Отрывок из книги:
Часть первая
Она огляделась, мучительно стараясь вспомнить, как оказалась в этом странном месте.
Кругом было безмолвие и увядание. Наверное, середина пасмурного, но теплого октябрьского дня... Сад стоял, словно колдовскими чарами окутанный легким туманом, и в тумане тонули окончания разбредающихся в разные стороны тропинок. С деревьев тихо осыпались пожелтевшие листья и с легким шелестом ложились на влажную землю, траву и аккуратную мошенную камнем аллею, на которой и стояла сейчас она, медленно осматриваясь вокруг.
Она втянула носом прохладный воздух и прикрыла глаза, стараясь почувствовать все оттенки запаха. Прелая листва, звонкий аромат поздних яблок, повлажневшей пыли и древесины. Вкусно. Умиротворяет. И волнует.
Пройдя по замостившим аллею камням несколько шагов, она в нерешительности остановилась у скамейки, засыпанной кленовыми листьями. Провела рукой по сиденью, сбрасывая листья вниз, и почувствовала, что рука стала мокрой. Все вокруг было покрыто тончайшим слоем влаги — это оседал и никак не мог осесть туман. Но ее это не смутило, и она присела на краешек скамейки, продолжая жадно вдыхать запахи. Опустила взгляд, пытаясь рассмотреть одежду, в которую была одета, и вдруг заметила маленький круглый шрам на левой руке. Она не помнила, откуда возник этот шрамик, но, увидев его, почувствовала себя спокойнее. Как будто заново познакомилась со своим телом, признала его.
В это мгновение ей в голову пришла мысль, что она соскучилась. Она не понимала, по кому и чему именно она так сильно скучает, но это чувство захватило всю се, хлынуло со всех сторон и наполнило душу странной дрожью, которую было не унять. Какая-то неведомая сила гнала ее прочь, дальше, дальше... Ей пришлось вцепиться пальцами в тонкую чугунную вязь кованых подлокотников, чтобы усидеть на месте. Она должна была понять.
Но понять было невозможно. Она не знала ничего: ни как оказалась в этом саду, ни кто она, ни как се зовут. Она ничего не помнила. Но страха не было, и тревоги не было. Нетерпение зашевелилось под ребрами, легкая улыбка тронула губы.
Ну и пусть! Пусть она не знала ничего о себе и этом месте, но все ее существо, от корней волос до кончиков подрагивающих пальцев, стремилось куда-то, летело, плыло. Она легко поднялась на ноги и заспешила по аллее вперед, туда, откуда ее звал чей-то неслышный голос, куда ее тянуло с невероятной силой, где она должна была быть. Тоска с каждым шагом все слабела и уступала место сметавшему все на пути радостному волнению. И предвкушению встречи.
Ноги почти не касались гладкого булыжника, набухшая от влаги длинная юбка нисколько не затрудняла их быстрый бег.
Если бы она могла знать, сравнивать — она бы сравнила себя с парусником, чьи паруса наполнил попутный ветер, и вот он несется в сверкающую даль по гладким упругим волнам. Но она не могла сравнивать. Она не знала, что на свете бывают парусники, и волны, и ветер — ведь ничего этого не было сейчас вокруг нее. Эта аллея, этот туман и булыжник, запах яблок и павшей листвы — вот и все, что она знала о мире. Этого было вполне довольно.
Она была не в силах сдерживать нетерпение, хотелось крикнуть, прыгнуть на двадцать шагов вперед, чтобы скорее сократить невероятное расстояние до... Она только бежала, не чувствуя ни биения сердца, ни боли в ступнях. Потому что сердце и ступни — что это, как не иллюзия?
И вот она остановилась. Чувства захлестывали ее, чуть не сбивая с ног. Не было только страха.
Она, задохнувшись, смотрела на ступени перед собой и не могла наглядеться.
Перед ней стоял Дом. Высокий двухэтажный каменный особняк. Часть фасада оплетали густой плюш и каприфоль. Шершавые серые стены потемнели от влаги и казались созданными не из камня, а из темно-жемчужного бархата. Высокие окна в резных переплетах были глазами, обращенными внутрь.
Из приоткрытого на первом этаже окна в осенний сад лились дивные звуки музыки: кто-то играл на фортепиано. Мелодия вилась, задумчива и нежна, иногда почти затихала, но тотчас вспыхивала снова и улетала ввысь, срываясь на высокой ноте. Три величественных аккорда, трель волнительного стаккато... Она словно рассказывала какую-то историю, и долгожданной гостье, стоящей в саду у края аллеи, эта история казалась знакомой. Томительной. Неоконченной. «Не забывай», — настойчиво и ласково твердила музыка раз за разом.
Тяжелая входная дверь чуть скрипнула на петлях, приглашая войти. И теперь она явственно поняла, что не зря бежала сюда, словно ветром подхваченная. Этот же ветер, невидимый, неосязаемый, приоткрывал ей дверь. И не было в эту минуту ничего более желанного, чем потянуть на себя медную витую ручку и шагнуть внутрь.
К высокому крыльцу вели шесть мраморных ступеней.
Первая почти ушла в рыхлую осеннюю землю, на нес со всех сторон наползала неугомонная трава.
Вторая немного покосилась влево. Но гостья шагнула на нес без опаски.
Третья треснула ровно посредине, и из трещины торчал чахлый на вид подорожник.
Четвертая была слегка щербата, и щербинки, при известном воображении, можно было принять за чью-то лукавую мордашку. Гостья мельком улыбнулась ей.
Пятая ступень была образцовой, ровной и гладкой.
А шестая... была уже не ступенью, а широкой придверной плитой на крыльце.
И желание исполнилось. За медную ручку она распахнула дверь и шагнула навстречу. Музыка в глубине Дома замерла.
Он улыбался, вставая из-за рояля и направляясь к ней с едва сдерживаемым нетерпением. А она не могла говорить и дышать. Ей не надо было ни секунды на то, чтобы узнать его. Глаза его, волосы, губы — она не видела ничего, ей это было не нужно, она и так знала, кто перед ней. Все молчаливо пело вокруг. Сейчас она осознала, что он рядом, что она достигла конца своего пути и нашла его снова. Что та потеря, тот ужас, который она пережила, его смерть — это ничего, пустяк. Что он снова рядом с ней, и иначе не может и быть.
— Ты... — вздохнула она.
— Ты, — кивнул он.
Их лбы соприкоснулись, пальцы сплелись. Времени не существовало, потому что души, созданные друг для друга, встретились. Снова.
Часть вторая
Москва, СССР
1936-1937
На левой руке был шрам от ожога, розоватый, недавний. Это она в котельной ударилась о трубу. Марина поморщилась: всего-то небольшой полумесяц ранки, а мешает все время, болит.
В комнате бурлило оживление. Света и Марина то и дело сменяли друг друга у небольшого овального зеркала, висящего за входной дверью, толкались, взвизгивали и в шутку оттирали друг друга локтями, вместе с тем пытаясь приложить к себе очередной наряд.
— Цыц! — донеслось до них из угла. — Ну девчата, я же просила...
Задумчивая Оля, крупноватая девушка с русой косой в руку толщиной, смотрела на них с укором. Она сидела в углу на кровати, прислонившись к стене спиной, обложенная листами бумаги и потрепанными библиотечными книжками.
Егоза Марина быстро прыгнула на кровать к Оле и схватила ее в охапку. Оля постаралась высвободиться.
— Мариш...
— Да все ты сдашь! Глупенькая! Стоит ли так мучиться?
— Это ты на всех занятиях отвечала. А я... Ни за что бы не подумала, что материаловедение такое сложное... — вздохнула Оля.
Марина скорчила устрашающую физиономию, поддразнила:
— Ох-ох-ох, такое сложное материаловедение...
И звонко рассмеялась, увидев, что Оля тоже улыбается. В ответ Оля взъерошила Маринины короткие волосы.
— Тебе хорошо говорить, — снова вздохнула она, когда Марина вернулась к нарядам. — Мадам Валсвская в тебе души не чает. А Валевская — это... Устроенность, уверенность. Работа. А работа — это труд. А труд...
— А труд — это май. А в мае надо гулять!
— Слышали бы тебя экзаменаторы...
Марина пожала плечами и не ответила. Оля снова уткнулась в учебники.
Пока Марина отвлеклась на Олю, Света полностью завладела шкафом и зеркалом и уже заканчивала сборы. Она оглядела себя в ситцевом платье цвета чайной розы в мелкий черный горошек, повернулась к зеркалу спиной и чуть не свернула шею, пытаясь разглядеть наряд сзади. Марина прыснула.
— Ты, Светка, ну точно гусыня. Такая шея у тебя... длинная, — озорно закончила она.
Бледная блондинка Света нахмурилась, кровь прилила к лицу.
— Скажешь тоже. Шея длинная, значит, лебедь, — подняла голову Оля, заступаясь.
— Ну да, лебедь. А я что сказала? — И Марина приняла такой невинный вид, что надувшаяся было Света усмехнулась и покачала головой:
— На тебя. Маринка, решительно невозможно сердиться.
— Решительно! — кивнула та, вытащила из-под стула небольшую сумочку, открыла ее и выудила на свет маленький тюбик губной помады. Подошла к Свете и решительно скомандовала:
— Давай открывай рот. Красить буду.
Света с готовностью выпятила губки. Ей эта процедура была не впервой. Раньше она сама просила Марину накрасить се, и причин тому было несколько. Во-первых, никто больше не умел так красить губы, как Марина. Они казались одновременно невинными и такими восхитительными после нескольких касаний ее тюбика помады. А во-вторых, из всех обитательниц общежития у Марины помада была лучшей, иногда даже торгсиновской, подаренная щедрыми клиентками в благодарность за сшитое платье или костюм.
Сегодняшняя помада пахла как-то иначе, богаче и вкуснее, и сердце у Светки предательски заныло.
— Что это, Мариш? Дай сюда! — Она быстро выхватила тюбик и прочла название на золотистом тюбике. — Вот это да! Это ж «Коти», с самого Парижу? Мамочка родная, а как пахнет! Ммм...
От неожиданности Светка совсем перестала следить за речью и тут же выдала с головой свое кристальное рабоче-крестьянское происхождение. Косметика от «Коти», иностранного производства, такая знаменитая и недоступная, что о ней не могли даже мечтать, — не то что держать в руках и красить свои пролетарские губы большинство москвичек. И тут эта маленькая драгоценность, прямо на третьем этаже общежития Текстильного института. Света не сводила с тюбика глаз.
— Ну да, «Коти», — улыбнулась Марина, глядя на раскрасневшееся от волнения лицо Светы. — Хочешь, отдам? Да ты бери, бери.
Света испуганно протянула тюбик обратно.
— Ты что?
— А что?
— Это ж...
— Ну да. Мне клиентка отдала. Ей муж привез, а ее такой цвет старит. Вот мне и отдала. А мне этот колер тоже не нравится. А тебе идет. Честное комсомольское!
Света долго стояла молча, на ее лицо набегала то тень, то почти благоговение. Наконец она кивнула и бросилась Марине на шею.
— Мариш! Ты золото! Золото настоящее. Проси что хочешь, ни в чем не откажу.
