Знаменитая книга американского историка Майкла Шелдена посвящена начальному этапу политической карьеры Уинстона Черчилля, признанного в Англии, согласно социологическим опросам, «самым великим британцем в истории». Хронологические рамки исследования охватывают период с 1901 г., когда молодой Черчилль стал членом палаты общин британского парламента, до его отставки с поста первого лорда адмиралтейства в 1915 г. Подробно освещая политическую деятельность Черчилля как парламентария и члена кабинета министров, автор большое внимание уделяет и его личной жизни — отношениям с родственниками, друзьями и, конечно, с любимыми им и любившими его женщинами.
Увлекательный рассказ о том, как Уинстон Черчилль начинал свой путь в большой политике на фоне драматических событий в Британии и Европе начала XX века, позволяет читателю больше узнать о чертах характера, гранях таланта и слабостях этого выдающегося человека, оставившего глубокий след не только в британской, но и в мировой истории.
Глава из книги:
Осенью 1907 года Черчилль снова сделал передышку, он поехал во Францию и Италию, чтобы повидаться с друзьями и расслабиться. В Венецию он тоже намеревался заехать — там как раз оказалась Мюриэль Уилсон со своей весьма состоятельной подругой Элен Винсент, которой принадлежал необычайной красоты палаццо Джустиниан на Большом канале. В 1904 году американский художник Джон Сингер Сарджент — один из наиболее успешных живописцев «прекрасной эпохи» — написал портрет Элен в Венеции, на котором она с соблазнительным видом опиралась на стену рядом со своим балконом.
Декольте открывало ее белые плечи, цвет которых подчеркивал черный шелк платья, отделанного золотом. Элен выглядела так, словно только что сошла с портретов эдвардианских времен, воплощение мечты и столь же отчужденная и недоступная, как и Мюриэль. И все равно Уинстон был на седьмом небе от радости, когда теплым сентябрьским утром Элен Винсент пригласила его на ланч, а затем они вместе с Мюриэль сели в гондолу, чтобы показать гостю каналы.
«Красавица-блондинка, — писал он Памеле, которая и сама относилась к той же породе, — а я восседал, как паша. Хотелось бы мне быть им».
Ему было мучительно видеть, что и Мюриэль и Элен интересуют другие вещи, но в этот осенний отпуск он запланировал не только отдых, он строил и кое-какие деловые визиты. Ему предстояла двухнедельная поездка на Мальту, с которой он намеревался начать намеченный им длинный вояж по британским колониям на Средиземном море и в Восточной Африке. Путешествие не носило официального характера, это была «частная экспедиция». За это время Уинстон намеревался изучить факты на месте, как если бы это была официальная поездка. Дженни описывала его поездку в таких выражениях, словно ее сын выступал в роли младшего принца, который отправился проверить жизнь подданых своей империи.
До того, как Элгин сообразил, что происходит, Уинстон вызвал в качестве сопровождающего его в морском круизе Эдди Марша и организовал корабль, который должен был доставлять их, куда они захотят.
Корабль Его Величества «Венус» (HMS Venus, то есть «Венера») в четыреста футов длиной, оснащенный одиннадцатью шестидюймовыми пушками, выглядел именно таким судном, на каком должен путешествовать принц со своей свитой. Две каюты были отведены лично для Черчилля, и он имел возможность с капитанского мостика следить за тем, что происходит на корабле и на море. К концу октября, когда они рассекали воды Красного моря, Уинстон хвастался Дженни, что «стал настоящим моряком». (Когда в Лондоне узнали, что адмиралтейство «снабдило» Черчилля кораблем для поездки, один из стариков-тори съязвил: «Надеюсь, адмиралтейство получит его назад».)
Лорд Элгин так и не понял, каким образом Черчилль все это устроил. И затем, много месяцев спустя, он продолжал недоумевать, пытаясь выяснить, каким образом поездка получила официальную поддержку. Как всегда планы Черчилля были грандиозны, и ему не терпелось тотчас воплотить их в жизнь. При любой возможности он отправлял рапорты в Лондон в министерство по делам колоний, объясняя, какие вопросы ему удалось выяснить после пребывания на Кипре или в протекторате Сомалиленд, и предлагал административные реформы.
Государственные служащие в его ведомстве с трепетом в душе ждали каждого нового отчета — на каждом письме он ставил особые пометки. «8 писем от Уинстона за субботу!» — возопил один из старейших сотрудников, жаловавшийся Элгину, что «нет ничего утомительнее, чем иметь дело с Черчиллем». Зато в отличие от сотрудников министерства прежних лет, им не требовалось много времени, чтобы найти «это место» на карте, какой бы удаленной ни была колония, о которой заходила речь.
А поездку Уинстон затеял не ради удовольствия. Он хотел увидеть все своими глазами, поговорить с людьми, которые там жили. Если в кабинете и в самом деле произойдут — как он надеялся — перестановки, то ему бы хотелось занять место Элгина. Путешествие давало ему козырные карты, и упрочивало его позиции. Многие служащие из числа либералов неплохо знали старые, хорошо обустроенные колонии, но имели смутные представления о новых владениях. Вот почему Черчилль наметил в качестве последней точки маршрута исследование обширных, незнакомых просторов Кении и Уганды. Он собирался преодолеть обширные пространства на лошадях, а кое-где пройти пешком.
После того как «Венус» доставил их в Момбасу — второй по величине город Кении, расположенный на коралловом острове в Индийском океане, Уинстон и Эдди ступили на берег в сопровождении небольшой группы проводников, слуг и местных представителей власти. За ноябрь и большую часть декабря они пересекли всю Восточную Африку и добрались до Нила у северной оконечности озера Виктория, затем проследовали к водопаду Мерчисон-Фоллс, а оттуда продолжили путь до Хартума и далее до Каира. Путешественники были одеты в костюмы цвета хаки и носили на головах пробковые шлемы, оберегавшие их от солнца.
Когда они шли пешком, их сопровождало не менее 350 носильщиков, тащивших их имущество и припасы. Эдди вначале беспокоила мысль о встрече со львами. Перед отъездом он спросил миссис Патрик Кэмпбелл, любимицу английской публики, что она сделает, если узнает, что его сожрал лев. «Сначала засмеюсь, — ответила он, — а потом очень, очень огорчусь».
Ключевой точкой путешествия Черчилля была Уганда (он описал страну как «красивейший сад», который протянулся с одного конца страны до другого). Он восхищался людьми, называя их «воспитанной и умной расой», пришел в восторг от встречи с одиннадцатилетним королем, который позже отправит Уинстону свой портрет с изысканной подписью от руки: «Эти слова на фотографии означают — я Ваш друг». Место было просто великолепным, если не считать маленьких летучих врагов, опасных для европейцев. «Уганда, — коротко написал Черчилль, — защищена своими насекомыми».
А вот положение в Кении вызвало у него тревогу. Забота исключительно о личной выгоде белых поселенцев могла привести к конфликту с коренными жителями Африки, и тогда Британии пришлось бы встать между ними, чтобы сохранить мир. В Уганде на него произвело большое впечатление развитие образования и самоуправления среди населения, однако в Кении подобного прогресса он не обнаружил и снисходительно заметил о народности кикуйю и других кенийских племенах, что они «хотят учиться», но нуждаются в том, чтобы их «вели вперед».
Он закончил путешествие, сделав для себя главный вывод: «Надо сосредоточить внимание на Уганде». Он рассматривал эту часть Африки как модель для будущего развития всех колоний. Ситуация в Уганде показывала, что даже легкая рука помощи, протянутая британскими властями, может приносить намного больше пользы, чем тяжелые «кулачные удары» Фредерика Лугарда. В этот идеалистический период своей жизни Черчилль верил, что между культурными и расовыми различиями внутри империи можно навести мосты, найти общий язык. Но этого можно было достичь, если строго следовать путем «сочувственного постижения, справедливой и честной дисциплины, способствовать развитию образования».
Благородные цели приводились в его книге «Мое африканское путешествие», чей сокращенный вариант увидел свет в конце 1908 года. Но его колониальные проекты интересовали читателей меньше, чем описание охоты на крупных животных или то, как они спасались от нападения крокодилов, а также рассказ об экскурсионной поездке на площадке локомотива. Как писатель-путешественник, он был непревзойденным мастером, со своим блистательным стилем. Его скрытый поэтический талант вырвался наружу в этой книге, наполнив ее незабываемыми образами и сравнениями, вроде Мальты, «сверкающей на синевато-стальной глади Средиземного моря», сухих холмов Кипра, застывших в ожидании осенних дождей, «длинной красной трещины Суэцкого канала», «громадного снежного купола Килиманджаро», «радужных брызг» и «громовых раскатов» водопада Мерчисон-Фоллс.
К удивлению Черчилля, Эдди Маршу путешествие понравилось, и это настроение не покидало его с самого начала до самого конца. Из-за того, что Марш был высокого роста и казался туземцам более свирепым на вид, они часто принимали его за главного. Чему Черчилль не переставал удивляться, так это беспомощности Марша в обращении с огнестрельным оружием. Во время охоты на диких животных он представлял больше опасности для своих спутников, чем для самих зверей. Как-то Черчилль, заметив, как тот размахивает ружьем, в такт цитируемым строкам из «Потерянного рая», попросил его отложить подальше винтовку. Позже Черчилль подтрунивал над Эдди, уверяя, что тот был настолько счастлив в Африке, что, раздевшись донага, удалялся в заросли кустарника, откуда его выманивали три раз в день, выложив еду».
К концу путешествия Черчилль и сам был поражен, какие пространства они преодолели за такой короткий срок. За четыре месяца он оставил за спиной более девяти тысяч миль территории с самыми различными климатическими условиями. Уинстон вернулся в Лондон в середине января 1908 года. Во время африканского вояжа его не затронули опасности, которым подверглись другие путешественники. Он не заразился малярией, не страдал от сонной болезни, что было в порядке вещей в Восточной Африке. Уинстон остался жив и здоров, хотя, отправляясь в поездку, вовсе не был уверен в таком благополучном исходе. Однако без несчастий он путешествовал только до Хартума, где его слуга Джордж Скривингс, работавший на него в Лондоне, внезапно заболел холерой и умер на следующий день.
Черчилль был подавлен случившимся. Склонившись над могилой своего слуги, он невольно подумал, что болезнь могла настичь и его самого. Эти похороны вызвали в памяти другое столь же печальное событие в Судане. «На следующий день после битвы под Омдурманом, — вспоминал он, — нам предстояло похоронить тех солдат 21-го уланского полка, которые ночью умерли от ран. И вот теперь, через девять лет… мы снова оказались в этих печальных местах, где пролилось столько крови. Я остановился возле могильных холмов. Желтые лучи заходящего солнца освещали пустыню, молчание которой нарушил только погребальный залп из ружей».
* * *
Богатство империи и необыкновенные ресурсы, которые еще только предстояло использовать, заставили Черчилля вновь вспомнить ту ночную прогулку с Эдди по трущобам Манчестера. И снова он не мог не задавать себе тот же самый вопрос: почему Британия вкладывает столько денег в заморские страны, когда ей есть чем заняться дома? Масштаб огромной державы, конечно, весьма привлекателен и воодушевляет больше, чем устранение неприглядных сторон этой самой власти. Вражда с консерваторами открыла ему глаза на массу вещей, мимо которых он прежде проходил, не задумываясь о них. Тори отшвырнули его настолько далеко от своего лагеря, что он невольно стал мыслить более радикально — во всяком случае, по стандартам тори.
Время, когда следовало приступать к решительным действиям, подошло вплотную. Кэмпбелл-Баннерман не явился на открытие заседаний парламента 29 января 1908 года. Болезнь сердца приблизилась к финальной стадии. Многие пришли к выводу, что весной он должен уйти в отставку. Размышляя над тем, кто войдет в новую администрацию, Асквит часто советовался с Черчиллем. В письме от 14 марта Уинстон высказал ему напрямую желание возглавить министерство по делам колоний. Но, добавил он, не меньше вопросов вызывают и социальные проблемы на родине, и ему очень хочется поделиться своими мыслями с остальными членами правительства: «развеять темные глубины невежества. Перед моим мысленным взором встает абрис города, в котором будет иметься все то, что я называю «минимальный стандарт».
В какой-то степени это напоминало реформы, намеченные Беатрис Уэбб и ее друзьями, которые они уже давно продвигали. Уинстон надеялся, что государственное вмешательство позволит ввести и установить в Британии минимальные стандарты жизни, решить вопросы в сфере занятости, в строительстве домов и заботе о пенсионерах. Абсолютно еретические мысли для тори, который покинул партию всего три с половиной года назад. Но они стали продолжением тех выводов, которые он сделал для себя во время путешествия. Чем в больших переменах нуждалась вся империя, тем более ему не терпелось начать реформы с Англии.
Вся разница между позицией Черчилля и другими реформаторами-радикалами заключалась в том, что он делал упор на личности более, чем на государстве. Он не испытывал ни малейшей симпатии к продуманным по шагам теориям, запутанным, силовым бюрократическим планам и методам. Найти соответствие между правами и обязанностями, а также «минимум» государственного вмешательства — таким ему виделось решение. «Есть какие— то вещи, — писал он в 1904 году, — которые должно сделать государство. Не потому, что государство сделает это лучше всех, а потому что кроме него это никто вообще не сделает».
Некоторые из его друзей-либералов находили несколько странным, что бывший консерватор, сын Бленхейма воспылал интересом к тому, чтобы сделать жизнь низших слоев лучше. К таковым относился, например, Чарльз Мастерман — член парламента, того же возраста, что и Черчилль, уже написавший книги о жизни в трущобах «Из пропасти». Он провел неделю с Уинстоном за городом, а потом описал, как тот, жестикулируя, расхаживал по комнате из угла в угол, излагая свои планы. Он был полностью поглощен бедняками, о существовании которых Уинстон только что узнал. Поздно ночью Черчилль признался, без всякой самонадеянности: «Иногда мне кажется, что я должен взвалить на свои плечи весь мир».
Вайолет Асквит истосковалась по разговорам с Черчиллем, ей очень хотелось обсудить с ним те вопросы, что не давали ему покоя, но она не могла поехать за город из-за болезни. В конце января Вайолет вдруг ослабела, сильно кашляла, и Марго считала, что падчерица нуждается в длительном отдыхе. Поэтому Вайолет следует отправить на несколько недель в Швейцарию или Италию. Пожить отдельно было полезно не только для Вайолет, но и для Марго. Им становилось все труднее и труднее вдвоем, напряжение нарастало, поскольку обе с нетерпением ждали того момента, когда Асквит станет премьер-министром. Вайолет спорила — ей очень хотелось остаться в Лондоне в такой ответственный момент и следить за последними сводками состояния здоровья Си-Би. Но Марго настаивала на скорейшем отъезде за границу и не слушала никаких возражений Вайолет.
Асквит не вмешивался, пытаясь сохранить мир в семье, хотя противостояние двух женщин сильно утомляло его. Дочери он написал теплое проникновенное письмо, уверяя ее: «Не жалей о том, что тебя не будет в этот момент здесь», и добавлял: «Мы с тобой уже столько вместе пережили». Они постоянно обменивались письмами и телеграммами. Вайолет напоминала ему, что он должен приложить все силы и ввести Черчилля в кабинет министров. «Ты должен это сделать для Уинстона», — писала она.
«Не беспокойся насчет У., — успокаивал ее отец. — Мы сделаем для него все возможное, пока тебя не будет».
Уинстон знал, как ему позаботиться о себе, и в этот момент ему предстояло совершить шаг, который значил для его дальнейшей жизни много больше, чем продвижение в кабинет министров. В один из дней в середине марта он пришел на ужин в особняк на Портленд-плейс, 52, принадлежавший леди Сент-Хелиер. Эта светская дама держала дом открытым, и через него прошел такой неиссякаемый поток гостей, что писательница-романистка Эдит Уортон назвала особняк «автоматической машиной для приемов». У леди Сент-Хелиер был экспансивный характер, ей нравилось смешивать самых разных людей за столом, и рядом с какой-нибудь знаменитостью могли сидеть и такие, о которых не было известно ничего примечательного.
Хозяйке доставляло удовольствие наблюдать за тем, как политики беседуют с писателями, а исследователи внимают театральным критикам. Толпы приглашенных заполняли дом и так в течение нескольких лет подряд, а потом многие из них выслушивали забавные истории, которые случались здесь. Эдит Уортон придумала историю о том, как вождь каннибалов собирался зажарить взятого в плен путешественника, но, взглянув на него повнимательнее, передумал: «Мне кажется, мы с вами встречались у леди Сент-Хелиер!»
В некоторых книгах о Черчилле говорится, что этот мартовский ужин был дан в честь Фредерика и Флоры Лугард, и что Уинстон вел себя по отношению к Флоре очень грубо. Обычно леди Сент-Хелиер быстро и умело разруливала такие сложные ситуации, но в данном случае ее вмешательство не потребовалось. По той простой причине, что Лугардов на званом ужине не было. Они находились за шесть тысяч миль от Лондона — в Гонконге, куда сэра Фредерика отправили подальше от неприятностей. Флора вернулась в Лондон только в мае. Ее имя не упоминается в числе приглашенных, хотя сохранился дневник Рут Ли, где она подробнейшим образом описала все, что происходило в тот вечер (Рут Ли — богатая американка, вышедшая замуж за англичанина по фамилии Артур. Им принадлежал огромный загородный дом Чекерс, который они потом передали стране.)
15 марта 1908 года она записала: «На ужине, который давала леди Сент-Хелиер, в числе других присутствовал Уинстон Черчилль. Он приехал позже всех, когда мы уже пошли к столу, и занял свободное место, слева от хозяйки. На хозяйку он не обращал ни малейшего внимания — настолько неожиданно и полностью был поглощен мисс Клементиной Хозиер, которая сидела по другую от него руку. Он оказывал ей такие исключительные знаки внимания и смотрел только на нее весь вечер, что все потом обсуждали это».
Двадцатидвухлетняя девушка, которая привлекала его внимание в тот вечер, не имела никакого отношения к театру, как Мюриэль, не была она и столь богатой, как Уилсон, ее не так занимала политика, как Вайолет, не была она и столь известной, как Этель. Но она излучала некую тайну, что так привлекало Уинстона. Было что-то волнующее в ее экзотической красоте. Один из тех, кто восхищался ею, написал: «Приветливый взгляд миндалевидных глаз газели». Старый поэт и развратник Уилфред Скоуэн Блант был совершенно заворожен, когда Клементина появилась в маскарадном костюме на одном из приемов: «Она напоминала русалку в своем плотно облегающем фигуру шелковом платье, словно на ней вообще не было никакого одеяния… Она, несомненно, была обаятельнейшей женщиной, не имеющей представления о силе своего обаяния».
Клементина — или Клемми, как ее всегда называл Уинстон, — была внучкой графа Эйрли, но относилась к числу тех семейств, что очень много потеряли в трудные времена. Ее мать, леди Бланш, — подобно Дженни, матери Уинстона, — была расточительной и свободолюбивой женщиной с тянувшейся за ней хвостом длинной романтической историей. Она родила четверых детей, но неизвестно, был ли ее муж — сэр Уильям Хозиер — отцом хотя бы одного из них. Подозрения некоторых позднейших исследователей пали на кавалерийского офицера по имени Уильям «Бэй» Миддлтон, именно его они считают биологическим отцом Клементины. Девочке исполнилось шесть лет, когда сэр Уильям окончательно потерял терпение из-за выходок ветреной жены, и они развелись.
С того момента Бланш с детьми жила очень экономно, но нередко наведывалась во Францию. Семья довольно часто останавливалась в Дьеппе или Париже, где Бланш наслаждалась обществом писателей и художников. В особенности тесные узы у нее завязались с художниками — Джеймсом Макнилом Уистлером и Уолтером Ричардом Сикертом. Оба восхищались красотой Клемми — когда она была еще девочкой, — и ее старшей сестрой Китти. Какое-то время Клемми была влюблена в Сикерта, который устроил ей поход по любимым музеям и галереям Парижа. Ее французский язык был превосходен, а в двенадцать лет она даже зарабатывала деньги, давая уроки французского для английских учеников.
Уинстону нравилась сомнительная биография Клементины, а также ее знание Франции и французской культуры. Все это, с его точки зрения, только усиливало романтическую привлекательность девушки. Их пути на короткое время пересекались в 1904 году, но тогда он был полностью увлечен Этель и Мюриэль, и не обратил на девушку внимания. Но за ужином у леди Сент-Хелиер, при свете свечей, он вдруг увидел то магическое излучение, которое не заметил прежде. Но и она тоже открыла в нем неизвестное прежде. Когда они впервые встретились, в глаза сразу бросалась его юношеская незрелость и самонадеянность. Сейчас в нем не осталось ничего мальчишеского, это был зрелый мужчина.
Подобно Уинстону она успела пережить любовные разочарования. Ее больше привлекали пожилые мужчины, и с двумя из них Клементина даже была обручена. Один — юрист и банкир — был на пятнадцать лет старше ее, другой — чиновник — старше в два раза. Видимо, ей невольно хотелось обрести в мужчине отца, поскольку в семье не было взрослого мужчины, в обществе которого она бы почувствовала себя любимой и защищенной. Неугомонная и непредсказуемая мать не могла внушить дочери такого чувства. Но присмотревшись к своим женихам, Клементина все-таки разрывала помолвку.
Ее тетя — «тетя Мари» — известная как леди Сент-Хелиер — пыталась вывести Клементину в светское общество. Это было нетрудно, ведь она обладала обширными связями, знала всех на свете и прославилась способностью удивлять приглашенных каким-нибудь неожиданным гостем. Именно благодаря легендарной гостеприимности леди Сент-Хелиер, Уинстон занял свободное место за столом рядом с Клементиной. И, оказавшись рядом с ней, забыл обо всем на свете, не обращал никакого внимания на тетушку и не сводил глаз с племянницы.
3 апреля 1908 года премьер-министр лежал в своей постели на Даунинг-стрит, 10. Он уже не только не мог спуститься вниз по лестнице, ему даже трудно было удерживать в руках газету, чтобы дочитать ее до конца. Лицо его стало бледным, как и волосы цвета выбеленной временем соломы, голос ослабел. Но в этот день он все же собрался с силами, чтобы продиктовать короткую записку, адресованную королю. Вот ее содержание: «Сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман почтительно просит Его Величество подписать прошение об отставке с должности премьер-министра и первого лорда казначейства». Преодолев слабость, он наклонился, чтобы подписать листок, и затем произнес устало: «Последний пинок… Я был премьер-министром дольше, чем того заслуживал».
Пять дней спустя Герберт Генри Асквит (теперь уже, как и ожидалось, — новый премьер-министр) предложил Черчиллю возглавить министерство торговли — департамент, связанный с индустрией, транспортом и рабочим классом. Не самая эффектная должность, требующая тяжкого труда и принятия на себя большой ответственности. Уинстон, не колеблясь, согласился и поблагодарил Асквита за оказанное ему доверие. Наконец-то в тридцать три года он занял место в кабинете и стал самым молодым министром. Джон Морли — всегда осмотрительный — советовал молодому другу не придавать слишком большого значения этому достижению. «На этой ступеньке, — писал Морли, — департамент почти ничего значит. Там происходит только сбор сведений. Вся власть и авторитет находятся в руках кабинета министров».
Благодаря тому, что Вайолет не было в Лондоне, Марго предприняла попытку выяснить, насколько Уинстон может быть ей полезен. Одна из его обязанностей, как она дала ему понять, будет состоять в том, чтобы защищать Генри от удара в спину со стороны коллег. В особенности ее беспокоил Ллойд-Джордж, которого выдвигали на место министра финансов, — как бы он не сыграл роль Брута по отношению к Цезарю-Асквиту. Марго надеялась, что Уинстон будет наблюдать за действиями Ллойд-Джорджа, но сначала ей хотелось прощупать Уинстона, проверить его верность, а также убедиться, станет ли он ее осведомителем.
Предложение Марго прогуляться с ней в Ричмонд-парк прозвучало для Уинстона как гром среди ясного неба. Список новых членов кабинета еще не был выпущен, но каким-то образом газета «Дейли Кроникл» выяснила подробности и напечатала этот список. Марго считала, что утечку допустил Ллойд-Джордж. Знал ли что-нибудь об этом Уинстон?
Сказать, что-то по этому поводу он не мог, но когда Марго обвинила Ллойд-Джорджа, вступился за коллегу. Этим же вечером Марго отправила записку Уинстону, в которой сообщала, что провела небольшое расследование, и теперь все явно указывает именно на Ллойд-Джорджа. Она написала, что Генри «в гневе». И спрашивала, готов ли Уинстон теперь, когда у нее на руках есть факты и свидетельства, выступить против Ллойд-Джорджа?
«Дражайший Уинстон, — писала она. — Я пригласила Ллойд-Джорджа поужинать с тобой сегодня. И мне бы хотелось, чтобы ты прямо сказал ему, что три сотрудника «Дейли Кроникл», независимо друг от друга, назвали именно его. Надеюсь, что Ллойд-Джордж не станет это отрицать и признается Вам… Думаю, что Вы могли бы помочь Генри и кабинету, если возьмете на себя храбрость». Подчеркивая важность миссии и то доверие, которое она ему оказывает, Марго мелодраматическим тоном добавила в конце: «Сожгите письмо». Он его не уничтожил.
Черчилль оказался меж двух огней. Если он выступит подручным Марго, это оскорбит Ллойд-Джорджа. Если будет хранить молчание, оскорбится Марго. Ночью он отправил записку, но не Марго, а прямо Асквиту, в ней он писал, что поговорил с Ллойд-Джорджем, но тот отрицал свою причастность к утечке информации. Чтобы вывести себя из-под огня, он посоветовал Асквиту поговорить напрямую с новым министром финансов.
Не в первый раз Асквит оказывался в неловком положении из-за склонности Марго к интригам. Хотя Ллойд-Джордж был, скорее всего, виновен в утечке информации, Марго, выставляя его первым подозреваемым, вызвала недовольство премьер-министра, считавшего, что она сует нос не в свое дело. Начинать новые перестановки Асквит не хотел и предпочел замять дело, а не раздувать его. «Принимаю без оговорок Ваше утверждение о непричастности, — написал глава кабинета министров своему коллеге, полагая, что будет разумнее обвинить журналистов и их способность выуживать сведения. — Вездесущая пресса в настоящее время такова, что их невозможно удержать, и они умеют анализировать и делать выводы как из умолчания, так и из высказываний».
Марго гордилась тем, что «предупредила» Генри насчет Ллойд-Джорджа, благодаря чему теперь ее муж будет намного пристальнее следить за возможным противником. Но и Генри, и Уинстон дали понять Марго, что вмешиваться в дела кабинета ей бы не следовало. Она приняла это как унижение. Марго не волновало то, что им не хотелось затевать недостойную возню в самое неподходящее время. От переживаний она слегла, ссылаясь на то, что ее одолевает дурнота, что она страшно похудела и ослабела, и какое-то время оставалась в постели, предаваясь печали. Удачная возможность провести две недели за городом при таких непростых обстоятельствах — показалась ей лучшим выходом.
Войдя в новый кабинет, премьер-министр сообщил о предстоящих выборах. Значительная победа 1906 года внушала Уинстону оптимизм, что и на этих выборах он получит большинство голосов. Он не замедлил поделиться своими надеждами с Клементиной Хозиер. Они уже несколько раз встречались в доме его матери, и беседы доставляли удовольствие им обоим.
«Должен признаться, — писал он 16 апреля, — что я ни на минуту не сомневаюсь в успехе». Речь шла о выборах, но теми же самыми словами он мог описать свои чувства к ней. Уинстон был полон надежды, что они вскоре «смогут подружиться».
 | Майкл Шелден. Черчилль. Молодой титан |