Джейсон Дессен, выдающийся физик, некогда отказался от блестящей научной карьеры и стал обычным преподавателем в колледже. Теперь все его внимание отдано семье – любимым жене и сыну. Они для Джейсона важнее всего. И вдруг – это нелепое похищение… Неизвестный в маске напал на Дессена на улице, под дулом револьвера усадил его в машину, отвез к заброшенному зданию и ввел ему в вену непонятный препарат. Джейсон потерял сознание. А очнувшись, обнаружил себя окруженным массой людей; все они обращались к нему как к старому другу и наперебой поздравляли его с возвращением – и с тем, что его открытие наконец-то сработало. Вот только Дессен не знал никого из этих людей. И уж тем более не ведал, что за открытие совершил…
Отрывок из книги:
Люблю четверговые вечера.
Есть в них что-то вневременное.
Такая у нас традиция — семейный вечер, только мы втроем.
Мой сын Чарли сидит за столом, рисует что-то в альбоме. Ему почти пятнадцать. Вырос за лето на два дюйма и уже почти догнал меня.
Я отворачиваюсь от лука, который режу на разделочной доске.
— Можно посмотреть?
Сын поднимает альбом, показывает горный хребет — нечто инопланетное.
— Мне нравится, — говорю я. — Просто так или...
— Домашнее задание. Завтра сдавать.
— Что ж, трудись, мистер В-Последнюю-Минуту. Довольный и чуточку пьяный, я стою у себя на кухне и даже не подозреваю, что этот сегодняшний вечер — конец всего. Всего, что я знаю, всего, что люблю.
Никто не скажет, что скоро все изменится, что тебя лишат всего-всего. Никакой системы предупреждения о приближающейся опасности нет, как нет ни малейшего указания на то, что ты уже стоишь над пропастью. Может быть, именно поэтому трагедия так трагична. Дело не в том, что случается, а в том, как это случается: удар настигает внезапно, когда ты совсем его не ждешь. Ни увернуться, ни собраться уже не успеваешь.
Светодиодные светильники отражаются на поверхности вина в бокале, и в глазах начинает пощипывать от лука. На старенькой вертушке в кабинете крутится пластинка Телониуса Монка. Аналоговые записи можно слушать бесконечно — в них есть некая сочность звучания, особенно эти щелчки между треками. В кабинете у меня груды редких виниловых дисков, и я постоянно говорю себе, что однажды возьмусь за них и приведу все в порядок.
Моя жена Дэниела сидит на «кухонном островке». В одной руке у нее почти пустой бокал, в другой — телефон. Почувствовав мой взгляд, она улыбается и, не отрывая глаз от экрана, говорит:
— Знаю, знаю. Я нарушаю главное правило семейного вечера.
— Что-то важное? — спрашиваю я.
Дэниела смотрит на меня темными испанскими глазами.
— Ничего.
Я подхожу к ней, мягко забираю телефон и кладу его на столешницу.
— Могла бы приготовить пасту.
— Предпочитаю смотреть, как готовишь ты.
— Вот как? Тебя это заводит, да? — понизив голос, спрашиваю я.
— Не-а. Мне просто больше нравится выпивать и бездельничать.
Ее дыхание отдает сладким запахом вина. На губах она держит улыбку, с архитектурной точки зрения совершенно невозможную. Улыбку, которая до сих пор действует на меня убийственно.
Я допиваю последние капли.
— Откроем еще бутылочку?
— Было бы глупо не открыть.
Пока я вожусь с пробкой, Дэниела забирает свой телефон и показывает мне дисплей.
— Читала в «Чикаго мэгэзин» рецензию на шоу Марши Альтман.
— И как? Благожелательная?
— Да. Практически любовное письмо.
— Она молодец.
— Я всегда думала...
Супруга обрывает предложение, не доведя его до конца, но я знаю, куда ее потянуло. Пятнадцать лет назад, еще до знакомства со мной, Дэниела делала первые шаги и подавала надежды на артистической сцене Чикаго. У нее была студия в Бактауне, она показывала свои работы в полудюжине галерей и готовилась к сольной выставке в Нью-Йорке.
Потом вмешалась жизнь. Я. Чарли. Тяжелая послеродовая депрессия.
Крушение планов.
Сейчас Дэниела дает частные уроки живописи школьникам.
— Не то чтобы я не рада за нее. То есть да, она умница, талант, и она все это заслужила.
— Послушай, — говорю я, — если тебе станет лучше, Райан Холдер только что получил премию Павиа.
— А что это такое?
— Междисциплинарная награда, которую дают за высокие достижения в биологических и физических науках. Райана отметили за работы в области нейробиологии.
— Премия большая?
— Миллион долларов. Признание. Широкие возможности для получения грантов.
— Повышение по службе?
— Истинная ценность награды именно в этом. Он пригласил меня сегодня отметить это дело неформальным образом в узком кругу, но я отказался.
— Почему?
— Потому что сегодня наш вечер.
— Тебе надо сходить.
— Не пойду.
Дэниела поднимает свой пустой бокал.
— То есть ты хочешь сказать, что у нас с тобой есть веская причина напиться?
Я целую ее и щедро наливаю нам обоим из только что открытой бутылки.
— Эту премию мог бы получить ты, — говорит Дэниела.
— А ты могла бы владеть художественной сценой этого города.
— Зато у нас есть это. — Жена делает широкий жест, включающий в себя обширное пространство нашего городского особняка; его я купил еще до встречи с ней на деньги, полученные по наследству. — И это... — Она кивает в сторону Чарли, который полностью поглощен работой. Своей сосредоточенностью наш сын напоминает Дэниелу, когда та с головой уходит в живопись.
Странная это штука — быть родителем подростка. Одно дело — растить ребенка, и совсем другое, когда за умным советом обращается человек, стоящий на пороге взрослости. У меня такое чувство, что дать-то особо и нечего. Подозреваю, есть отцы, которые видят мир в определенном ракурсе, четко и ясно, и они всегда знают, что говорить сыновьям и дочерям. Но я не из их числа. Чем старше становится мой ребенок, тем меньше я понимаю. Я люблю сына. Он для меня — все. И при этом мне трудно избавиться от чувства, что я каким-то образом подвожу его. Отправляю в суровый и жестокий мир всего лишь с крохами моих довольно неопределенных убеждений.
Я подхожу к шкафчику возле раковины, открываю его и начинаю искать коробку с феттуччине.
Дэниела поворачивается к Чарли:
— Твой папа мог бы получить Нобелевскую премию.
Я смеюсь.
— Это, пожалуй, преувеличение.
— Чарли, не верь, — возражает жена. — Он — гений.
— Ты милая, — говорю я. — И немножко пьяная.
— Ты сам знаешь, что это правда. Наука шагнула не так далеко вперед, потому что ты любишь свою семью.
Я только улыбаюсь. Когда Дэниела выпивает, случаются три вещи: у нее начинает проскакивать родной акцент, она становится агрессивно доброй и у нее появляется склонность к преувеличению.
— Твой отец сказал мне однажды ночью — никогда этого не забуду! — что чисто научное исследование требует полного самоотречения. Он сказал... — На какое-то мгновение — и к моему удивлению — эмоции у супруги берут верх. Глаза ее затуманиваются, и она качает головой, что делает всегда перед тем, как расплакаться. Но в последний момент Дэниела все же справляется с собой и продолжает: — Он сказал: «На смертном одре хочу вспоминать тебя, а не холодную, стерильную лабораторию».
Бросаю взгляд на Чарли и вижу, как тот, не отрываясь от работы, закатывает глаза. Наверное, смущен разыгрывающейся на его глазах родительской мелодрамой. Я смотрю в шкафчик и жду. Подступивший к горлу комок рассасывается, и я, взяв пасту, закрываю дверцу.
Дэниела пьет вино.
Чарли рисует.
Трогательный момент проходит.
— Где у Райана вечеринка? — спрашивает жена.
— В «Виллидж тэп».
— Так это ж твой бар!
— И что?
Она подходит и забирает у меня коробку с пастой.
— Иди, выпей со старым колледжским приятелем. Скажи, что гордишься им. И выше голову! Передай мои поздравления.
— Твои поздравления я передавать не буду.
— Почему?
— Ты ему нравишься.
— Перестань!
— Так и есть. С тех самых пор, когда мы жили в одной комнате в общежитии. Помнишь последнюю рождественскую вечеринку? Он только и делал, что пытался заманить тебя под омелу.
Дэниела смеется.
— Когда вернешься, обед уже будет на столе.
— Значит, вернуться мне нужно через...
— Сорок пять минут.
— Что бы я без тебя делал?
Она целует меня.
— Давай даже не будем об этом думать.
Я беру ключи и бумажник с керамического блюда возле микроволновки и выхожу в столовую, задержав взгляд на тессерактовой люстре над обеденным столом. Дэниела подарила ее мне на десятую годовщину свадьбы. Самый лучший подарок.
У передней двери меня догоняет голос жены:
— Будешь возвращаться, возьми мороженое.
— Мятное с шоколадной крошкой! — добавляет Чарли.
Я поднимаю руку и выставляю большой палец.
Не оглядываюсь.
Не прощаюсь.
И мгновение уходит незамеченным.
Конец всего, что я знаю. Всего, что люблю.
* * *
Я прожил на Логан-сквер двадцать лет, и краше всего это место бывает в первую неделю октября. На память всегда приходит строчка из Ф. Скотта Фицджеральда: «Жизнь начинается заново с первой осенней свежестью».
Вечер выдался прохладный, небо ясное, и на нем прекрасно видна рассыпанная пригоршня звезд. В барах шумнее обычного, их заполнили разочарованные фанаты «Кабс».
Я ступаю на тротуар под мерцающей пестрой вывеской «ВИЛЛИДЖ ТЭП» и смотрю в открытую дверь корнер-бара, найти который можно в любом уважающем себя районе Чикаго. Этому бару случилось стать моей местной забегаловкой. К дому он самый близкий — всего-то пара кварталов.
Я прохожу сквозь сияние голубой неоновой вывески перед окном и переступаю порог. Пробиваясь через толпу, киваю Мэтту, хозяину и по совместительству бармену.
— Только что рассказал о тебе Дэниеле, — говорю я Райану Холдеру.
Он улыбается. Для преподавателя-лектора вид у него весьма изысканный и ухоженный — загорелый, в черной водолазке, растительность на лице тщательно подстрижена.
— Чертовски приятно тебя видеть. Тронут. Дорогая? — Холдер трогает голое плечо молодой женщины, сидящей на соседнем табурете. — Ты не уступишь место моему старому другу? На минутку?
Женщина послушно освобождает табурет, и я сажусь рядом с Райаном. Он подзывает бармена.
— Мы хотим самого дорогого, что есть в вашем заведении.
— Райан, не надо... это ни к чему, — пытаюсь я отказаться.
Друг хватает меня за руку.
— Сегодня пьем самое лучшее.
— Есть двадцатипятилетний «Макаллан», — говорит Мэтт.
— Двойной. На мой счет, — заказывает Холдер.
Бармен уходит, и Райан тычет мне кулаком в плечо. Сильно.
За ученого его с первого взгляда и не примешь. В студенческие годы он играл в лакросс, о чем до сих пор напоминают его широкие плечи и легкость движений прирожденного атлета.
— Как Чарли и милая Дэниела?
— Отлично.
— Надо было взять Дэниелу с собой. Я не видел ее с прошлого Рождества.
— Просила передать тебе поздравления.
— У тебя чудесная жена, но это не такая уж новость.
— Каковы шансы, что и ты в ближайшее время остепенишься?
— Почти никаких. Холостяцкая жизнь с ее немалыми преимуществами меня вполне устраивает. А ты по-прежнему преподаешь в Лейкмонт-колледж?
— Да.
— Приличное заведение. Базовый курс физики?
— Точно.
— Значит, преподаешь...
— Квантовую механику. В основном вводную часть. Ничего жутко сексуального.
Мэтт возвращается с нашими напитками. Райан берет у него стаканы и ставит мой передо мной.
— Так ты сегодня празднуешь... — начинаю я.
— Экспромт. Несколько аспирантов организовали. Больше всего им хочется напоить меня и учинить суд.
— У тебя удачный год. Я еще помню, как ты чуть не засыпался на дифференциальных уравнениях.
— И спас меня ты. Не в первый и не в последний раз.
На мгновение под уверенностью и глянцем проглядывает бестолковый студент-весельчак, с которым я полтора года делил отвратительную комнату в общежитии.
— Павиа тебе дали за...
— Идентификацию префронтального кортекса как генератора сознания.
— Точно. Конечно. Я же сам в газете читал.
— И что думаешь?
— Блеск.
Похвала ему определенно по вкусу.
— Сказать по правде, Джейсон, — говорю это без лишней скромности, — я всегда думал, что прорывную работу опубликуешь ты, — признается мой друг.
— Правда?
Холдер изучающе смотрит на меня поверх черной пластиковой оправы очков.
— Конечно. Ты умнее меня. Это все знали.
Отпиваю виски и стараюсь не показать, насколько он хорош.
— Хочу спросить... Ты сейчас кем себя считаешь — ученым-исследователем или преподавателем?
— Я...
— Потому что я, прежде всего и главным образом, считаю себя человеком, ищущим ответы на фундаментальные вопросы. Если люди, которые меня окружают... — Райан кивает в сторону прибывающих студентов, — достаточно умны, чтобы поглощать знания всего лишь за счет близости ко мне... что ж, отлично. Но передача знаний сама по себе меня не интересует. Значение имеет только наука. Исследование.
