Учительница литературы Соня Витглиц каждое утро просыпается от боли. Её ждут лицеисты, уроки, контрольные работы – рутина. И такой же рутиной стало для неё второе обличье лицея: жуткое, невероятное, засекреченное. Впрочем, мир Сони Витглиц пережил два Сдвига – нарушения пространственно-временного континуума, – и обзавелся многими страшными секретами. Но почему она боится появления второго учителя литературы – своей замены? Почему прибыл новый начальник службы безопасности?
В противостоянии безжалостных спецслужб и столь же безжалостных законов Мироздания судьба человека – песчинка. Но и она может остановить адский механизм.
Отрывок из книги:
«…Наш мир ранен.
Мы потеряли так много, мы сохранили так много. Сдвинутая Земля, где сохранились социальные сети и высокие технологии, где остался гипертекст. Я видела наводнения – и слушала обсуждение «Князя света»«. Я смотрела на затопленные замки на Ривьере и представляла, что сказали бы великие герои прошлого, увидев наш мир. Представляла их разговоры – и словно открывала пьесу абсурда Стоппарда. Или Ионеско.
Мотивы конца света остались в прошлом – фантастика, истеричная периодика.
Мотивы конца света остались вокруг нас».
* * *
Карин писала небрежно, я словно видела, как тревога водит ее рукой. Эссе отражало ум, отрывистый стиль – волнение. Выпускница думала о чем угодно, только не о праве человека на самовыражение, только не о мифологической фантастике.
«Карин Яничек. Идти на контакт бессмысленно. Просто наблюдать – опасно».
Я протянула руку к клавиатуре.
Сеть. Психолого-педагогический отдел, документы, «введите пароль». Онлайн-форму «0–18» я нашла не сразу: базу данных в который раз перетасовали, появились какие-то новые формуляры. Значит, скоро педсовет. Скоро скрип по поводу теперь уже трех еженедельных отчетов.
Данные на Карин были полными и разносторонними, все учителя обращали внимание на ее тревожность, замкнутость, склонность к подавленным переживаниям. Я листала отчеты, помеченные ремарками психологов, и эта пьеса на десяток действующих лиц становилась все более драматичной.
Экран шел ритмичной рябью вспышек: я вертела баночку с таблетками. Мерцающий шорох помогал сосредоточиться – как пульс, как старые часы. Я не знала, что еще добавить к портрету девушки, которая была воплощением лицея – той его части, что лишь косвенно связана с Ангелами.
Гениальна, прилежна. Смертельно и навсегда напугана.
Драма на экране становилась чистым экспрессионизмом, общение психологов и педагогов все больше походило на чат, на отрывистые реплики в реанимационном покое.
Я закрыла форму, не добавив туда ничего.
Очень хотелось написать что-то неслужебное, что-то о скором выпуске. О том, что нужно только пережить надвигающуюся зиму. Я прикрыла глаза: эмоции боя – на излете, тысячекратно ослабленные – все еще будоражили меня. Я искала метафоры, находила их и снова искала. Мой мир дрожал под ударами символов, мой мир соскальзывал туда, в ядовитый сад смыслов, в грязь рождения Ангела.
Я чувствовала себя там как дома. Это было отвратительно. Это было волшебно. Мне хотелось чего-то, чего я не могла представить, чего-то большего, чем я могла уместить в свое крохотное «я».
Нужно всего лишь выспаться: сон перемелет впечатления – ему не впервой. Я проснусь от боли, проснусь, чтобы сменить промокшее от пота белье, проснусь, понимая, что забыла очень важное, невозможно важное.
Но я проснусь. И я – это буду только я.
Пока что мне оставались эссе и потуги памяти отделить свое от чужого.
Работы лежали на столе ворохом. Некоторые вызывали странное дежа-вю: значит, я когда-то побывала в личности автора, видела его мир изнутри. Некоторые проваливались в колодец чужой для меня метафорики, и их нужно было толковать, одновременно следя за развертыванием темы и орфографией. Оригинальные проходы, наивные попытки скрыть пустоту за нечитаемым образом, шаткие композиционные решения…
Порой мне кажется, что бумага кричит. Что красная ручка опускается в плоть. Что сквозь бумагу вот-вот проступит окровавленное лицо, разойдется в вопле. Порой мне кажется, что быть учителем и убийцей – срашнейшая ошибка: рано или поздно начинаешь путать роли.
Я поставила последнюю оценку, сбросила халат и погасила свет. Если бы можно было управлять памятью, я бы хотела оставить разговоры с Куарэ, а остальное – стереть.
Ну пожалуйста.
* * *
Мне приснилось, что раскрылся дом.
Я плыла среди алых длинных нитей, что-то распирало голову изнутри, и тело казалось таким маленьким, таким исчезающим. Я ощущала себя болезнью.
Я была ею – маленькой, концентрированной болью.
Наверное, так.
Потом начался обычный сонный бред. Я бродила между деревьев, смотрела на тела, полускрытые низовым туманом. Деревья потели тягучей влагой – обычные, в сущности, деревья. Среди них стояли обычные, в сущности, люди с угольями в груди.
«Снова».
Мне приснилась незнакомая девушка, привязанная к дереву. Слизь омывала ее, стекая с ветвей, затекала в разорванный криком рот. Девушку становилось видно все хуже.
Пошел серый снег. Он повисал в воздухе, он, казалось, вообще не двигался, но под ногами становилось противно-холодно. Снег перемалывал этот лес, замешанный на жути.
Я стояла и смотрела, как работает мое подсознание.
«Кто ты?» – на пробу спросила я. Снег шел и шел – ни криков, ни раскаленных угольев – он становился все белее, все чище, и я, не дождавшись ответа, проснулась.
Было утро, за окном сеялся мой сон – белый, крупный, первый.
А у меня онемели ноги.
«Опять», – подумала я, вспоминая, где моя трость.
* * *
– А, черт!
Я успела ухватиться за поручень. Позади был лестничный пролет, в животе – пусто, а в горле застыл комком воздух. Окрик еще звенел перед глазами.
«Глупо», – подумала я. Я держалась за перила, за трость, а кейс лежал между мной и брюнеткой, которая чуть не сбила меня вниз по лестнице. Желтая блузка, песочная брючная двойка – сплошное пятно, мазнувшее по глазам.
– Простите, мисс, – сказала женщина в желтом и наклонилась, поднимая мой кейс. – Я вас не заметила.
Я кивнула. Волосы она собрала в хвост – длинный и непослушный, иссиня-черный.
– Джоан Малкольм. Доктор Малкольм, – сказала она, прислушалась к чему-то и тряхнула головой: – Можно Джоан.
– Доктор?
«Джоан». Она внимательно рассматривала меня, я – ее. Огромные синие глаза, затонированные веснушки под ними. И она не накрасила губы – или «съела» помаду.
– «Доктор» в смысле ученой степени, – наконец произнесла Малкольм. – Я физик, ваш новый заведующий лабораторией.
«Ваш новый», – выделила я.
Третий проводник.
– А вы?..
Это раздражение. Легкое, умело скрываемое.
– Соня Витглиц. Учитель литературы.
– Мисс Витглиц, – кивнула она. – Очень приятно.
Она красиво соврала – насчет «приятно» – и она меня заочно знала. В Джоан было что-то от доктора Мовчан в ее худшем воплощении.
От звонка у меня потемнело в глазах. Боль, досада (я остановилась как раз около динамика), снова боль. Лестница полыхала, подсвеченная резким алым звуком, и сквозь дрожь красноты я видела внимательный прищур Джоан.
– Не ослепли? – тихо спросила Малкольм. – Держите. До встречи, Витглиц.
Я держала свой кейс, смотрела вслед Джоан и понимала, что губы – это еще совсем не странно, а вот такая осанка у спускающейся по лестнице молодой женщины…
Джоан не подходило слово «доктор».
Оперативник Малкольм. Капитан Малкольм.
Я повернулась и пошла по коридору. Я постаралась, чтобы странное столкновение осталось на площадке. Оно мне не нужно, оно лишнее в моих… Осложнениях. Трость мягко упиралась в паркет, в нее упирались взгляды лицеистов, так много взглядов. Ноги немели, в коленях покалывало. До кабинета оставалось тридцать с лишним метров.
А за урок мне предстояло пройти еще метров сто.
В конце концов, не на ходунках, подумала я, открывая дверь класса. Это была главная мысль последних метров – удивительный оптимизм.
* * *
– Привет, Соня!
Это Канадэ – значит, достаточно просто пойти медленнее.
– Привет.
– Снова?
Я кивнула. Подразумевалось, что такой простой вопрос – это участие.
– Может, тебя подменить?
«Подменить» – самое неприятное слово из ряда синонимов. Легкое. Игривое. «Что-мне-стоит». Да, «подменить» – это значит «заменить», значит «помочь». Я все понимала, но мне не нравилось это слово. Должно быть, все дело в трости.
– Соня?
– Не стоит.
– Но ты же только вернулась, тебе трудно, и ты…
Трудно – слушать. Не охота даже представлять, откуда такое рвение. Больно думать.
– Я. Я же не мертва.
Дальше я пошла одна. Где-то позади осталось немного меньше симпатии ко мне, немного больше недоумения.
«Трость, – думала я, – это все трость». А еще – сон, который так и не переварил пока суматошную поездку. Это – ватная боль в непослушных коленях, колючая боль между висками.
Это… Это я.
В классе еще было тихо: ученики только-только сходились на урок после физкультуры. Те немногие, кто уже вернулись, замолчали и встали. «Я пришла до звонка. Задолго до звонка».
– Добрый день. Садитесь, пожалуйста.
Они смотрели на мою трость: удивленно, в открытую, исподтишка – и все неподдельно, по-взрослому. Раздражающе. Я не хотела думать дальше, я просто хотела урок, чтобы прозвенел звонок и – чтобы все получилось.
А еще я знала, что нужно сказать что-то. Какая-то новая странная потребность – заполнить неучтенные минуты. Я дышала, стараясь не тревожить это желание. Оно болело между ребрами при каждом вдохе – больной метастаз.
«Да, – решила я, – именно так». Метастаз боя с Ангелом, метастаз контакта с личностью мсье Куарэ. Я знала это ощущение – пускай оно всякий раз представало другим. Но всегда был класс, был урок, и всегда немного иная я.
Я осмотрела кабинет. Монохромные тени были разбавлены слегка звенящими оттенками, и это было интересно. Нюансы лиц, цвета кожи, глаз, след помады в уголке рта Кирилла, паста на воротничке Мэри – я видела это все, не выпуская из поля зрения рисунок светотени.
Боль колотилась, где положено, пульсировала болезненная жилка на виске, а я уже точно знала, что хочу этот урок, что трость не помеха, я уже знала, как сковать ассоциациями тему урока, мою подпорку и учеников – в одну цепь, в одну сеть, воедино.
Детей становилось все больше, и когда перед глазами распустился яркий взрыв звонка, я ощущала себя струной.
Я встала и оперлась обеими руками на трость – перед собой, точно в узле игры света.
– Здравствуйте. Это – медицинская трость. То, что вы видите, – символ. Боль, замедление, трудность, травма… Что еще?
– Вы упали, мисс Витглиц?
– Падение. Тоже верная ассоциация. Очень хорошо, Барбара.
Похвалить, не позволять им вести к личному, не обращать внимания на болезненный интерес, на боль, на колючую вату в коленях…
– Еще?
– Старость…
Фол – и, как следствие, смешки. И это я тоже пропущу.
– Тоже верно. А еще – стук, страх, вежливость. И… Насмешки.
Я ушла в тень – влево – и немного громче, чем нужно, поставила трость на пол. Класс затих.
– Символ бесконечен. Мы никогда не можем быть уверены, что понимаем его правильно, и рассмеяться – не худший вариант понимания. Прежде, чем мы пойдем дальше, расскажите, как понимал символ Малларме?
Тишина. Пауза – всего лишь пара секунд, пока они поймут: это простая проверка домашнего задания.
– Понимал ли он его правильно? Или даже так: понимал ли Малларме, что он выпускает в мир?
Они разочарованы – как обычно. Всегда есть разрыв в ткани урока, но сегодняшний мне ни капли не интересен. Я знаю еще много способов использовать свою трость. Свой метастаз. Свою яркость восприятия.
Это… Это тоже я. Не по учебнику.
* * *
<Марш в медкабинет, глупая девчонка!>
Так закончился мой урок – за четырнадцать минут до звонка. СМС жгло мне руку, даже когда я вышла из класса, оставив за дверью гомон, сломанную светотень и деловитого куратора. Меня слегка покачивало после яркости и увлеченности уроком. За коридорными окнами снова шел дождь, и у финишной линии стоял физрук в тяжелом армейском плаще с капюшоном.
««Всепогодный» кросс. Ждет отставших».
Я присмотрелась: ручейки стекали со складок ткани, с руки, в которой Джин Ким держал секундомер. Он был весь в дожде, с головы до погруженных в грязь ног. Я не видела дальнего края стадиона: только сплошную крадущуюся дымку. Не видела неба: Ю Джин Ким будто подпирал собой сочащийся сывороткой белесый столб – сыра, творога, клейковины.
Мне стало не по себе, и я отошла от окна. Связь с Ангелом Танца ощущалась даже здесь, до сих пор. Пустые коридоры («ее память»), приглушенные голоса («ее школа»), серая взвесь за окном (в такой день ей сообщили, что она может вернуться в университет: так же лежал блеклый свет, неверно билось сердце…).
Что-то не работало. Никак не удавалось до конца покинуть последнее сражение.
Я расковала цепочку подобий только у дверей кабинета доктора Мовчан.
– …еще раз отравитесь, Муэль, мой антидот из ушей закапает.
Крохотный замбезиец из 2-D с поклоном шмыгнул мимо меня, а я сама натолкнулась на взгляд Мовчан. Николь сидела за дальним столом и что-то вносила в онлайн базу медчасти. Оглянувшись, она украдкой показала, что все плохо и мне конец.
– Ага, вот она ты, – сказала доктор. – Представляешь, третий раз попадает. Выкуривает по четыре сигареты подряд – и ко мне.
– Контрольные работы?
– Нет, милая. Просто идиот, – улыбнулась Мовчан. – Кстати, об идиотах… Ну-ка, сядь, ногу на ногу.
Я подчинилась, и доктор немедленно ткнула пальцем мне под колено. Она не признавала молотков.
– Это что за уровень рефлексов? Другую ногу… Нет, это просто фантастика! Ты скоро в коляску сядешь с таким отношением к себе!
Теперь хмурилась и Николь. Мовчан смотрела на меня снизу вверх, и в ее взгляде было обещание: долгие утренние подъемы с постели, когда ногам приходится помогать руками, утомительные процедуры нейростимуляции, тесты, снова процедуры.
Я видела этот взгляд и помнила то, что после.
– Нужно посмотреть, как ведет себя ELA, – сказала Мовчан и поднялась. – Завтра МРТ. Николь, сходи в СБ за разрешением, ладно?
– Да, доктор.
Стук каблучков Райли был совсем как стук магнитов в томографическом цилиндре – я словно уже попала в сердце прибора.
– Иди за мной.
Я подняла взгляд. Едва за Николь закрылась дверь, Мовчан быстро пошла в другую сторону – в свой лабиринт медицинской части. Я петляла между приборами в полиэтиленовых чехлах, видя только полы ее халата.
– Доктор Мовчан?
– Нам надо поговорить, – не останавливаясь, ответила она. – Наедине.
«Наедине». Это было неожиданно, но я подчинилась. Зуд стал невыносимым и выплеснулся прочь вместе с болью – в затылок Анастасии Мовчан.
 | Сергей Цикавый. Замена |
Электронная книга: Сергей Цикавый. Замена