Эта рукопись была передана организатору краеведческого музея Клева-кинской средней школы Каменского района Свердловской области Топоркову Виктору Александровичу в 1979 году. Ее автор — старожил села Клевакинское, участник Первой мировой и Гражданской войн Рожин Федор Лазаревич, 1893 года рождения.
Он начал свои воспоминания в 1965 году и разделил их на две части — «Прежде» и «Теперь», стремясь «сопоставить жизнь и быт крестьян царской России и Советской России». При этом жизнь дореволюционной деревни реконструирована, как он уточняет в предисловии, в основном «со слов и рассказов стариков», а советский период прошел у него на глазах, при активном личном участии.
Пенсионер Рожин искренне считал, что его воспоминания, подчеркивающие достижения советского строя, будут полезны для молодежи и потому заинтересуют представителей власти. В1973 году он отправлял свои записи в журнал «Урал», но получил отказ из редакции по причине «малохудожественности» стиля. Тогда он написал письмо первому секретарю Свердловского обкома партии Рябову (черновик сохранился вместе с рукописью) с просьбой посодействовать в публикации. Одной из причин его обращения в обком стала «крайняя нужда» в материальной помощи, поскольку пенсию начислили всего 35 руб. 25 коп., а килограмм мяса стоил 3,5-4 руб. Помочь же было некому, так как все три сына погибли на войне. Автор надеялся, что секретарь обкома проявит «коммунистическую отзывчивость плюс гуманность» и поможет «погасить» облигации государственного займа на сумму 660 руб., чтобы предстоящая зимовка стала сытой и теплой, «да и, кажется, последней».
Ниже впервые публикуются два отрывка из воспоминаний Федора Рожина, красноармейца, попавшего в военный конвой, который сопровождал весной 1918 года царскую семью из Тобольска в Тюмень.
В ДОМЕ РАСПУТИНА
На тракте Тюмень — Тобольск отряд, в который входил Федор Рожки, остановился в Покровском, родном селе Григория Распутина. Сам Рожин с тремя красноармейцами оказался на постое в доме Распутина.
...Опишу наше появление на квартиру к Распутиным.
Дом Распутина в селе Покровском стоит на центральной улице и в центре, против почты, рядом, через проулок, комитет бедноты, ранее здание волости.
Дом деревянный, двухэтажный, опалублен тесом в елку, покрашен в цвет сирени, крыт железом, ворота плотные, надворные постройки, амбары, сараи, конюшни — все вековечно крепкое. Под навесом несколько троечных саней и прочих беговых санок зимних и бегушек летних. По всей ограде настлан деревянный настил.
Приходим — кухня, встречает нас женщина, хозяйка дома, брюнетка маленького роста, лет 55-58. Одета под вид монахини, черное платье, такой же головной платок, на ногах теплые комнатные туфли, без удивления и крика...
Комната, в которую нас поместили, имеет метров 12 жилой площади, четыре больших окна, две без постелей кровати, мягкий диван, письменный стол очень большой, ломберный стол с шестью задвижными ящиками, закрытыми на внутренние замки.
На стене 60x40 увеличенный портрет с подписью «1912 год» Григория Распутина. Одет в суконный сибирский азям, в шапке с бобровой опушкой, большая клином борода. Фотографирован в полупрофиль, глаза скошены, с хитринкой. Видать, человек сильной комплекции.
Этажерка с книгами разных русских писателей. Здесь же в богатом переплете книга формата журнала «Огонек» — История Русско-японской войны. Жалею — прочитать не мог, присвоить тоже. Такой книги я ранее еще не видал.
Эта женщина оказалась женой Григория Распутина, звать теперь не помню. При ней были тогда сын лет 24-х, блондин, женатый, и две дочери, которые жили на втором этаже и при нашем случайном появлении на кухне немедленно убегали наверх. Третья дочь Распутина тогда жила во Франции вместе с мужем, князем Оболенским...
Кроме того, ящики письменного стола, стоящего в комнате, где мы квартировали, очень нас интересовали, но открыть замки с помощью гвоздков и проволочек не удавалось. Не помню, кто из нас попробовал поднять верхнюю доску — крышку всего стола, и она немного подалась, а остальное помог штык винтовки-трехлинейки — и ящики в нашем распоряжении. Здесь в ящиках хранились разные письма, тетради, газеты, журналы и прочий хлам, не представляющий интереса. Все содержимое ящиков я перебрал и нашел только письмо, лично Распутиным писаное из Петербурга Тобольскому епископу Варнаве, что-де посылаю тебе этого человека, окажи помощь обязательно. И тут же приписка: «Не удружишь — ругаться будем». Подпись — Грегорей...
В одном из ящиков попал мне небольшой альбомчик в бархатном переплете с бронзовой застежкой. В альбоме на первой странице автопортрет, хорошая яркая фотография дочери царя Татьяны, в альбоме разные стишки, мелочные надписи, и одна из них, надо полагать, хозяйки альбома, такая:
На память Дусе.
Если хочешь быть счастливой, поешь изюма с черносливом,
И тогда в твоем желудке разведутся незабудки. Твоя Татьяна.
Дуся — это старшая дочь Распутина, вышла замуж за князя Оболенского.
Альбом и письмо Варнавы я взял, но живший с нами красноармеец учитель Степанов выкрал их у меня...
Все мужики, с которыми я говорил, отзывались о нем хорошо, и никто не сказал, что «Гришка Распутин», а просто в беседах говорили — Григорий Ефимович.
А на заданные мною прямо вопросы, что, мол, Распутин пьяница, вор и конокрад, то отвечали: «Нас Григорий Ефимович не обижал, может, и было где воровал, но это далеко на стороне, здесь не замечали. Раньше так же, как отец его, и он сельским хозяйством [занимался], как все, и жил неплохо. Дружил с начальством, с духовенством, уехал в Петербург — хозяйство не забывал, все построил, а выпивать мы все тоже выпиваем.
На мой вопрос, что Распутин и из Петербурга приезжал пьянствовать с ватагой в Покровское, тоже говорили: «Если в летнее время Григорий Ефимович и приезжал с гостями погулять, повеселиться, то и нам от него тоже плохого не было. Сам гулял и нас, мужиков, не забывал, угощал всех без разбору вместе с гостями. А кто имел нужду в деньгах — [те] просили, и никогда не отказывал, давал, и данные в долг деньги никогда не спрашивал...
Я как политически неграмотный тогда, да, признаться, и теперь, все же особенно заинтересовался одним событием, а когда попал в Покровское, да еще на квартиру Григория Распутина, то не могу обойти вниманием следующего.
20 декабря 1916 года я уезжал из Петрограда на родину в Екатеринбург часов в 5 дня. Уже сидел в вагоне, слышу выкрики мальчишек-газетчиков: газета «Воля», вечерний выпуск, убийство Распутина. Я вышел из вагона и купил газету, которая была примерно теперь формата «Сельской жизни». Газета «Воля» была от издателя до редактора занята исключительно описанием убийства Распутина на Гороховой улице в доме № 64 князем Юсуповым...
Событие это описал капитан Климов, его авторская в газете подпись. В газете Климов описал большие подробности: об авторитете Распутина при царском дворе, о его пьянстве при дворе и других вельможных лиц. И близком интимно отношении к царице. О той печали, которую потерпела императрица Александра Романова с убийством ее друга Распутина. О том, что Распутин вел себя в дворце царя вольно, похабно и чувствовал как дома. О том, что царица старалась похоронить Распутина вроде в часовенку наподобие святого старца-богоугодника.
Меня очень интересовало как-нибудь завести беседу с хозяйкой квартиры, женой Распутина, но все не удавалось. Я как заместитель командира отряда одновременно вел закупку продуктов у населения, чаще всего у Распутиной, и платили хорошо, плюс вели себя вежливо, чем подкупили, и хозяйка стала в разговорах по хозяйству податливей...
После окончания чаепития все разошлись, и я в столовой остался вдвоем с женой Распутина, так как мне нужно было произвести расчет за продукты — мясо, яйца, молоко и масло, которые я брал на карандашную запись. Цену за все взятое я назначал сам, и немного выше, чем они желали получить, имея целью немного расположить к нам, красным жильцам, бывшим у них на квартире. Да кроме того, чтоб не сложилось о нас мнение, что большевики хамы и обиралы, чего я почти добился. Было заметно последние дни у них проживания: отношение было доброжелательное, и дочери меньше прятались.
Дальше в беседе на мои кой-какие безусловно тактичные вопросы — и понятно, Распутина я не называл Гришкой — старушка начинала ту или иную беседу или короткий рассказ, воспоминание: «Это было тогда, когда отец [глава семьи Распутин] жил в Петербурге» или «Это было после смерти отца».
«Не скрою, жизнь его тогда проходила бурно, но отец меня с детьми не бросал. Давал деньги на постройку хозяйства, покупку лошадей и инвентаря. Дочерей увез в Петербург, дал им хорошее образование. А сын остался со мной в помощь по хозяйству.
Отец ежегодно приезжал из Петербурга в Покровское, всегда большой компанией обоего пола, понятно, гуляли.
Судьей я ему не была и ни в чем ему не мешала, тем более что видела его положение при царском дворе. А когда дочь приехала с князем Оболенским, то здесь я особо оценила заботу отца о детях, он им дал образование и старшую дочь выдал замуж за князя Оболенского, которые сейчас живут в Париже. Да и в личной нашей жизни отец меня не обижал. Не умолчу, покойник пил очень часто и много, но пьяным не был, [так] чтобы упал, был крепок, и пьяный меня никогда не беспокоил. Я как неграмотная тоболячка при его положении со всем мирилась, а его конец трагической смерти меня безусловно сокрушил».
С ЦАРСКОЙ СЕМЬЕЙ
27 апреля 1918 года в Покровское прибыл поезд конского транспорта, троек 10-12 в больших сибирских ходках. За крытой повозкой, в которой находились Александра Федоровна и дочь Мария, следовала тройка лошадей, запряженная в ходок, в которой сидел Николай II.
Когда тройка остановилась, арестованные вышли, их окружил конвой, в том числе Федор Рожин.
...Здесь коротенько опишу, кто прибыл, как одеты и как ведут себя.
Царь Романов Николай II, арестованный. Роста небольшого, коренаст, рыжий, сруса борода небольшая, подбородок седой, на висках волос седой. Одет: лакированные сапоги, брюки диагональные синего цвета, фуражка военная с офицерской кокардой, шинель обыкновенная, даже не офицерская, погон нет. И позднее пришлось мне наблюдать [в помещении], где они все завтракали: одет в китель цвета хаки диагоналевый, погон также нет. На груди георгиевский крест, не знаю, какой степени.
Ведет себя, я сказал бы, беззаботно, непринужденно, почти со всеми бойцами из конвоя разговаривает — конечно, о пустяках, вроде «где служил в войну, в какой части, откуда родом, какое село» и т.д.
Царица Александра, жена Николая, лет под пятьдесят, очень сухощава, выше среднего роста, даже точно: мой рост 1 метр 82 сантиметра, а она еще выше сантиметра на четыре.
Читатель не поверит, а я пишу точно. Я рост царицы со своим измерял, а это сделать было просто, и было в селе Покровском. Конвой свободно и довольно близко рядом вращался среди арестованных. И когда стояла царица, Долгоруков, дочь Татьяна [Мария] и другие, я подошел к царице, встал спиной к спине царицы Александры, а метрах в 5-6 наблюдали командир Чирухин, Головин, Муравьев и Степанов. Результат: Александра выше меня на ладонь, т.е. сантиметра на четыре.
Одета царица в темно-синий костюм, шляпа с перьями, на ногах сапоги высокие, и надо, сказать, дочь и какая-то княгиня были в высоких лакированных сапогах мужских, т.к. было очень грязно. Верхняя одежда — какой-то теплый жакет.
Царица, сказал бы, очень сухощава, плоскогруда, с носом немки, на щеках слабый румянец, прическа валиком по-японски, волосы с крупной проседью. Жена царя на всем пути от Покровки до Тюмени на остановках вела себя в обществе дочери, княгини, князя Долгорукова и медика старика Боткина. Я часто наблюдал за разговором их, но, увы, разговор велся только на французском или немецком языках.
Дочь Татьяна [Мария] также высокого роста, очень смуглая, с тонкой талией, особенной наружностью и фигурой не выделяется и на царевну не похожа.
Дама-княгиня — сужу по тому, что вместе с семьей царя следовали четыре лакея и эту даму называли княгиня — также ничего особенного, среднего роста, толстуха носастая, рожа в угрях, под пятьдесят, одета пестро, шуба, ротонда, шаль большая, взгляд волчий — вообще княгиня!
Князь Долгоруков высокого роста, блондин атлетического телосложения лет 45. Холеное лицо и усы большие пушистые. Одет: бекеша офицерского шинельного сукна, каракулевая офицерская шапка, в охотничьих сапогах, ведет себя по-княжески гордо, но видать — все напускное, в душе трусит, больше в компании с царем Николаем. На вид свеж.
Медик Боткин, старик, бобриковое зимнее полупальто, шапка-ушанка, высокие сапоги. Оброс бородой, седой, сильной комплекции, лет 65-70.
Дама-княгиня тоже больше ведет разговоры с Боткиным, а следовали Боткин и Долгоруков в одном ходке.
После всего следовали дальше, и по дороге была еще остановка перед Тюменью в селе Борки в 35 км от Тюмени, здесь так же Яковлев и арестованные обедали, конвоя внутри не было, обедали в кирпичной двухэтажной школе...
Дальше доставили в Тюмени на станции в специально поданный малый состав поезда, Романовых погрузили в вагон. С ними [...] для сопровождения попали отряд Екатеринбургских бойцов во главе с Хохряковым — [это] знаю, и туманно — еще какие-то отряды, кажись, москвичи, тамбовцы и уфимцы. Мы, камышловцы и тюменцы, поехали по домам.
Меня до сих пор удивляет, почему этот дурила Николай II, живя в Тобольске в губернаторском доме под охраной черносотенца полковника Попова, преданного царю [не сбежал] — да Николай и гулял свободно, если его и охраняли, то только потому, чтобы кто его не убил. Да к тому же окружен был попами, кулаками и купцами. Скажи Николай одно слово, и его на руках бы уперли до границы Монголии или Китая. Невольно напрашивается: дурак, ну и лежи в Коптяках, искупай свою вину пред пролетариатом, задушенными тобой борцами и расстрелянными рабочими. Собаке и смерть собачья.
Автор публикации — Ольга Пропп,
доцент кафедры истории России
Российского государственного профессионально-педагогического университета (Екатеринбург).
Текст подвергся незначительной правке, стиль и орфография автора сохранены.