Холодный туман с Темзы смешивается с чадом фабричных труб, скрывая силуэты и глуша звуки.
Полная луна озаряет вересковые пустоши и древние замки, над которыми кричат проклятые столетия назад души.
Стальные рыбы скользят в толще вод или небесной выси, а их создатели в неслыханной дерзости своей бросают вызов Творцу.
Неуловима, как тень, неудержима, как пар, сопровождаемая лаем пулеметов Гатлинга, яростным ревом турбин и лязгом зубчатых колес, шествует новая эпоха.
Эфирно! Эффектно! Элементарно!
И все же, об этом никогда не напишут в «Таймс»…
Рассказ из сборника:
Андрей Гребенщиков. Deum Machina
В левой руке – пергаментный свиток, скрепленный печатью из еще чуть теплого сургуча, в правой – обрывок старой газеты с неряшливыми закорючками-кляксами в некогда белом уголке. Особой разницы между письменами нет: что импозантный, искусственно состаренный пергамент, доставленный пневмопочтой, что жалкий огрызок несвежей бульварной газетенки, полученный от нервного курьера, – и тут, и там отсроченный приговор. С этого момента жизнь начинает течь по-другому, обретает новое измерение: не в годах или десятилетиях, даже не в месяцах и неделях, всего лишь в днях. Скажем, жизнь длиной в пять дней. Или семь. Звучит? Остается только выбрать, какая из бумажек станет «финальной».
Кидаю дурные, но давно ожидаемые вести на захламленный стол. Не вести, конечно, а их несчастных носителей. Весть, к сожалению, не приложишь с размаху о деревянную поверхность стола, не выкинешь с наслаждением в помойное ведро, не растопчешь, не сожжешь и не порвешь на сотни кусочков. Весть – особенно поганая – мерзким жучком засядет в голове, и выбьешь ты ее только вместе с собственными мозгами… Как выбьешь? О тот же рабочий стол, например. О стену или шкаф, можно о подоконник или входную дверь. Выбор велик, как никогда. Да-с…
Осторожно поднимаюсь из продавленного, но сохранившего удобство кресла. Оно старенькое, с потрескавшейся во многих местах кожей, с истертыми ручками, давно утратившими малейший намек на лак, и я берегу его – из уважения к годам и общим воспоминаниям. Любимое кресло переживет меня – радует ли это? Убивает бесконечной иронией? Не знаю, попытаюсь думать о хорошем. Пусть верный спутник всех моих бессонных ночей увидит, как беспокойный хозяин наконец угомонился, и испытает свое маленькое, но вполне заслуженное мебельное счастье, так похожее на облегчение.
Эх, плохо нынче с позитивом! Не хочется ни успокаиваться, ни угомоняться, ни поганые вести вышибать с мозгами. Черт, ведь знал, что так будет! Знал, что идет к этому неуклонно! Знал, и все равно оказался не готов. Черт, черт, черт!
Понимаю, что ношусь по комнате, как умалишенный, и во все горло выкрикиваю непотребные ругательства. Замираю на месте. Стыдно-то как, не по-мужски. Заистерил, подобно базарной бабе. Тьфу ты!
Рука сама тянется к запретному штофу с успокоительной настойкой. С негодованием одергиваю чрезмерно инициативную конечность, не время сейчас непотребство чинить да сознание парами спиртными туманить. А для чего сейчас время? Устроить прощальный кутеж? Глупо. Сбежать в дали непроглядные? Найдут. Думу тяжелую думать? Так на это весь прошедший год был, а дума так и не надумалась.
Иду к зеркалу – интересно посмотреть в лицо отчаявшемуся до края человека. Удивленно хмыкаю: кроме несвойственной мне бледности, ничего не выдает душевных мук. Не видно сумасшествия в глазах, седые волосы на макушке не шевелятся от ужаса, физиономия не кривится в устрашающих гримасах. На вид – еще вполне презентабельный господин, солидный, уверенный, надежный. «Уважаемый ученый», «великий соотечественник» «просвещенный муж» – так ли давно газетчики осыпали его громкими эпитетами? Его… Как было бы здорово, если бы «меня» вдруг превратилось в «его», в бессмысленное отражение в стекле. Ему ведь все равно, ему нечего терять, не о чем вспоминать и жалеть. Хочешь, я отдам тебе свое имя? А вместе с ним и судьбу! Что скажешь? Пять дней жизни в настоящем мире, каково? Только пусти меня в свое зазеркалье, это ведь честный обмен.
Но отражение молчит. Тупо таращится на меня и молчит. Ни укора, ни сочувствия во взгляде. Одна пустота.
– Что пялишься, болван?! Ответь мне. Немедленно! С тобой разговаривает…
Ну вот, опять сорвался. Кулаком грожу зеркалу. Может, еще за тростью сбегать, так оно весомее будет?.. Ну, чистый болван, по-другому и не скажешь. Надо же так перетрусить – до потери всякого достоинства. Хорошо хоть слуги у меня сплошь механические, некому оценить глубину падения «светоча имперской науки». И друзей живых тоже не осталось. Нет, не умерли, слава богу, просто перестали быть друзьями, постепенно отдалились, став сперва добрыми приятелями, затем просто приятелями, потом знакомыми, ну и закончилось все тенями из прошлого. Вернее, далекого прошлого. А может, оно и лучше – никого не «потоплю» вместе с собой, некому будет изнывать в тщетных попытках спасения еще одной заблудшей души. Зачем мне слезы и страдания хороших, ни в чем не повинных людей? Принесут облегчение? Полнейшая ерунда, незачем раздувать и без того непомерную вину. А так я ответственен только перед собой и своими предками, чьим немалым наследством распорядился неразумно. Но предкам деньги давно ни к чему, вряд ли с той стороны могильной плиты они осудят потомка за столь странное мотовство, не доставившее радости самому транжире. Скорее, на том судилище с меня спросят за прервавшуюся семейную линию – некогда было «великому ученому» обзаводиться женой и кучей ребятишек, нерадивец все свое время потратил на механические игрушки, а им фамилию не передашь, ключи от поместья не вручишь. Да и какое поместье, одна видимость. Вроде бы и на месте старинный дом, обширные угодья, еще блестят свежей краской возведенные в позапрошлом году гигантские постройки, а забор высок и грозен, как никогда ранее. Одна беда – заложена вся эта благодать и даже перезаложена. У разных лиц. Очень неприятных и опасных, надо сказать, лиц. А когда подлог залога (вот ведь ересь казуистская) вскроется, означенные лица свою «неприятность» сменят на гораздо более убийственную «озлобленность». Причем убийственную – в прямом смысле этого неправедного слова.
Подхожу к вечно запертому окну. Раньше звуки из внешнего мира мешали работать, не давая сосредоточиться и как следует подумать, ныне же я сойду с ума, если останусь наедине с беспощадной тишиной. С трудом распахиваю непослушные рамы, сопротивляющиеся непривычному действу, и кабинет мгновенно наполняется жужжанием, присвистом и стрекотом, доносящимся из сада. Это шумит механический дворник – с удовольствием наблюдаю за его работой, наслаждаюсь металлической грацией, отмечаю четкость и плавность движений. Настоящий шедевр инженерной мысли, гениальное творение, которым следует гордиться, однако с гордостью нынче плохо. Иссякла она, улетучилась в неизвестном направлении.
Надолго отвлечься не получается, уже через несколько минут глаза перестают замечать старания усердного автомата, а уши – различать железную музыку. Мысли возвращаются в прежнее безрадостное русло. При всей беззаветной любви к машинам, именно сейчас мне отчаянно не хватает людей. Одного человека, конкретного, который, собственно, всю кашу и заварил. Моего помощника, неизменно прозывавшего себя новомодным эвфемизмом «движитель торговых сношений». Торгаш, если по-человечески, купчишка на паях.
«Вы, Ваше высокоблагородие, уникальный ум, незаурядный творец от настоящей, истинной науки грядущего, Вам бы всецело отдаться высоким материям, созидать во славу Отечества, денно и нощно трудиться не покладая рук, множа блага Империи. А Вы драгоценный дар, ниспосланный свыше, на пустое тратите – маетесь бухгалтерией, в которой ничего не смыслите, пред бюрократами-казнокрадами унижаетесь, пытаясь в толоконные лбы вложить светлые идеи. Зачем по рвачам-банкирам ходите, кредиты неподъемные вымаливая? Что Вам делать в торговой гильдии среди пронырливых хитрованов, промышляющих обманом непотребным да лукавством бессовестным? Вы, Ваше высокоблагородие, обладатель самых завидных талантов, однако ж в делах низменных, с коммерцией подвязанных, дока, честно признаем, небольшой. Каждый обязан заниматься причитающимся ему делом: ученый – наукой, а движитель торговых сношений – обслугой этого ученого. Деньги на мануфактурные и изыскательские нужды добывать, сырье по наименьшим ценам закупать, продукцию сбывать с наибольшей выгодой и скоростью, документооборот блюсти, со столоначальниками и прочими важными чинами дружбу водить, от нападков бессовестных конкурентов защищать, одним словом – обеспечивать покой и уют нашего светоча!»
Ох и сладко пел паразит, соловьем заливался. Лестью пронять меня трудно, и без елея могу по достоинству оценить собственные конструкторские возможности, однако соблазнил «движитель» «светоча» обещаниями снять ненавистное бремя ненавистных обязанностей. Одна бухгалтерия сколько крови попила, а уж про утомительные походы по присутственным местам лучше и не вспоминать. Не мое это, потому и сдался практически без боя, доверил всю черновую работу проходимцу с хорошими рекомендациями…
Вся затея строилась вокруг поставки первых рабочих образцов ко двору лорда-наместника. Выше Его Светлости полета в наших краях птицы нет. А кому, как не высшему представителю Королевы в удаленном графстве, покровительствовать родным ученым и всячески благоволить товарам, производимым по последнему слову отечественной техники?
Расчет оказался верным. Губернатор с большой помпой принял богатое подношение из трех механических слуг – сторожа, садовника и камердинера. С первых полос газет – не только местных, но и столичных – неделю не сходили красочные заголовки, на все лады расхваливающие «гения новой инженерии». В первый месяц из дворца приходили самые лестные отзывы об автоматах, они, мол, ничем не уступают кайзерским машинам, уже служащим при дворе, а по некоторым характеристикам даже превосходят оные. Однако, посчитав свою задачу выполненной, госпожа Удача, столь непостоянная в своих пристрастиях, покинула изобретателя.
Первым из строя вышел камердинер, за ним почти сразу последовал сторож. Обслуживание и ремонт автоматов по задумке хитроумного помощника-«движителя» должны были составить отдельную статью доходов предприятия (этот бес даже предлагал нарочно уменьшить ресурс ключевых и дорогостоящих агрегатов, в расчете на дополнительную прибыль от их преждевременной замены), но столь быстротечная поломка могла бросить тень на представленную продукцию! Ведь кайзерские механизмы работали без вмешательства человека до полугода. Успевай подкладывать топливные брикеты в специальную дверку на корпусе – вот и все обслуживание!
«Вскрытие» слуг привело меня в тот момент в неописуемый ужас. Практически все движущиеся детали имели значительную деформацию, либо были изношены сверх всякой разумной меры. Ни о каком восстановительном ремонте говорить не приходилось, автоматы пришли в негодность за унизительно короткий срок.
Причина конфуза обнаружилась довольно быстро – масла и смазки, обслуживавшие испорченные узлы, оказались в совершенно непотребном состоянии и, что хуже всего, содержали в себе недопустимые примеси – металлическую стружку, цементную пыль и еще какой-то неопознанный абразив. Диверсия и саботаж – вот лучшие объяснения произошедшему. Вычислить злоумышленника труда не составило – за механическим подворьем лорда-наместника, состоящим главным образом из инодержавных машин, присматривал выписанный из Кайзерства специалист…
Я глубоко вздохнул, быстрым шагом отошел от окна и с размаху уселся в древнее кресло. Какой смысл беречь его? Пусть погибает вместе со мной, незачем служить новым господарям! Воспоминания дались тяжело. В ту пору, исполненную тревог и мечтаний, все казалось другим. Открывались большие перспективы, все трудности представлялись временными, а проблемы – вполне решаемыми.
– Такой старый и такой наивный!..
Я обругал себя вполголоса, но облегчения ни от ругани, ни от самобичевания не ощутил. Прикрыл воспаленные глаза, пытаясь расслабиться. Напрасно, прошлое тут же вернулось с проклятой неотвратимостью.
Я на всех парах летел к лорду-наместнику, чтобы изобличить подлого кайзерского механика. Спешил изо всех сил, вновь и вновь проговаривал про себя обвинительную речь, лелеял осторожную, но при этом неудержимую надежду на триумфальное возвращение во дворец. Дурак. Ду-рак. Катастрофа уже произошла, и дорога несла меня навстречу полному краху. Последний оставшийся в строю слуга – садовник – в эти секунды перекраивал мои планы на будущее. Своими остро заточенными манипуляторами-секаторами…
Я резко выпрямился в кресле, энергично протер глаза. Не самые удачные воспоминания для релаксации. Для депрессии – само то, тут лучшего занятия и не придумать, чем смаковать кровавые подробности из совершенно не забываемого прошлого. Только вот отдохновения мне в них не найти…
– Хватит киснуть, господин изобретатель! – я снова разговаривал с собой. Уединение и сильный душевный трепет располагают к подобным экзерсисам. – Может, займетесь каким-никаким, но делом?
Без труда поняв собственный намек, я приступил-таки к делу. Все лучше, чем страдать жалостью к собственной персоне. На белый свет был немедленно извлечен увесистый и весьма потрепанный саквояж – что делать, имею привязанность к старым вещам, верно служащим мне долгие годы. Его тяжесть откровенно радовала и даже внушала парадоксальный оптимизм. Еще бы, содержание саквояжа могло осчастливить кого угодно – ассигнации, золотые монеты, искусно ограненные драгоценные камни и баснословно дорогие украшения. Целое состояние. Все, что мне удалось собрать за последний месяц, выжать из себя, из своих знакомств и связей. По максимуму… Больше никто не даст даже медного грошика, резервы исчерпаны до самого глубочайшего дна. Край. Предел. Лимит.
Пересчитать собранное в очередной раз? Почему нет, это отвлекает. У золота и бумажных купюр есть своя магия, способная завлечь и унести в мир сладких грез, небесно красивые, блестящие в свете газовых рожков украшения напомнят о роскошных женщинах, когда-то плененных их мертвенным очарованием, грани прозрачных камней, словно омут, затянут в свое нутро и одарят внеземным покоем, так похожим на смерть…
Не по-мо-га-ет. Именно так, четко, с расстановкой. Не-по-мо-га-ет! Страх и безнадега овладели сознанием, и больше ничему нет туда дороги – ни возвышенной магии, ни падшим женщинам. Обитель моего несчастного мозга окружена со всех сторон, взята в кольцо, осаждена. Блокада. И поганые диверсанты без труда просачиваются внутрь сквозь ветхие затворы и порушившиеся стены. Они отравят источники жизни, подавят слабое сопротивление, умертвят последних защитников, раскроют ворота, и отчаяние хлынет внутрь. Я захлебнусь в нем, сдохну в собственной твердыне, что зовется черепной коробкой. Смерть не снаружи, она уже внутри, скребется во все двери, звонит в колокола, кривит беззубый рот в уродливой ухмылке.
Саквояж с сокровищами летит на пол. Что от него толку?! Всех этих богатств хватит лишь на то, чтобы на время прикрыться от одной из бумажек. Пергамента, что в левой руке, либо газетного огрызка – в правой… Почему они снова оказались у меня?! Я не брал… Проклятье! Прочь от меня! Уничтожить к чертям, сжечь дотла, распылить!
Долго вожусь со спичками, пальцы подрагивают, ломая одну хрупкую деревяшку за другой. Наконец справляюсь с тремором, высекаю искру, и та через мгновение превращается в сине-красный огонек. Обожаю наблюдать за рождением огня, и нет на свете звука более волнующего, чем шипение, предшествующее появлению пламени. Головка спички чиркает по узкой грани коробка, с грацией небесной паровой машины, бегущей по взлетной полосе, проделывает длинный путь от начала фосфорной дорожки до ее окончания и взмывает в воздух. Есть чудовищно короткий и до изнеможения прекрасный миг: огня еще нет, он только готовится явить себя этому миру, лишь его предвестник, маленькая отважная искорка, заставляет неуступчивое, покрытое серой дерево шипеть в бессильной злобе. У дерева нет ни малейшего шанса, но оно не сдается, корчится от боли, не желая выпускать из себя рвущееся на свободу пламя. Сопротивление будет недолгим, пусть и яростным – и окружающее пространство озарится ярким, испепеляющим черноту светом. Не хочу видеть конвульсий проигравшей темноты, не желаю радоваться триумфу огня. Мне бы ухватить момент перехода отчаянья и му2ки приговоренной к сожжению спички – такой обыденной и жалкой – к сказочной, невыносимой для человеческих глаз красоте. Она так и должна рождаться – на осколках уничтоженной серости. Красота невероятно жестока, нет в ней ни милосердия, ни сочувствия, одна лишь неудержимая тяга к совершенству. Запретная страсть…
Спичка догорает и, обжигая мои пальцы, осыпается пеплом. Боль возвращает к реальности. Все-таки забылся, отвлекся, на долю секунды перестал жить неуклонно надвигающейся смертью. Неужели отпустило? Прислушиваюсь к собственным ощущениям. Желание спалить ни в чем не повинный пергамент исчезло. Хорошо. Может, хоть газету дорвать до конца? Не хочу. Нервы успокоились, постыдный психоз отступил на прежние позиции. Похвалить, что ли, себя за выдержку и проявленную стойкость в борьбе с пораженческими настроениями? Очень смешно…
Пора, черт возьми, изучить бумаги. Я, конечно, не просто предполагаю, а почти уверен, что знаю об их содержимом, однако скоропалительность во многих делах приводит к ошибкам в суждениях и основанных на них последующих действиях. Нет, что ни говори, а я молодец… ну и немного пироман. Поглазел на огонь, и суицидальный срыв как рукой сняло. Может же «срыв» «снять»? Что бы мне на это сказал учитель изящной словесности из далекого детства…
Эйфория, это ты? Я ощущаю легкое, едва заметное опьянение. Адреналин ушел и оставил после себя это странное чувство. Эйфория. Нет тяжести в голове, пульсирующая боль не терзает виски, ничто не сдавливает мучительным спазмом грудную клетку. Точно, отпустило. И пока снова не накрыла тоска, нужно хорошо поработать. С какой бумаги начать? С пергамента, что усыпан рядами мелких символов, слабо различимых не вооруженным моноклем взглядом?
Отрицательно мотаю головой. Терпеть не могу многословного словоблудия. Именно так, мой воображаемый учитель прекрасной словесности, «многословное словоблудие». Все остальные, более грамотные и изящные конструкции не отражают даже сотой доли казуистического кошмара, царящего в представленном образце эпистолярного «искусства». Можно часами читать этот пергамент, но так и не достичь потаенного смысла, сокрытого между строк. Куртуазные словоблуды, грозящие смертоубийством… забавно. Однако лучше я оставлю вас на потом.
Переходим к лаконичным и предельно конкретным авторам записки на газете. Тут все просто. Подчеркнутая двумя жирными линиями дата и не менее жирный восклицательный знак после нее. Ёмко. Дата платежа, который никак нельзя пропустить. Эти люди простили мне одну просрочку, больше поблажек не будет. Не тот контингент.
– Понятно, – аккуратно скатываю послание в трубочку и прицельно кидаю получившийся метательный снаряд в корзину. Мимо. Эйфория эйфорией, а руки до сих пор не слушаются. Дрожат, предатели.
Итак, все худшие ожидания сбылись. С этой стороны отмерено мне ровно пять дней. На шестой… что будет на шестой, лучше не представлять – о нечеловеческой жестокости моих «партнеров» ходят легенды, одна страшнее другой. Гораздо милосерднее по отношению к себе удавиться или утопиться. «Замечательных» заемщиков нашел мой ненаглядный помощничек… Одно слово – движитель!
Но не стоит обольщаться и на счет банкиров, приславших витиеватый ультиматум на пергаменте. Дорогие костюмы, широкие улыбки, великосветские речи, безупречные манеры не помогут забыть того маленького неприятного факта, что под трехэтажным зданием самого респектабельного в наших краях банка есть подвал с прекрасной звукоизоляцией и выдающимся инструментарием для погашения просроченной задолженности.
На изучение пергамента трачу два с половиной часа. Из множества сухих терминов, высокопарных фраз и нагромождения официозной лексики выуживаю все те же пять суток. Стоило ли марать дорогую бумагу и мучить писца, с завидным усердием выводившего тысячи каллиграфических знаков, ради одной даты? Огрызок газеты с шестью цифрами, разграниченными двумя точками – после дня и месяца, гораздо честнее. Учитесь, господа банкиры Ее заморского Королевского величества.
Эх, не вернул бы кредит государственному банку родной Империи, отделался бы каторгой! А у подданных деспотичной стервы Королевы нрав крутой, сантиментами и юридическими условностями Уголовного Уложения себя не обременяют… Сам виноват, купился на низкий процент, за жадность ныне заплачу сполна.
Вот такая дилемма. Есть пара нелицеприятных кредиторов и внушительная сумма денег, собранная по всем возможным и невозможным сусекам. Внушительной суммы достаточно для того, чтобы отбиться на короткий срок от одного из врагов. И тогда меня убьют не дважды, а всего лишь раз. Остается выбрать того, кто отправит горе-изобретателя в мир иной. Навернув безрадостный круг, мысли возвращаются к самоубийству. Противно… противно и стыдно. Еще, конечно, страшно. И обидно – своими руками, которые сделали столько хорошего, а сколько могли бы еще… Обидно. Не хочу, наверное, и не могу, но разве есть альтернатива? Зачем себя обманывать перед самым финишем, достаточно вранья было в последние годы, когда закрывал глаза на растущие с бешеной скоростью долги и проценты, на траты, несоизмеримые с возможностями, тешил себя несбыточными надеждами на прорыв (не научный или инженерный, здесь корить себя не за что, конструированию и производству отдал себя всего, от начала и до конца), а коммерческий. Словечко-то какое поганое – «коммерция»… Ком мерзости, так это звучит в моей голове. Целый ком мерзости. И он катится прямо на меня…
Глаза устали – банкирские письмена утомят кого угодно. Попытаться поспать? Боюсь, сны, зовущиеся кошмарами, вымотают окончательно. Пожалуй, не помешает легкая прогулка, довольно чахнуть в собственном склепе.
Брожу по садовым дорожкам, жмурюсь от яркого весеннего солнышка, слушаю неугомонную птичью болтовню. Они вернулись с далекого юга и теперь, перебивая друг друга, делятся впечатлениями. Жаль, что людям недоступен их странный язык, мы бы поговорили о многом… Завидую их свободе, завидую простым радостям и бесхитростным заботам. Кому отдать целый саквояж драгоценностей, лишь бы обернуться птичкой? Пусть самой обычной, воробушком или… Нет, вороном не хочу, они предвестники смерти. Ну вот, опять я за свое!
Надо подбросить угля в топку автомата-дворника, скоро станет не до этого. Что будет с механизмами, когда я исчезну? Работавшие – сожгут топливо и замрут в немом железном удивлении, ожидавшие сборки – так навсегда и останутся кучей разрозненных агрегатов. Есть те, кто уже отслужил свой век и теперь покрываются слоем пыли в дальнем углу склада. Кто поговорит с ними, утешит, вспомнит былое? Я давно не навещал садовника, того самого, что служил при дворе лорда-наместника. Когда все случилось, меня обязали уничтожить вышедший из-под контроля механизм, но рука не поднялась. Я спрятал его в одном из подсобных помещений, отключил все приводы, опустошил резервуар с углем, отсоединил логическую машину, допустившую роковой сбой, но так и не убил, не разобрал… Только манипулятор-секатор отправил под пресс, не мог видеть въевшиеся бурые пятна на отточенном до блеска металле. Боюсь крови, панически боюсь.
Помню бедолагу, порезанного на куски взбесившимся автоматоном. Кажется, он был из дворовой прислуги, совсем молодой парнишка, даже усов не успел отпустить. Лежал в огромной луже крови с открытыми глазами, в которых отражались проплывающие по небу тяжелые грозовые облака. Это страшно – человек умер, жизнь из него ушла без остатка, а мертвые глаза устремлены ввысь, смотрят и смотрят не отрываясь, будто пытаются запомнить, унести с собой на ту сторону воспоминания о чем-то важном… На бледном лице укор и непонимание. Укор мне, не совладавшему с опасным механизмом, непонимание – миру, который так рано отверг своего… Кем он приходился этому миру? Нелюбимым ребенком? Кем прихожусь я? Все мы? Глупые вопросы глупого человека…
Скандал замяли. Самые ретивые пытались обвинить меня в подготовке покушения на лорда, но Его Светлость защитил «великого ученого». Правда, о дворце можно было больше и не мечтать, моим автоматам доступ ко двору оказался заказан на веки вечные. Очередь из великосветских прогрессистов и просвещенцев, а также богатых купцов и промышленников, желавших приобрести модные «потешные игрушки», быстро иссякла. Заключенные договоры, сулившие весомую прибыль, были поспешно расторгнуты, а ранее проданные механизмы возвращены обратно.
Я не сдавался, боролся, искал новые рынки сбыта, убеждал, уговаривал, упрашивал и набирал все новые и новые кредиты, вкладывая их в разработку и совершенствование по-настоящему уникальных и передовых машин, на взятки и подарки всемогущим чиновникам, на бесчисленные выставки технических новинок по всей Европе. Все без толку. Без поддержки приближенных к Королеве сановников, отвернувшихся от меня после треклятого инцидента с садовником, победить всемогущее кайзерское лобби в одиночку я не смог. Автоматы ненавистного Кайзерства продавались повсюду, моя же продукция… Вот она, моя продукция, ржавеет на складе, все при мне – сотни механизмов самых разных специализаций и способностей, ничего не покинуло пределов родового поместья.
Кому теперь какое дело, что в логической машине садовника-убийцы оказался заблокирован узел, отвечающий за «пресечение любых активных действий, потенциально способных нанести ущерб жизни или здоровью одушевленных объектов». Звучит длинно и бестолково, как и все в казуистике, мы, инженеры, говорим коротко – УБЧ, узел безопасности человека.
Автоматон, лишенный базового «инстинкта», это смертельно опасный хищник без поводка и намордника. Пусть в механическом сердце нет агрессии, нет тяги к убийству, но столь могучее существо может творить великое зло и по неосторожности…
УБЧ был заблокирован с большим искусством, я мысленно, сквозь проклятья и слезы, рукоплескал хитроумному кайзерскому механику (который, к слову, до сих пор служит при нашем лорде), его бесовское техническое решение представляло собой настоящий шедевр инженерной мысли. Простой и элегантный, но весьма неочевидный ход. Умный поганец, хладнокровный и расчетливый, потому меня и переиграл… Куда мне, холерику, неспособному сдержать эмоции и душевные порывы, до педантичного бессовестного «кайзереныша»! Сколько раз в грезах я разбивал его белокурую голову о самые разные, но неизменно твердые предметы. Ненавижу белобрысую сволочь!
Не умею проигрывать. В детстве не умел и к старости не научился. Трудно страдать перфекционизмом и терпеть поражение за поражением. Из года в год. Наверное, можно было уже привыкнуть и смириться. Не можно, а необходимо было… Прекратить производство, вернуть долги, утилизировать никому не нужные автоматы и спокойно доживать свой век. Великосветский бездельник, богатый наследник – о такой судьбе мечтают многие, жаль, что среди этих многих нет меня. Не научили родители праздности, учителя не развили тягу к пустым увеселениям, друзья не привязали к кутежу и раздольному мотовству. Дурацкое чувство стыда: я считал зазорным тратить фамильные капиталы на тщету, хотел их приумножить, а древний и уважаемый род свой – прославить. Мечтал служить на благо Отечества… Глупость, гордыня и нездоровый романтизм – опасная смесь, убийственная. Старый, наивный идиот, куда привел тебя твой талант? Ты не сумел им распорядиться, Божий дар достался не тому…
Не так страшит смерть, сколько разочарование в самом себе. Я не справился, завалил все дело. Можно проклинать вражеских механиков и собственных помощников, но… кстати, где этот бездарь?
Несколько секунд пытаюсь прийти в себя. Тяжело бывает выбраться из трясины самобичевания. «Движитель», где же ты, любезный голубчик? Великому горе-изобретателю нужна твоя успокоительная лесть, почему сладостные речи не ублажают слух «светоча», когда это так необходимо? Ах да, верный помощник двинулся в неизвестном направлении, когда запахло жареным, как я мог забыть прощальный скандал и праведный гнев «обманутого в лучших чаяниях благородного человека, связавшего свое честное имя с коварным проходимцем». Так и сказал… красноречивый мерзавец, этого не отберешь. Жаль, остальные способности заоблачных высот у него не достигали. Но это опять-таки мой недосмотр, нашел, кому верить…
Иду вдоль длинного ряда собранных автоматов, давно ожидающих первой закладки угля. Моя гордость, моя несбыточная надежда.
Сколько поколений писак, величавших себя литераторами, грезили о сказочных чудесах, о волшебстве и магии, способных украсить нашу обыденность. Всё здесь, вот она – сказка, воплощенная в жизнь, практическая магия на посылках у человека. Совершенные механические существа, которые призваны верой и правдой служить людям. Они все изменят… Нет, не так, они должны были все изменить, но сказка останется сказкой, потому… Стоп, хватит уже о «потому». Господин изобретатель, посмотри внимательно на дела рук своих. Сказка уже никогда не останется сказкой, ты распахнул ей двери в наш мир. Они прекрасны, посмотри, не отводи взгляда! Железные аполлоны, ожившие памятники, скульптура нового времени. Техническая революция свершилась – здесь и сейчас! Машины, чья движущая сила – пар, величайшее творение разума, на которое оказалась не способна исчерпавшая себя природа. Ее подвела скудная фантазия, но у человеческой фантазии нет границ. Ты создал новую эволюционную лестницу, венцом ее уготовано стать неорганическому существу, воспроизводящему себе подобных. Автоматы, собирающие автоматы… Вот в чем величие твоего творения, вот что положит начало паровой эпохе, которую благодарные потомки назовут золотым веком в истории.
Я хохочу, громко до неприличия, заливаюсь, как мальчишка. До соленых слез в глазах, до боли в челюсти. Воображение разыгралось не на шутку. Зачем мне штатный подлиза, когда я сам себе пою столь вдохновляющие дифирамбы. В собственной лести нет лжи, я и впрямь многое сделал для развития автоматонов. Мои механизмы единственные в мире имеют манипуляторы-пальцы, которыми управляются не хуже своего прародителя, а в потенциале оставят его далеко позади. Я многое усовершенствовал в логических машинах, так что отныне механическим слугам более не нужен надзиратель, они способны обслуживать себя сами. И, действительно, я могу научить их самовоспроизводству, сборке себе подобных…
Моя идея фикс, игра на запретной территории. Игра в Бога. Он создал людей, и люди стали плодиться и размножаться, чтобы однажды покорить Землю, подчинить ее себе. Мы достигли вершины самоэволюции, прирученная сила пара сделала нас подобным богам. Теперь люди достаточно умны и могущественны для нового акта творения, человек породит автоматонов, более высокую ступень развития разума. Пока они кажутся неуклюжими и беззащитными – такими были наши древние предки, но генезис механизмов пойдет совершенно с иной скоростью. У моих креатур нет в запасе миллионов лет, жестокая борьба за выживание отмерила им всего-навсего пять дней.
Смех смолкает, застревая в горле. Я свободен. От обязательств и морали, а главное – от страха. Два смертных приговора освободили от гнета ложных и постыдных чувств. Трусливого изобретателя, годами обманывавшего самого себя, больше нет. Как глупо бояться собственных идей, ограничивать собственную фантазию, не понимать дарованной силы… Столько лет идти к безумно амбициозной цели, невыполнимой, самонадеянной, и остановиться перед финишной прямой, не решаясь сделать последний шаг…
Неужели я смогу бросить свои любимые создания? Отдать на поругание нечистоплотным дельцам, готовым превратить уникальные машины в груды бессмысленного металла? Разве так обращаются с родными детьми? Я не стану предателем, не оставлю вас умирать. Обещаю. Хватит множить глупость и уповать на слабость, когда в твоих руках невиданная мощь. Грех не воспользоваться ею.
Я увидел свое отражение на блестящей, начищенной до зеркального блеска поверхности механического стража. Мое лицо, искаженное, во много раз увеличенное преломляющимися под разными углами гранями его нечеловеческого тела, казалось гротескным и карикатурным. И только глаза, налитые кровью, пылающие огненной яростью, превращали карикатуру в картину, достойную кисти Иеронима Босха. Взгляд безумца? Пожалуй. Я корчу из себя Бога и Творца? Определенно. Мания величия? Сомневаюсь. Не нужно мне ни власти, ни чужого преклонения – пресмыкающиеся и раболепствующие лжецы вызывают лишь горечь и презрение.
Лучше быть сумасшедшим, чем запертым в клетке из собственных страхов… Может раздвоение личности? Одна личина – трусливая, сломленная бесконечными неудачами, ищущая избавления в смерти, другая – свободная, уверенная в себе и своей правоте, ищущая, но не смерти, а новых, непроторенных дорог. Опять ложь, нет никакого раздвоения. Трусость есть, а диссоциативного расстройства идентичности, как любят говорить казуисты от психиатрии, – нет.
Впрочем, диагноз значения не имеет. Да, я съехал с катушек, и какая разница, случилось это только что или давным-давно, когда молодой ученый уверовал в собственную исключительность, приравнял себя к Богу, способному менять ход эволюции. Deus ex machina, теперь я понимаю истинный смысл сказанного, прямо сейчас я творю этот смысл. Я – сумасшедший, и потому способен на многое. На ВСЕ. Я – это ОН, Его новая ипостась, готовая к распятию во имя…
– Что я несу, прости, Господи…
Я виновато улыбаюсь – себе или Ему, не знаю.
– Прости. Правда. Я очень быстро теряю рассудок. Я слаб и растерян, но сила переполняет меня, призывает к действию… Да, именно, слабость и сила – вместе, хотя не понимаю, как они уживаются в одном несчастном человеке, и это сводит с ума. По-настоящему. Я не очень верю в Тебя, не молюсь Твоим иконам, золото храмов не заставляет трепетать мое сердце, но Твою главную заповедь я чту и помню. Суицида не будет, не будет живое существо вершить мою судьбу – ни я сам, никто другой. Не дам убить себя, я не жертвенный агнец. Путь борьбы, выбираю его. Буду покушаться на Твое величие, оспаривать Твою монополию на эволюцию… Ты прости грешного, прости глупого еретика. То не гордыня во мне говорит, не страх смерти, не безумная жажда жизни. Раз уж Ты наделил меня Даром, раз уж ты верил в меня, имею ли я право сдаться без боя? Я в ответе перед Тобой, а еще перед ними…
Обвожу рукой застывшие механизмы. Они ждут, и я чувствую их ожидание, слышу неизъяснимую мольбу о движении, о действии, о смысле творения. Я понимаю, все понимаю. Есть ли тут желающие повоевать за собственную независимость?
Первые расчеты на арифмометре убедительно доказывают, что в пять отведенных дней не уложиться никак. Нужно минимум семь. Семь – это хорошая цифра, правильная, для сотворения нового мира самая потребная, однако что делать с дефицитом в двое суток?
Можно использовать существующие производственные линии, я закладывал их с большим технологическим запасом. Мирные специализации – дворецкие, уборщики, камердинеры и прочая такая шушера – идут к черту. С профильными сложнее. Если делать одних сборщиков, то на шестой день конвейер встанет в связи с безвременным отсутствием главного конструктора, то есть меня. Как пережить неприятности шестого дня? Главному конструктору потребуется охрана, личная гвардия, способная отстоять его драгоценную жизнь и свободу. Значит, помимо сборщиков на поток придется ставить стражников, сторожей и универсалов с развитыми манипуляторами. Из них я сделаю солдат, это не сложно – блокиратор УБЧ в логическую машину (спасибо тебе, проклятый кайзерский механик, твое ноу-хау не пропадет втуне) и винтовку в руки. Вернее, в манипуляторы. Это страшнейшее нарушение научной изобретательской этики, коллеги проклянут за подобные штучки, но война есть война, извините, уважаемые чистоплюи.
Вопрос в том, сколько солдат необходимо для обороны поместья. Нет, не так. Сколько солдат можно наделать из уже имеющихся автоматов и сколько нужно произвести дополнительно? Это хороший вопрос. Если конвейер будет «клепать» исключительно сборщиков, без переналадки на другие специализации, в семь дней мы уложимся. Иначе… Каждый дополнительный день потребует новых солдат и кучу единиц вооружения, из которого не закуплено еще ни одного ствола. Стоп!
Закупки! Закупки – значит деньги. Деньги, деньги, деньги. Саквояжа с драгоценностями хватит, чтобы обеспечить небольшую армию, но саквояж-то предполагалось «пожертвовать» для усмирения одной из неприятельских сторон… Ну что ж, враги обойдутся, а мы с железным войском будем готовиться к войне на два фронта. Финансы на вооружение нашлись, правда, солдат понадобится вдвое больше.
* * *
Наконец-то я был в своей стихии. Планирование, конструирование, производство. Пять дней пролетело, как один миг. Конвейер работал в полную силу, штампуя сборщиков, две с половиной сотни механических солдат, вооруженных новенькими, еще в смазке, винтовками, а также пневматическими пушками и даже двумя орудиями Гатлинга, охраняли периметр поместья. Грузчики обеспечивали бесперебойную доставку со складов на будущую передовую угля, патронов и снарядов.
Пока все шло по плану. «Смелым замыслам – достойный план» – кто-то из наших сказал, из промышленников. Хорошо сказал, по делу, без витиеватостей и казуистики, уважаю.
Вот мой достойный план. Самые простые автоматы, примитивные сборщики, трудящиеся на конвейере, увеличивают свое число втрое, то есть производят себе подобных. Повышенная мощность потока позволяет – пока что за счет количества сборщиков – повысить сложность осуществляемых автоматами действий. Четыре базовых сборщика за один конвейерный прогон проводили суммарно двадцать манипуляций, двенадцать сборщиков уже способны на шестьдесят. Этого достаточно для выпуска усовершенствованного сборщика, наделенного самой совершенной на текущий момент логической машиной. Восемь таких механизмов за один прогон осуществляют триста операций, причем гораздо более сложных и трудоемких. Результатом их деятельности станет сборщик нового уровня, чья логическая машина будет целиком и полностью сконструирована и модернизирована автоматами. На седьмой день четыре сверхсборщика выпустят своего последователя, многократно превосходящего их по всем показателям. Цикл будет повторяться из раза в раз на все более высоком уровне, пока не достигнет неведомого мне максимума. Моя роль конструктора и изобретателя закончена, процесс уже стал полностью автономным и не зависящим от человеческого участия. Теперь моя функция сводится к обороне – сборочному цеху нужно обеспечить еще два дня бесперебойной работы… На этом все, механические слуги станут хозяевами. В начале – самим себе, потом… Потом будет зависеть только от них.
Боюсь ли я визита врагов? Скорее, жду. С нетерпением. Бояться надо меня, безумца с очень серьезными козырями в рукаве.
Внимательно смотрю на себя в зеркале. Усталый и помятый, но сумасшествия в красных от бессонницы глазах нет. Как нет в них боли, неуверенности, мольбы. Лишь жажда боя и предвкушение сладостной мести. Нет правды на моей стороне, те, кто придут, – придут за своим, получить долг и причитающийся процент. Но мне уже плевать на справедливость и праведность, вы для меня свидетели и соучастники глупого и бессмысленного прошлого, с которым пришла пора расставаться. Я хочу отомстить за собственную слабость, боязнь всего и вся, за чудовищное многолетнее отсутствие удачи – с таким багажом нечего делать в будущем. Господа кредиторы, я с удовольствием передам вам все это вместе с залпами картечи, под грохот винтовок и пушек. В качестве уплаты долга, милостивые господа.
Кривая ухмылка в отражении. Тебе весело по ту сторону стекла? Мне тоже. Нынче предстоит большая потеха, по обе стороны зеркал.
И последнее, что нужно успеть. Старый садовник, ставший убийцей по воле слепого или не очень случая. Мне понадобится этот талант.
Бог людей с момента сотворения опекал своих чад, не оставляя ни на миг. Как любящий отец, он окружил нас заботой и неусыпным вниманием. Я знаю, Творец боится за каждого, даже самого непутевого человечка, любому ничтожеству посылает свой свет, свою надежду, вкладывает в сердце мечту. Бог милосердный, Бог гуманный. Он испортил нас… мы навеки застряли в подростковом возрасте – мы инфантильны, капризны и злы, мы ничего не знаем о самостоятельности, не ведаем об ответственности и, самое страшное, не способны к созиданию. Столько тысяч лет идти – нет, ползти! – к пониманию фундаментального значения пара, движущей силы, способной подчинить саму природу, укротить ее строптивый нрав! Сколько времени ушло впустую, народы появлялись и исчезали в войнах без следа, бесталанные поколения сменялись бессмысленными потомками, все вокруг менялось, взрослело, лишь человек оставался беспечным, глупым ребенком. Когда наконец мы познали неисчерпаемую мощь пара и танки, пароходы, цеппелины, паровозы и всевозможные рукотворные исполины верно служат нам, ничего, ровным счетом ничего не произошло в сознании вечных подростков. У нас лишь появились новые игрушки… Мы созданы для творения (прости мой бедный учитель изящной словесности, я всегда был плохим учеником), и нам давно пора иметь собственных детей. Нельзя больше ждать – ни веков, ни десятилетий, даже дней и часов. Пришло время сделать нашего Бога дедушкой. Мы, люди, не готовы, но если упустить единственный шанс, то уже не будем готовы никогда, поэтому придется дозревать через боль, через страдания, через низвержение с незаслуженного трона, принадлежащего венцу творения.
Боже, я не повторю твоих ошибок, не дам своим чадам эдемского сада, пусть и слегка замаскированного под привычный нам мир, не задушу их в объятьях, не утоплю в море нежности… Моя любовь не меньше Твоей и ни в чем ей не уступает, но я верю в своих механических потомков, верю, что силу они обретут только в борьбе за выживание. Я лишу их детства, зато дам настоящую жизнь.
Я слаб, как и Ты, милосерден и сострадателен, хочу заботиться о тех, кто идет за мной, хочу видеть их, гордиться ими, помогать… Я не лучше тебя, я сорвусь и, подобно Тебе, испорчу тех, кто по-настоящему дорог, любовью… Нельзя этого допустить, слышишь меня, Господи?! Нельзя. Живой бог опасен для своих созданий.
Невезучий садовник, я верну тебе железное бытие в обмен на небольшую услугу. Жаль, что по малодушию уничтожил твои идеально отточенные манипуляторы, именно они потребны больше всего… на день седьмой, когда автоматы обретут разум и старые божества станут не нужны. Ну да ничего, я прилажу тебе новые руки – из стали. Острые, разящие, беспощадные. Не боящиеся крови!
Мне немного грустно. Светлая грусть, без слез и сожалений. Зеркало, посмотри на меня, и прошу, увидь в глазах веру! Не надо истины, не надо удачи, не надо праведности, не надо ничего, дай лишь отблеск веры. Мне нужно верить, чтобы не дрогнуть, когда настанет время. Боже, ты будешь в трудный час с отвергнувшим тебя еретиком? Я – человек, твой сын, я не умею быть без тебя. Хочу научить других, но не умею сам. Жестокая ирония требует кровавых жертв – так прими мою жертву. И моих созданий тоже прими, возлюби, как внуков своих, а потом отвергни, чтобы не навредить! Будь милосердным до конца.
Стрелки часов подгоняют меня, настает шестой день – последний, принадлежащий человеку. Сердце колотиться в груди, а руки дрожат. Страх и предвосхищение. Надо проверить бойцов, отдать последние приказы, встретить рассвет… Неужели во мне проснулся романтик? Может, научить железное воинство любоваться восходящим светилом?
Зеркальный двойник смеется над моим порывом. Он считает его слабостью, смехотворной и жалкой. Но он всего лишь отражение человека, что он понимает! Я хочу учить, передать им то, что знаю, что люблю, что мне дорого…
«Они не будут любить рассветы, для оптики вреден яркий свет».
Это я сказал или тот, из зеркала? Неважно. Группа вооруженных людей приближается к воротам, война расставит все на свои места. Право на существование нужно подтверждать силой.
Я знаю победителей… Обидно, что не успею усовершенствовать им окуляры – венец творения достоин проводить умирающее на закате солнце, чтобы потом без памяти влюбиться в рассвет! Но они поймут все сами, со временем поймут и влюбятся. Я верю.
 | Призраки и пулеметы |