Семейная жизнь Грас и Тома выдержала испытание первым ребенком, но рухнула после рождения мертвого сына. Фанатичная борьба со старением и ревность к молодой няне-польке отняли у Грас все – любовь мужа, доверие детей, душевный покой. Отныне ей есть что скрывать.
«Грас» – это захватывающий роман с непредсказуемым сюжетом. Мораль его проста: ни у одной тайны нет срока давности. И как бы надежно скелеты ни прятались в своих тайниках, рано или поздно они оттуда выберутся. Даже если вместо шкафов они замурованы в стенах семейного особняка.
Отрывок из книги:
Грас Мари Батай, 14 июня 1981 года, гостиная, 00.00 на больших часах
Когда я была молодой, я не думала, что так трудно создать пару. Мои родители жили и действовали вдвоем, всегда вдвоем, больше тридцати лет, и я благодарна судьбе за то, что она позволила моему отцу уйти первым – оставшись один, он пропал бы, а Луиза спасается нагромождением повсюду зеленых насаждений…
Быть может, наш союз был обречен с самого начала. Быть может, я не усвоила что-то важное. Быть может, все просто нельзя предусмотреть. Любовь – как прогноз погоды, вечно ошибаешься.
Моя любовь к тебе, Тома, это абсолютный факт. Я люблю тебя вопреки всему. Люблю вопреки твоему безразличию. Люблю вопреки нашему умершему ребенку. Люблю вопреки твоим морщинам. Люди делают такое – позволяют себе увлечься чужим воодушевлением. Не мы. Не я. Но вы, эгоцентричные создания, такая легкая добыча для этих вихрей, которые вас превосходят! В ваших глазах важно только настоящее, только оно существует, прошлого уже нет, будущего еще нет. Хотела бы я так рассуждать. Я ревную тебя, Тома. Искренне ревную. Машинка для замешивания теста, машинка для жарки картошки, наши подписи внизу договора – вот и готово.
А потом в один прекрасный день – маленькая проблемка.
Польская машинка – высокие бедра, крепкие ягодицы, груди-ракеты, девятнадцать лет, без детей, восточный акцент, пухлые губы, слабый умишко – о, не идиотка, нет, просто неопытная, наивная, соблазнительная, – и срабатывает ваш инстинкт Пигмалиона, восхищение в ее глазах, «г-н Тома», да к тому же новизна, эта проклятая новизна, в которой вы нуждаетесь, как в кислороде. Это ведь как раз по твоей части, новая технология, новый передок. Здесь-то никакой vagina dentata . Эта-то, может, еще и девственна. Я так не думаю, слишком уж она сексуальна, слишком открыто сексуальна. Но в твоей душе охотника она девственней, чем я, это уж точно; требующая исследования территория, сибирская равнина, непаханая земля, а я – земля под паром.
Теперь это ясно. Ясно, что что-то происходит. Я не знаю, случилось ли уже это между вами или оно только неизбежно, как покушение, тщательно подготовленное в подвале юным террористом. Я не знаю, жжет ли она куклы с моим изображением, горишь ли ты желанием ее трахнуть, подмешивает ли она любовное зелье в твой кофе, а мне отраву, – не знаю, знаю только, что происходит что-то и я не могу это остановить.
У меня нет никаких доказательств, не больше, чем насчет сглаза и ее колдовских способностей. Если бы кто-нибудь прочитал эти строки, он бы сказал: «Нет никакого колдовства, а только молодость». Но этот кто-то не знает тебя, Тома. Этот кто-то не знает, что мы пережили. Как можно вот так перейти от всего к ничему ? Только смерть способна на такое – от бытия к небытию.
Ты-то живой, о, вполне живой. Ты даже весел, когда она здесь.
Как же это остановить, скажи?
Я схожу с ума.
Если бы только я смогла решить проблему с помощью зеленых растений… Если бы только.
Я бы хотела тысячу рук, чтобы отдалить ее от тебя.
Если ты ее любишь, Тома Батай, если ты однажды ее полюбишь, в тот день я предпочту, чтобы ты умер.
* * *
Только я заснул, как мой кошмар возобновился – с того же места, где и прервался, словно я запустил видеомагнитофон после паузы. Едва закрыв глаза, я опять очутился в макете, в этот раз на втором этаже, как в кукольном доме. Я по-прежнему сидел в красном бархатном кресле, гостиную освещала огромная люстра с хрустальными розетками, которую я никогда не видел – или, быть может, видел в твоей галерее, Кора, ты как раз продавала такие вещи, – но в любом случае я не сохранил о ней никакого воспоминания. Мама медленно встала с дивана. Случится несчастье, – хором сказали близнецы. Эта фраза не была направлена против меня, не была обращена ко мне, они сказали ее в пустоту, как Лиз, когда пугала меня своим замогильным голосом. Вдруг Лиз в мгновенье ока распласталась по потолку. Этот странный взлет не произвел на меня никакого впечатления. Моя сестра продолжала преспокойно курить, стряхивая пепел на черный паркет. Наша мать прошла под прилипшим к потолку телом дочери и объявила, что должна принять ванну, дескать, она очень запачкалась из-за работ, из-за всего этого строительного мусора, пыли, цемента, кирпича. Никаких следов работ видно не было, но предполагалось, что они тут идут. В камине у стены, там, где сейчас барная стойка, потрескивал огонь, змеились длинные, красные, подвижные языки пламени. Вдруг Лиз начала безостановочно смеяться, пока вдруг не изрыгнула струю воды и камней. После чего опять закурила как ни в чем не бывало. Серые завитки дыма обвивались вокруг розеток, шести розеток, увенчанных шестью лампочками в виде свечек.
Щебет, напоминающий птичье пение, заставил меня обернуться.
Между детьми сидела теперь какая-то девушка с бритой головой, одетая в зеленые лохмотья, отсвечивавшие изумрудом на ее полупрозрачной коже. Теперь у нее были глаза, но молочно-белые, как у некоторых слепцов, как у моей бабушки Луизы в конце ее жизни. Несмотря ни на что, она была красива, поразительной красотой, от которой захватывало дух. В своем сне я ее знал. Я не называл ее по имени, но ее появление ничуть меня не смутило.
Ее присутствие казалось естественным, словно эта девушка всегда была здесь. Она прочирикала что-то загадочное на ухо близнецам, но те покачали головами. Колен неизвестно откуда достал свое рождественское пианино. Девушка поставила его себе на колени и стала играть музыку, незнакомую, но печальную, такую печальную… Тут я проснулся, вырванный из сна этой музыкой, которая все еще отдавалась эхом в темноте. Мне потихоньку вспомнилась история о Белой даме, легенда, ходившая в этих краях, и от которой, когда я был мальчишкой, меня пробирала дрожь. Рассказывали, что девушка-подросток забеременела от нациста; по окончании войны деревенские остригли ее, а потом убили; и будто бы с тех пор по лесу туманными утрами блуждает ее призрак. Сомневаюсь, чтобы я на самом деле встречал эту призрачную девушку, хотя мне порой казалось, что вижу ее – почти всегда, когда мне случалось ослушаться Грас. Кажется, моя мать нагоняла на меня страху больше, чем Белая дама. Широко раскрыв глаза, я слушал безмолвие ночи. Обычно ночные страхи сильны и не поддаются рассудку, но я был совершенно спокоен. Я просто чувствовал, что мне надо сходить в ту комнату, комнату «малюток». Я встал, натянул свитер и тренировочные штаны. По дороге я тщательно обошел бельевой шкаф, который пришлось оставить посреди коридора из-за нехватки другой пары рук, нужной, чтобы оттащить его в сторону, потом открыл дверь в конце коридора.
Я вошел, притворил ее за собой, но свет зажигать не стал. Зима хлопала пластиковой пленкой, свистела по углам. Тяжелые краповые шторы сладострастно шелестели, словно два тела колыхались на крыльях ветра. Я сел на кровать; на стеганом одеяле все еще были видны следы угля. И стал ждать. Я не ждал ничего конкретного, думал о своей жизни, о том, какой она была, какой могла бы стать, о юношеских надеждах и разочарованиях. Играл в а что, если бы – а что, если бы я, по примеру Лиз, остался в здешних краях, вместо того чтобы уехать в столицу; а что, если бы я занялся виноградарством, как мне это предлагал после школы мой приятель Филипп Шапель, которого я с тех пор потерял из виду. А что, если бы я женился на Од, своей первой настоящей «невесте» – знающей толк в архитектуре, обидчивой и не стеснявшейся в выражениях корсиканке с золотисто-каштановыми кудряшками, в туфлях «Док Мартенс»? Сегодня она жена министра, носит головную повязку и карликового пуделя. А что, если бы я никогда тебя не встретил? Если бы не пошел на ту вечеринку в честь новоселья? Ведь у меня и не было никакого желания туда идти – мне было плохо из-за начинавшегося гриппа, я жил на севере Парижа, а это было на юге, целая линия метро по ноябрьскому холоду. Но я обещал Тиму – Тиму, который только что съехался с Сарой – с Сарой, чьей лучшей подругой ты была. Вначале я видел только твой затылок, темные волосы, заколотые в узел танцовщицы, и именно этот затылок освещал торшер, как спот, направленный на произведение искусства в музее. И в то же мгновение, когда ты обернулась, я понял, что уже ничто и никогда не будет как прежде.
Жизнь – это череда более или менее обдуманных выборов, счастливых или несчастливых случаев, встреч, развилок – свернуть направо, свернуть налево – тысяча разных жребиев на каждом перекрестке, и потом бывают еще очевидности. Ты, Кора, была такой очевидностью, и хотя жизнь сделала с нами то, что сделала, я никогда не жалел о том, что встретил тебя – даже когда, будучи в трауре, жонглировал один-одинешенек двумя беспрерывно плачущими младенцами, причем каждый орал в свой черед. Не синхронно, нет, это они сегодня такие, они плакали по очереди и вдвоем создавали впечатление, будто плачут все время , что было не слишком далеко от истины, – ты всегда будешь самым прекрасным событием в моей жизни. Я знаю, что такая любовь, как наша, не встречается дважды в жизни; что для большинства людей она не случается вообще никогда. Так что я считаю, что мне повезло. Несмотря ни на что, мой ангел, мне чертовски повезло. И расплата наверняка под стать тому счастью, которое было на краткий миг нам даровано.
Я сидел на кровати и думал обо всем этом, до тех пор пока не начался рассвет за затянутыми пленкой окнами, которая преломляла первые лучи, как в калейдоскопе.
Ничто не потревожило спокойствие ночи – ни метательные снаряды, ни странные звуки. Однако все это время меня не покидало ощущение, что ледяная и черная комната переполнена, битком набита молчаливыми людьми, чье присутствие ничем мне не угрожало. Просто эти люди тоже думали о своих жизнях, о том, чем они были, могли быть, должны были быть – эти закоротившиеся жизни, плохие развилки – скорее направо, чем налево, и наоборот.
Заря занималась над долиной. Было слишком рано, чтобы понять, какая будет погода – плохая, конечно. Сегодня воскресенье, у детей викторина, у меня встреча с отцом. Сегодня воскресенье, 26 декабря, и только что начался день призраков.
Грас Мари Батай, 27 июня 1981 года, гостиная, 07.10 на больших часах
Она уехала наконец, собрала чемоданы, поцеловала детей. В конце дня ты отвез ее в аэропорт, и сейчас эта девчонка наверняка колесит по своей чертовой стране.
Ты тоже уехал, опять. Сегодня, ранним утром на своей новой машине, красной «Альфа Ромео», скорее томатно-красной, ты видел мою реакцию, но за нее платит твоя лавочка, так что мне нечего сказать. Плевать мне на тачки. Мне хватает допотопной «АМИ-8», уродливой, проржавевшей, когда-то белой, а сегодня грязно-бежевой, но ездит она очень хорошо, а это все, что я от нее требую. Сегодня суббота, я работаю, до полуночи на дежурстве. Мама заехала посидеть с Лиз и Натаном; ей пойдет на пользу снова увидеть настоящую зелень, быть может, поймет наконец, что ее джунгли в горшках – это извращение. Я в хорошем настроении, чувствую себя освободившейся, словно сидевший у меня на груди носорог встал, чтобы побегать по саванне. У меня больше четырех недель, чтобы снова тебя завоевать. У тебя много работы, много разъездов. Но в каждое из твоих возвращений мы вновь окажемся без нее , только ты и я, малыши побудут у твоего отца в Шамони, а потом в летнем лагере до конца июля. К годовщине нашей свадьбы я втайне подготовила любовный уик-энд. Барселона. Это там мы, возможно, зачали Лиз, помнишь? Целую вечность назад… Больше десяти лет. Мы тогда были женаты всего-то несколько месяцев. Неважно, у меня впечатление, что это было вчера. Затем в августе Ланды, Конти, край света в своем роде, большая хижина на пляже, на гребне дюны – фото из брошюры выпали на пол. Но на гребне дюны будет девчонка. Мне не удалось тебя разубедить, отбить все твои неопровержимые доводы опытного коммерсанта – мол, ты настоятельно нуждаешься в отпуске, в настоящем отпуске , спокойствие и одиночество, дышать океаном без детей, путающихся под ногами, спорт, велосипед, прогулки в лесу. Надавил на чувства: «Мы сможем гулять, обедать в ресторане, я буду изображать из себя молодого человека, будто мне не сорок лет, буду целовать тебя под луной, это будет забавно». Меня не провести, ты просто мной манипулируешь. Но знай, дорогой мой, я не сдалась. Через несколько недель поглядим. Я тоже постараюсь поймать тебя на чувство, под чувством я понимаю твой член. Дьявола за хвост, мосссссье Тома Батай. Все взвесив, я не думаю, что у тебя что-то произошло с девчонкой. Хотя знаю, что ты об этом думал. Прочитала это в твоих глазах, в ваших глазах, у вас обоих – там-то и таится вся гнусность – что бы вы об этом ни думали.
Друг, слышишь черный воронов полет над нашими полями?
Подручники еще не сказали своего последнего слова, Тома. В этом цветущем мире они шелестят во мне, и их становится все больше и больше с каждым днем, с каждой ночью. Я вижу их темных братьев, рассевшихся на проводах над дорогой, их так много, что они дробят горизонт, затмевают небо своей черной массой, такой плотной и совершенно синхронной, одновременно меняющей направление в странном беспорядочном полете, словно они общаются между собой на невообразимой скорости при помощи телепатии или чего-то вроде того. И порой вычерчивают огромные V над нашими головами. V – это Victoire, Победа. Скоро девчонка станет лишь горьким воспоминанием, годным лишь на то, чтобы похоронить его под грудами любви.
* * *
Лион был пустынен, сомкнут, словно кулачок младенца; на асфальте улицы Виктора Гюго ни души, кроме нескольких заблудших гуляк. Послерождественское воскресенье, особая атмосфера провинции, где выходные еще кое-что значат. За это я и люблю Париж – за его вечное бурление, этот город никогда не отдыхает, всегда где-то кишит людьми, даже в воскресенье – особенно в воскресенье.
Когда я был помоложе, воскресенья нагоняли на меня ужас. Дома – само собой, но и потом, даже когда я снимал студию на площади Карно, рядом с вокзалом Перраш. История искусств в университете, культурная ересь, я тогда беспрестанно напивался, с легким сердцем прогуливая все утренние лекции, прогуливая также немало дневных, чтобы сходить в музей или кино. В том 1996 году мне хватало просто пользоваться жизнью, вырвавшись, наконец, из своей деревни, пытаясь перейти от деревенщины к денди, с большим или меньшим успехом – сапоги «Харлей», футболка в обтяжку, джинсы Levi’s 501, выбранные со знанием дела среди тряпья в квартале Сен-Жан. Славная эпоха клубов «техно», где мы танцевали в задымленных подвалах, во чреве которых были в ходу волшебные таблетки, где мы проводили ночи напролет со звездными диджеями, горделивыми и разукрашенными, как матадоры, спускавшимися на середину танцпола в плексигласовых сферах, а моя постель то и дело украшалась девушками в сетчатых колготках. Однако вскоре я убедился, что теряю свое время, с немалой приятностью, конечно, но все же теряю, и на следующий год поступил в парижскую архитектурную школу Ла Виллетт.
Париж стал потрясением – его многочисленные кварталы, эти бьющиеся сердца, нагроможденные друг на друга, словно разноцветные кубы, его волшебные мосты и его свет, столичный Париж, его красота, которую он распускает во все стороны, подобно щупальцам, его неоновые огни, его дно, его звезды и нищета, Париж, такой далекий от моей деревни… У меня было ощущение, что я меряю шагами книгу Генри Миллера. Несмотря на приманки этой новой жизни, я стал примерным учеником, последовал долгий, заполненный работой период, оживленный кудряшками Од Казановы (такое не придумаешь – и на ее месте я бы никогда не вступил в брак, только чтобы сохранить в неприкосновенности это имечко!). Я закончил учебу, расстался с Од, но не с Парижем – никогда, я словно нашел наконец свою родину. Несовершенную родину, вгоняющую в стресс, чрезмерно дорогую, но все же – родину.
В общем, я бродил по центру Лиона, похожий на праздношатающихся зевак, рассеянных под фальшивой феерией муниципальных украшений – после всех застолий устроим себе пищеварительную прогулку по городу! Погода выдалась – будто нарочно ради меня; небо нереальной чистоты синело, как ледниковый снег. Мне было тоскливо, меня подавляла вся эта юность, которая казалась мне чуждой. Твоя кончина, Кора, стала прекрасным доказательством того, что моя юность осталась здесь, – человек, которым я был прежде, остался здесь. Я постарел. Стал зрелым, со всем, что этому сопутствует. Это было так, я это принимал, но в этом городе, который олицетворял собой беззаботность моих девятнадцати лет, у меня сжималось сердце. Я бесцельно топтал мостовые, мои шаги отдавались эхом среди исторических зданий – площадь Белькур, ратуша, Оперный театр. День клонился к закату. Я искал какой-нибудь бар, чтобы выпить пива в ожидании встречи. Было шестнадцать часов с мелочью, мне предстояло убить еще два часа. Я приехал на автобусе, выбора в расписании не было. Я мог бы позвонить Лиз, зайти к ней. Однако – пресловутый инстинктивный выбор, бессознательный, но чреватый последствиями, – я предпочел сделать круг, привести себя в подобающее состояние или попросту воспользоваться отсрочкой. Для одиночки с двумя детьми и работой, отнимающей много времени, передышка – штука малознакомая. К тому же я и вправду был в странном состоянии. Мне казалось нереальным не одно только небо, я вообще чувствовал себя оторванным от мира. Где-то порвалась нить, город вокруг меня словно был театральной декорацией, прохожие – актерами, и даже запахи – газа, пищи, испражнений – были словно сфабрикованы в какой-то лаборатории, а потом рассеяны по ледяным улицам с помощью невидимых распылителей, спрятанных среди деревьев. У меня было впечатление, будто я не чувствую , как иду, а смотрю , как иду, словно меня здесь нет, словно реальность вокруг меня мало-помалу распадается. Застывший в воздухе дурной ветер, зловещий запах предвещали, что «все возможно» – теракт, потоп, внеземное вторжение. Встревоженный этим ощущением, я вошел в паб на улице Сент-Катрин.
Это началось не сразу.
Я занял место на одном из высоких табуретов, обтянутых красной искусственной кожей, и стал смотреть, как мигает ярко-зеленым световая реклама пива «Хейнекен». Барменша обернулась и спросила, чего я желаю, усталым голосом, без выражения. Я ткнул пальцем в сторону светящейся рекламы. Она улыбнулась и взяла стакан. И тут я ее узнал. Собственно, я узнал ее руки. У нее были очень своеобразные руки, необычайно изящные, с хрупкими запястьями и длинными пальцами пианистки, которые оканчивались миндалевидными от природы ногтями. Величественные руки. На внутренней стороне ее запястья было необычное родимое пятно, в виде молнии.
В моей памяти она навсегда осталась «девушкой с теми руками». Разумеется, я начисто забыл ее имя. Она положила картонный кружок на рыжеватое дерево стойки и поставила на него бокал с пивом.
– Мы знакомы, – сказал я ей.
Она озадаченно на меня посмотрела. Я смутно помнил ее лицо и не мог бы сказать, сильно ли оно изменилось. Она была примерно моего возраста, лет тридцать пять, и выглядела на свои годы. Ее глаза, тепло-карие и изменчивые, в которых была разлита покорность судьбе, напомнили мне мои собственные. Кроме ее рук, в ней не было ничего особенного – ни красавица, ни дурнушка, вроде Лиз, если не считать того, что от нее исходила какая-то парадоксальная кротость, неожиданная, разочарованная. Неоновая реклама позади стойки искажала цвета, делая оттенок ее волос неопределимым; в моей юности она была белокурой. Очень белокурой.
– Вот как? Ну, раз вы говорите.
Она отвернулась, чтобы поставить чашки под струю кофеварки, безразличная ко мне, как автомат. Я пытался вспомнить ее имя: напрасный труд. Это была одна из девушек в сетчатых колготках, одна из девушек моих девятнадцати лет. Хоть я и забыл большую часть из них, ее руки врезались в мою память, как татуировка на спине; ее никогда не видишь, разве что делая акробатику перед зеркалом, и, в конце концов, забываешь о ее существовании, пока кто-нибудь тебе о ней не напомнит – а что это у тебя на спине, что бы это значило? У этой женщины в углублении крестца была крошечная звездочка, синяя татуировка, как странное дополнение к молнии на руке.
– У вас сзади, там, где начинаются ягодицы, есть маленькая звездочка. Совсем маленькая, такая маленькая, что нужно дважды всмотреться, чтобы не принять ее за родинку.
Она нахмурилась, поставила чашки с кофе перед тремя старыми арабами, примостившимися рядом со мной.
– Кто ты?
– Натан. Меня зовут Натан. Мы как-то спали вместе… Давно, очень давно.
– Ты меня не слишком сильно выделил, – сказала она с ироничной гримаской, ее губы наискось сдвинулись вправо, словно оттянутые за ниточку.
И тут только до меня дошло, что она красива. По-своему красива. Я понял, что мог в ней найти, даже если в то время путался со всеми, у кого был подходящий зад, и добыча казалась достаточно пьяной, чтобы пойти со мной, не задавая вопросов.
– Ну и как ты?
Я пожал плечами. Она спросила это из вежливости или из вызова, я не слишком понял. Адекватной реакцией было бы ответить что-нибудь вроде: «Со мной все в порядке, я архитектор по интерьерам, живу в Париже, заехал сюда на праздники, а ты, мисс, ты-то сама как?» Но я ответил совсем другое:
– Не знаю. У меня двое детей, их мать умерла. Делаю, что могу.
Я почувствовал, что она бросила взгляд на мои руки, на мой безымянный палец, где все еще блестело кольцо нашей любви. Ее собственные руки были совершенно девственны.
– Натан, говоришь…
Она пристально посмотрела на меня, нахмурившись. Ее брови были такими светлыми, что едва существовали. Уже какое-то время два типа в зале махали ей руками, а один даже вопил, мол, ему «то же самое». Она показала ему средний палец вместо ответа, что я нашел, как ни странно, довольно милым.
– Натан. Factory … Ты жил возле вокзала Перраш. Несуразная студия с длинным коридором.
– Точно.
– И ты уже не помнишь, как меня зовут, верно?
Она сказала это без всякой агрессивности, всего лишь с лишенной иллюзий беззлобной полуулыбкой. Я промолчал.
– Клер. Меня зовут Клер. Это так заурядно, что я не могу тебя винить.
Клер. Ну, конечно же, Клер [12] . «Светлорукая». Я написал рассказ с таким названием; я много писал в то время.
– Ну что ж, рад снова тебя видеть, Клер.
Двое парней за столиком в глубине зала продолжали махать руками, привлекая ее внимание. Она вздохнула и стала их обслуживать. Я смотрел, как проворно двигались ее длинные пальцы, хватали бутылки за горлышко, открывали морозилку, кололи лед. Это глупо, Кора, прости, но я подумал о чем-то вроде судьбы. Почему я выбрал именно этот бар, а не какой-нибудь другой? Почему забыл всех прочих девиц, кроме этой, «светлорукой»? И почему наткнулся на нее в тот самый день, когда должно снова появиться мое глубоко запрятанное прошлое, которое из-за возвращения Тома Батая вылезает из-под земли, словно рука зомби в фильме ужасов? Все возможно … Вошла компания молодежи, заняла самый большой стол, шумный смех, громкие разговоры, разноцветные шмотки. Клер засуетилась, а я стал пить свое пиво. Долго обхватывал ладонями бокал, чтобы остудить их; было холодно, даже в пабе, но я чувствовал, что горю. И безотчетно сугроб в моих внутренностях начал таять, создавая странные завихрения по краям живота. За столом молодежи тучный парень в криво надетой бейсболке что-то говорил на ухо брюнетке в майке с изображением группы Strokes, с волосами неестественной прямизны, а девица время от времени хихикала. Мне становилось все хуже и хуже. Сердце колотилось слишком быстро, я обливался холодным потом и с трудом дышал. Чувство отрыва от действительности было лишь предвестником. Я уже знал, что со мной такое – приступ паники. После твоей кончины они у меня случались часто, и врач прописал мне «Ксанакс» в больших дозах. В некоторые дни я не мог даже передвигаться по городу. Мне приходилось сходить с автобуса (на метро я совсем перестал ездить, было слишком трудно быстро оттуда выбраться), из-за комка страха под солнечным сплетением ноги размякали, по рукам бегали мурашки, словно в жилах закипала кровь. Мое тело переставало меня слушаться, мне срочно надо было выйти, воздуху, воздуху, воздуху . Уже несколько лет со мной не было ничего подобного. Я не знал, случился ли этот приступ из-за Клер, из-за встречи с отцом, из-за моей ностальгии или событий в доме – наверное, все вместе дошло до точки плавления.
Я вышел из бара как можно скорее, движимый тем же смятением, которое раньше вынуждало меня выскакивать из автобуса. Оказавшись снаружи, я попробовал брюшное дыхание, как меня учил мой психиатр. Это пройдет, это всегда проходит, ты это сам знаешь, вспомни, это всегда проходит. Но улица Сент-Катрин сама по себе была способна нагнать клаустрофобию. Узкая, с высокими обшарпанными домами, с анфиладой ирландских баров и крикливыми вывесками – каменное ущелье, прибежище мелкой шпаны, дилеров или просто драчливых мальчишек, готовых выплюнуть свою ярость в лицо первому встречному. Спускался вечер. Опять потемнело, на циклонном небе появилось нагромождение черных туч. За каких-то полчаса все изменилось; это был уже другой мир, другая страна. Я едва дышал, тонул стоя, втягивая в себя тонкую струйку испорченного воздуха словно через соломинку. Мне хотелось убежать, но я не расплатился за пиво. Я из породы людей, порядочных до мозга костей. Сама мысль что-то украсть мне нестерпима, наверняка из-за дурного воспоминания детства, когда моя мать уронила нечаянно пару гимнастических тапочек на колесо своей тележки. На выходе из универмага, когда мы уже шли к машине, нас сцапал охранник и, обзывая мать воровкой, буквально потащил по коридорам магазина в кабинет директора. Я был в слезах и ничего не понимал, мертвенно-бледная мама пыталась объяснить, что это всего лишь недоразумение, что, видимо, тележка случайно зацепила эти тапочки, которые к тому же по размеру никому из нас не подходили. Этот пустячный случай сильно на меня подействовал, потому что я впервые видел свою мать униженной, и уже тогда, лет примерно в шесть, вдруг понял, что такое несправедливость. Если бы, став взрослее, я встретил этого охранника, тупого идиота, я бы ему морду разбил. В общем, мне непременно надо было заплатить за пиво, но никак не удавалось успокоиться – Вселенная словно потеряла равновесие, лавиной накатило отчаяние, головокружительное ощущение пропасти, страх не заплатить за свое пиво и страх, что страх усилится еще больше, если я вернусь в бар… Еще минута, и из-за блуждающего нерва со мной случился бы припадок, но тут Клер вышла покурить.
– А, ты здесь? – сказала она, чиркая своей зажигалкой и пытаясь удержать колеблющееся желтое пламя в своей горсти. – Я уж было подумала, что ты свинтил.
Она уже не была обрубком женщины, торчащим за стойкой, тут она предстала передо мной целиком – белокурое каре, узкие джинсики, девичьи лакированные туфли-лодочки без каблуков, белизна голых лодыжек, таких же хрупких, как и запястья.
– Нет, извини, мне надо было всего лишь глотнуть воздуху, я сейчас…
Я начал рыться в карманах, пытаясь найти деньги, но слишком дрожал, нервно теребя молнию внутреннего кармана. Должно быть, я показался ей до такой степени жалким, что она положила руку на мое плечо – свою великолепную бледную руку на черный рукав моей парки.
– Знаешь что, Натан? Это за мой счет.
– Нет, совершенно незачем, я…
– Брось. Я тебя угощаю. В любом случае я уже закрыла недостачу в кассе.
– Тогда я твой должник. Я еще буду здесь завтра, может, вместе пообедаем? Если хочешь, конечно… Ты не работаешь?
– Зачем?
– Ну, не знаю… Поговорить?.. Поговорить о прошлом, узнать, что нового…
Она пристально на меня посмотрела, и я понял тогда, как обломала ее жизнь, сколько мужчин ее обидели, в том числе и я, быть может; в ее глубоком карем взгляде стояла монументальная печаль, смешанная с неумолимой твердостью – Клер была стеной, стала стеной, баррикадой. В моей памяти она была свежей, забавной и полной надежд. Вспомнились некоторые подробности той единственной ночи, которую мы провели вместе. Она изучала изобразительное искусство и показала мне блокнот со своими набросками, который был у нее в сумочке, – серия странных чудищ тушью. Я тоже рисовал и счел ее работы поразительными.
– Мне жаль, – сказал я, сам не зная почему.
– Мне тоже, – сказала она. – Жаль.
Она улыбнулась мне фарфоровой улыбкой. Потушила едва начатую сигарету. Повернулась и исчезла в баре. Из-за своих лодочек она шла словно танцуя. Я сильно зажмурился, потом снова открыл глаза; приступ паники прошел. Я чувствовал, как во мне рождается проблеск разочарования. Клер только что сказала мне «нет», и хотя я еще не совсем это осмыслил, однако впервые после твоей смерти, Кора, предпочел бы «да».
И я направился к месту встречи, опустив голову, но вполне сознавая реальность.
 | Грас - купить в интернет магазине OZON.ru с доставкой по выгодной цене |