподать колониям урок суверенитета и снизить бремя собственного земельного налога, то надежда на то, что парламент проголосует за отмену налогообложения колоний, была слабой. Гренвиль говорил об «ужасных волнениях и бунтах» в Северной Америке, а лорд Нортингтон заявил, что отмена закона будет означать, что Британия сдалась Америке и сделалась провинцией собственных колоний. Старания услышать мнение Питта во время рождественских каникул не увенчались успехом, и, когда 14 января 1766 года парламент возобновил заседания, Рокингем не знал, как быть с ослабевшим от разногласий правительством.

Явился Питт, и зал примолк. Питт сказал, что палате необходимо решить задачу «величайшей важности», поскольку на кону стоит их собственная свобода, назревает революция, и о славе королевства и мудрости правительства потомство будет судить по тем действиям, которые теперь будут приняты. «Обложение налогами не является частью исполнительной или законодательной власти. Налоги являются добровольным даром исключительно общин». Идея «виртуального представительства Америки в этой палате — самая презренная, что когда-либо приходила в голову человека, и не заслуживает серьезного опровержения». Ссылаясь на Гренвиля, осуждавшего англичан за поощрение сопротивлению колоний, он сказал: «Я рад, что Америка сопротивляется. Общины Америки обладают правом отдавать и отдаривать свои деньги. Они были бы рабами, если бы не пользовались этим правом». Один член парламента выкрикнул, что оратора следует отправить в Тауэр. Согласно свидетелю, «таких аплодисментов я еще не слышал». Потрясенный этим, но не сломленный, Питт продолжил свою речь, заявив, что гербовый сбор «должен быть полностью и немедленно отменен». «Пусть суверенная власть этой страны над колониями утверждается такими сильными мерами, какими удастся, и пусть всегда соответствует каждому пункту законодательства. Так мы всегда сможем контролировать их торговлю, ограничивать их промышленность, осуществлять всякую власть, кроме изъятия денег из их кармана без их согласия».

В этом проявилась спутанность сознания. Разве контроль над торговлей с помощью таможенных пошлин не был еще одним способом вынуть деньги из их карманов без их согласия? Если парламент обладает высшей законодательной властью, то разве налогообложение не часть суверенной власти? Гренвиль отметил эти моменты, отказавшись увидеть различия между внешним и внутренним налогообложением. Питт был твердым сторонником меркантилизма, и его ответ был недвусмыслен: «Давайте навсегда усвоим: налогообложение — их дело, коммерческое регулирование — наше». Его разъяснение не убедило членов парламента. «Может, вы видите разницу, — написал другу лорд Джордж Джермейн, — лично я не вижу, но поверьте: прозвучало это прекрасно».

Для Рокингема этого было достаточно, он услышал сигнал. Декларация о парламентском суверенитете, которая, как надеялись, удовлетворит требования большинства, была немедленно составлена и представлена вместе с биллем об отмене закона о налогообложении. Парламент получил угрюмое согласие короля, поскольку его заверили, что насильственное внедрение закона потребовало бы дополнительных армейских отрядов, а на это трудно было найти средства. Палата продолжила дебаты. В палате лордов лидер фракции Гренвиля герцог Бедфорд настаивал на том, что «отмена Закона о гербовом сборе, если таковая случится, будет означать начало конца Британской империи в Америке». Рокингем, однако, нашел союзников и, чтобы отвлечь внимание от противоречивых «прав» и перевести разговор на экономические последствия, поощрил кампанию купцов. Провинциальные мэры и солидные граждане из 35 городов каждый день приезжали с петициями с требованием отмены налогообложения колоний. Были представлены письма американских торговцев английским грузоотправителям с отказом от поставок. В Лондоне собралось более сотни купцов, и их представители своим присутствием на галерее для публики оказывали молчаливое давление на палату. Двадцать всадников дожидались момента, когда можно будет, помчавшись галопом, сообщить о результате голосования.

Сорок человек, включая представителей колоний, купцов и заезжих американцев, вызваны были свидетельствовать об отказе от импорта, среди них — Бенджамин Франклин. На знаменитом февральском заседании 1766 года, отвечая на вопросы палаты общин, он твердо ответил, что американцы не будут платить гербовый сбор, даже если их станут принуждать к этому силой оружия. И армия тут не поможет, ибо она «не заставит человека клеить марки, если он намерен обойтись без них. Армия не найдет здесь мятежа, но, несомненно, может его вызвать». Это будет стоить эпитафии Британии, хотя подавляющее большинство сограждан, как отметил английский историк, «не помышляло о разрыве с матерью-родиной».

Дилемма была реальной. Оставление закона в силе, как утверждали свидетели, вызывало дальнейшее недовольство и даже враждебность колоний, а отмена закона стала бы признанием потери авторитета парламента. Спустя два года Хорас Уолпол добавил в своих мемуарах еще одно тревожное предположение: насильственные действия, способствовавшие восстанию, могли побудить колонистов обратиться за помощью к Франции и Испании. С другой стороны, отмена закона создавала прецедент, грозивший фатальными сложностями.

Деклараторный закон, утверждавший, что «Парламент Великобритании имел и имеет право на полную власть издавать законы и статуты достаточной юридической силы, распространяющейся во всех случаях на колонии и население Америки», получил единогласное одобрение в палате общин. В палате лордов против закона высказались пять человек, причем в число этой пятерки вошел лорд Корнуоллис. Еще одним противником принятого решения выступил лорд Кэмден (бывший главный судья Пратт) — единственный министр, высказавшийся против Деклараторного закона. Он говорил, что без представительства в парламенте налогообложение незаконно. «Некоторые вещи делать нельзя», — заявил он. Тот факт, что закон не упоминал налогообложение — главную тему диспута, — вызвал вопрос у генерального атторнея Чарльза Йорка. Он потребовал вставить в закон слова «в случаях налогообложения», но ему возразили, заметив, что слова «во всех случаях» имеют более широкий охват. Таким образом, закон был одобрен большинством. Тем не менее Деклараторный закон оказался неосмотрительным шагом, поскольку запирал парламент в заранее установленные, не допускавшие компромисса рамки. В следующее десятилетие, когда партия Рокингема пыталась избежать войны, закон помешал многим, кто за него голосовал. В данный момент цель была достигнута, и закон приняли при 167 воздержавшихся. Палата лордов все же сопротивлялась и дала свое согласие, только когда король одобрил отказ от налогообложения.

Дело было сделано. Генерал Конвей просиял лицом, словно ангел, заметил Берк. Гонцы с радостной новостью умчались вдаль. В Бристоле звонили колокола, капитаны подняли флаги на мачтах, загрохотали салюты, в портах грянули «ура», а когда новость достигла Америки, радость удвоилась. Джон Хэнкок, купец и грузоотправитель, устроил пир с мадерой и фейерверком, по улицам маршировало ополчение с барабанами и дудками, в таверны набился народ, повсюду закатывали балы, в адрес короля и парламента посылали благодарности, в Новой Англии отслужили пятьсот молебнов. Заказы на английские товары были восстановлены, а колючие домотканые одежды роздали бедным. Восемь месяцев спустя Джон Адамс писал, что люди сейчас спокойны и покорны правительству, как любой народ под солнцем; отмена налога «успокоила народные волнения». Деклараторный акт не произвел впечатления по той причине, что в нем не содержалось ссылок на налоги. Возможно, американцы тоже предположили, что дело было в уязвленной гордости.

Как мы оценим Закон о гербовом сборе и его отмену? Хотя информация о нем и произвела волнения, политику государства еще нельзя назвать классическим безумством, то есть оно не настаивало на действиях, ведущих к обратным результатам. Получать доход с колоний — естественное желание, также естественно и пытаться его получить. В отмене закона тоже нет сумасшествия, потому что не было и альтернативы. Насилие было невозможно, а отмена закона неминуема. Американцы не могли не заметить, что парламент крайне опасается беспорядков или бойкота. И все же на тот момент большинство и не помышляло о революции или отделении, и если б не британская провокация, дело, возможно, никогда не дошло бы до Лексингтона.

Барбара Такман. Ода политической глупости. От Трои до ВьетнамаБарбара Такман. Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама