Я полгода не занимаюсь сексом. Это не эксперимент. Так получилось. Работы много? Так ее у всех много. Подъем в семь триддать, отбой в два. В кого ни ткну — то же. Но ведь справляются как-то, находят час-другой, списываются, ходят в бары, нравятся. Хотят. Мне тридцать три, и мне надоело. Была бы жена — я б ее любил. Но ее нет. Короткометражные романы вымотали. Это как вторая работа, но за нее не платят. С двадцати до тридцати двух я делал ее исправно по вдохновению: на распахнутом окне, на последнем киносеансе, на даче у друзей в теплице, осваивал малые формы в метро и лифте, на крыше высотки на Котельнической и в питерском дворе-колодце, накручивая этот бесконечный филейный кусок на шампур. И вот этот факультатив исчерпал себя.
Я освоил как мог главный метод обольщения — слова. Сначала задавал слишком много личных вопросов про то, откуда ты, про мечту, какие наркотики пробовала, Париж или Лондон, про детство-в-Ташкенте-и-большой-ли-это-город, цитировал Ромена Гари, Энрике Вила-Матаса, на пальцах объяснял эволюцию живописи Ротко, как бы вдруг накидывал список фильмов и книжек («Тебе понравится именно эта короткометражка, а вот повесть — абсолютно про тебя»). Мозг нужно было непременно укутать. Только после этого мы переходили к делу. Словом, вел я себя, как все мужчины, умеющие читать и контролировать эрекцию и наивно этим гордящиеся. Это вечное возвращение тянуло дальше, к холмам. Время выстраивалось в шахматном, утраивалась нежность к тем, с кем был пятнадцать-десять-пять лет назад. И новые встречи с ними были особенны. И они были не против. И шептал что-то из Песни песней: «Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков». И все куда-то падало. И la petite mort. И тишина. И когда писали, звонили — было по-идиотски обидно: что ж они слабые такие? Молчал. Табун уходил под воду.
И вот мы сидели в кафе. Выпили бутылку вина. Лена улыбалась, меня несло про Османскую империю: «...в мирной жизни янычар мог быть садовником, но как только султан выдвигался в поход, садовник становился палачом. Известен случай времен Мехмеда II...» Я хорошо знаю этот электрический треск в глазах. Расширенный зрачок. Легкий румянец. Когда она слушает. Когда слова плавятся в желание. У нее выпрямляется спина. И покрывало из «война с Венецианской республикой», «Мао говорил: «Пусть расцветают все цветы», «...потому что разрезы холста Фонтана повторить невозможно» взбивается в пену, и вы оба уже в ней. И тяжело дышать. И еше по бокалу. И потянулась рука. Лена сказала про чувство. И я не смог.
Я спросил друга Яшу, который живет семьей в Цюрихе, что для него секс. У Яши трое детей, жена шведка. Яша — ученый, возможно поэтому любит многих. Он ответил, что секс для него — наслаждение. При этом дважды уточнил: «Не удовольствие, а наслаждение! А ты все на уровне удовольствия топчешься. Переживания боишься». — «А любовь что?» — «Константа. Ник удовольствию, ни к наслаждению это не относится».
Я помню, в детском садике на тихом часе наши раскладушки стояли рядом (почему мальчики и девочки спали в одном помещении?). Каждый день она трогала меня под одеялом. Как звали - не помню. Веснушки и улыбка такая сосредоточенная. И вокруг бельевое плато. Испытывал я тогда, наверное, чистое любопытство. Ни стыда, ни удовольствия. Новое что-то. Не игрушки, не собирание жуков в коробочку от «Красной Москвы». А какой-то неизведанный опыт, лишенный обязательств. Эстетика и никакой этики. После тихого часа я бежал на улицу и собирал камушки и стеклышки с другими, не вспоминая о ее веснушках. А на следующий день все шло по новой. Смахивало это на детскую «Тысячу и одну ночь», только при свете дня и без сказок.
Классе в шестом я действительно прочел «Тысячу и одну ночь». До нее меня долго не отпускала дремучая история «Синей Бороды», из которой я так и не понял, за что главный герой порешил всех своих жен. А тут нашел логику: все смерти предельно точно объяснялись. Напомню краткую завязку: Шахземан раскрывает измену жены, казнит ее и едет расслабиться к брату Шахрияру, жена которого оказывается еще большей бестией. В поисках правды братья натыкаются на половую распущенность, не лезущую ни в какие ворота, — умницу, которая изменила мужу-джинну пятьсот семьдесят раз у него под боком, пока тот спал (есть ли определение такому половому экзерсису?!). Окончательно утратив веру в непогрешимость слабого пола, мужчины возвращаются в покои Шахрияра и кончают его жену и всех наложниц. После чего царь Шахрияр становится конкретно Синей Бородой. Каждую ночь у него новая девственница, обреченная на казнь с первыми лучами солнца. Царь блаженствует. Кровь льется. Пока не возникает светлый образ Шахерезады. Та вяжет свой словесный ковер, от которого глаза царя трещат электричеством, а внизу живота что-то сладко тянет, когда в предрассветных сумерках рассказы и ласки обрываются на самом интересном месте. И казнить нельзя, помиловать!
Эротические истории в детской версии книги были опущены. Но в старших классах я разыскал и их. Из мира принцесс-садисток и принцев-гомосексуалистов я вынес любимую историю Шахерезады, которая начиналась так: «Рассказывают, что был в племени Бену-Узра некий образованный человек, который ни одного дня не проводил без любви». История восточного Казановы утыкалась в безответную любовь к женщине. На письма она не отвечала — парень захандрил и слег. Уже при смерти он видит над собой желанную: «Если бы я знала это, я, наверное, тебе помогла бы и насладилась близостью с тобой». Но уже поздно. Казанова умирает, умирает подле него и зареванный прототип Джульетты. «Вот какое дивное совпадение любви!» — венчает рассказ Шахерезада.
Я полгода не занимаюсь сексом. Может, я уже впал в деказановство и жду дивного совпадения. Может, я уже мысленно порешил всех, с кем был, и сбрил бороду.
В тридцать три я наконец ощутил себя полноценным мудаком, вымотавшим себя и других. И холмы, и пальмы, Ротко, кисти винограда и Мао с разрезами на холстах аккуратно грохнулись в ящик.
Недавно попалось исследование немецких ученых о связи между количеством секса и объемом зарабатываемых денег. Занимающиеся сексом чаще четырех раз в неделю имеют доход на пять процентов больше. Они активнее, успешнее и азартнее. Но что-то тут не сходится.
За последние шесть месяцев, помимо своей основной работы на телевидении, я с друзьями открыл ресторан. Запустил свой курс по журналистике. Сделал пять огромных панно на заказ, вспомнив о выставочном прошлом. И что для меня особенно важно, сократил круг общения до минимума. Вошел в режим невероятной экономии физических ресурсов, слов и жестов. Превратился в сухой, но все-таки паек.
Мой ежемесячный заработок в отсутствие коитуса увеличился в среднем на семнадцать процентов. При этом расходная часть сократилась. Я не липну в кафешных монологах о кино, не беру такси в три ночи, чтобы мчаться к кистям винограда, не дарю подарки, располагающие к спасибо-натурой, не бронирую отель в Стамбуле на уик-энд для выпуска удовольствия из ящика. Родных я стал чаще видеть, чему до этого мешал электрический треск в глазах напротив. Жизнь, в известном смысле утратив яркость акварельных карандашей, обрела густоту темперы. Яша уверен, что я повзрослел и поглупел. Или же, по методу Бенджамина Баттона, раскручиваюсь в обратном направлении — от расстегивания ширинки к сочинению стихов.
Лена прислала эсэмэс: «Я соскучилась».
(с) Андрей Савельев