Имитация

Обилие канцеляризмов в письменном (а теперь уже и в устном) русском языке, как и многие другие особенности современного нашего языка, имеет свою историю. Это история советского бюрократического управления и советской пропаганды. Она закончилась более двух десятилетий назад: срок смехотворно малый с исторической точки зрения, но весьма ощутимый в жизни постсоветского поколения. Многолетний проект «Советский человек» был начат в 1989 году Юрием Александровичем Левадой и продолжается социологами Левада-центра.

До последнего времени исследования фиксировали чрезвычайное долгожительство типичного советского человека в условиях уже нового режима. Причинами такой живучести многие называют татаро-монгольское иго, царское самодержавие, крепостное право, остатки задержавшегося в стране феодализма. Наверное, во всем этом есть своя правда. Но вспомним общеизвестное: человек смотрит на мир через сетку родного языка; как устроен язык - так человек воспринимает и выстраивает мир вокруг себя.

Материалы ЕГЭ и подготовки к этому экзамену по русскому языку позволяют нам по-новому взглянуть на язык, который одиннадцать лет преподают в массовых школах и на котором так или иначе говорят и пишут постсоветские россияне.

Истоки новояза

Новояз - это язык Советской России, резко отличающийся от культурного русского языка, как разговорного, так и — особенно — письменного. Это фантастические аббревиатуры, на которых каким-то образом умудрялись не сломать язык советские граждане. Это чудовищный канцелярит в смеси с идеологическими штампами. Принципиально монологичная речь, директивная, иногда слащаво возвышенная, ханжеская и нимало не озабоченная соответствием с правдой жизни — всегда только с правдой пропаганды.

Такой язык укоренился во времена большого переселения крестьян в города в конце 20-х — начале 30-х годов прошлого века: люди бежали от раскулачивания, колхозов, нищей и подневольной новой деревенской жизни. Раствориться в городской толпе, приобрести все повадки, привычки и язык представителя класса-гегемона было для них делом жизни или смерти: сбежавших под угрозой раскулачивания при разоблачении ждали непременные арест и ссылка в места сильно отдаленные, пустые и гиблые.

Язык города становился для них большой проблемой. Некоторое время они оставались безъязыкими: многим явлениям и предметам городской жизни в языке крестьян не было названий; они должны были узнать эти имена, не выдавая своего незнания. Необходимо было овладеть и всем строем языка новой страны. На эту гигантскую работу у них было слишком мало времени — не больше, чем у ученика 11 класса, которого не научили ни читать, ни писать, а до ЕГЭ осталось всего ничего. Только беглому крестьянину было намного страшнее и учился он много прилежнее.

Разумеется, его новым языком никак не мог стать язык Пушкина, Толстого, Чехова. Схватывались слова, выражения, фигуры речи, которые лежали ближе всего и составляли язык власти, государства, а потому были самыми главными. Язык этот образовывался на слиянии двух потоков: бюрократический канцелярит (анкеты, справки, прошения, автобиографии, заявления, протоколы собраний, характеристики) — и язык газет, который необходимо было усвоить как свидетельство идеологического соответствия линии партии. С тех пор и до самого конца советской власти газеты оставались обязательным чтением мужчин.

Такой язык и получило следующее поколение, которое родилось, выросло при советской власти и оказалось практически полностью отгороженным от остального мира. О нем узнавали только то, что сообщала пропаганда, никакой другой реальности для советских людей, не успевших приникнуть к «вражеским голосам», просто не существовало. Это первое советское поколение вынесло на своих плечах страшные годы войны, похоронило Сталина, услышало поразительный доклад Хрущева о культе личности.

Одной из главных черт советского человека Ю. Левада называет двоемыслие: один язык был для жизни официальной, в которую был вовлечен каждый, от октябрятства до седых волос — другой для приватной жизни. Прежде обязательное для выживания, советское двоемыслие со временем приобрело новый оттенок: становясь все более циничным, оно превратилось в привычный и эффективный инструмент карьерного роста или хотя бы уклонения от возможных неприятностей. Все труднее было верить в трудовой энтузиазм без приписок, коррупции, закулисного административного торга всеми видами ресурсов. Был достигнут своего рода общественный договор власти с народом (вы делаете вид, что нам платите, мы делаем вид, что работаем). Он включал обязательным пунктом если не двоемыслие, то «двоеговорение» и дружное официальное одобрение любого зигзага линии партии во внутренней и внешней политике, любой расправы с инакомыслием, будь то попытка молодежи собраться на Пушкинской площади с призывом соблюдать собственную конституцию или публикация опального писателя за рубежом.

Парадокс: чем более городским и образованным становилось население страны, тем более деревенским по происхождению становился состав Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б)/КПСС, высших управляющих органов. «За четыре десятилетия с 1950 по 1989 годы, — пишет А. Вишневский, — в партийном руководстве... появилось всего два уроженца Москвы и ни одного — из Ленинграда, «колыбели революции». Из ста человек, пришедших за это время на высшие партийные посты, 47 родились в деревне и 17 — в рабочих поселках. Уроженцев крупных городов, включая Москву, было всего 22, причем 9 из них пришли уже в горбачевское время». А начинали революцию и были первыми руководителями молодой страны Советов почти исключительно интеллигенты. То есть язык высшего руководства страны стал теперь языком крестьян, сбежавших в город и усвоивших советскую смесь канцелярита и идеологических штампов.

Уроки советской пропаганды

В одном из последних номеров замечательного «Социологического журнала» опубликована статья доктора филологических наук Г. Хазагерова о языке советской пропаганды. Все тексты: литературные, научные, справочные, тексты витрин и улиц, плакатов и настенных надписей, названий колхозов, заводов, пароходов — все они превратились в пропагандистские. Однако назывались жанры этих текстов по-прежнему, как было принято до революции и во всем современном мире, и воспринимались соответственно: энциклопедическая статья — для справок, научная — чтобы изложить суть последних экспериментов, названия улиц и магазинов — для ориентации в городе; но назначению соответствующих жанров они больше не отвечали. «Например, ... рассказ, энциклопедическая статья или журнальная статья по вопросам архитектуры сами по себе не предполагают активной пропаганды официальной идеологии, а работа по теме древнерусской литературы совершенно не нуждается в экспликации марксизма-ленинизма. Тем не менее во всех этих жанрах отражалось то, что и должно было отражаться, что зачастую превращало основной текст в повод для пропаганды. Говоря метафорически, пропаганда могла выесть изнутри содержание и оставить одну оболочку научной статьи или художественного произведения. Это почти всегда вело к манипулированию общественным сознанием..., когда открыто постулировалось одно (например, подача объективной научной информации в энциклопедической статье), а скрыто и бездоказательно — как нечто само собой разумеющееся — навязывалось другое».

Достигалось это обилием общих мест и обязательными цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Цитаты «пришивались» к тому, что хотел сказать автор, весьма формально, а общие места от частого употребления превращались в банальность, не требующую никаких доказательств.

Г. Хазагеров приводит хороший пример того, как создается манипулятив-ный текст, — определение слова либерализм в 4-хтомном словаре 1985-1987 (!) годов. Первое значение слова: «Буржуазное идеологическое и общественно-политическое течение, отстаивающее свободу буржуазии в феодально-крепостническую эпоху и в эпоху буржуазных революций и ставшее реакционным с установлением ее политического господства». Это не текст энциклопедического словаря, как к тому времени было принято во всем мире, — это политграмота, то есть текст, устроенный совсем по-другому: подразумевается, что течения мысли имеют классовый характер, но это не доказывается, а подается как само собой разумеющееся. Второе значение слова по тому же словарю: «Свободомыслие, вольнодумство» и пометка «устар.» — ради нее и введен второй синоним. Наконец, третье значение: «Излишняя снисходительность и вредное попустительство». А либерал («разг.») — тот, «кто либеральничает, занимается вредным попустительством» — и на сем разговор о либералах и либерализме заканчивается.

В начале семидесятых годов исследовательская группа социологов, психологов, лингвистов провела в Таганроге громадное исследование эффективности газетной пропаганды. Среди прочего ученые интересовались, насколько понимают газетные статьи и заметки постоянные их читатели. Выяснилось, что из каждых десяти опрошенных семеро не были в состоянии пересказать и выделить главную мысль статьи на экономическую тему, а любители информации на международные темы не могли объяснить смысл часто встречающихся в ней терминов, таких, как вермахт, реванш, либерал. Тем не менее все участники эксперимента смогли оценить свои ощущения от этих слов по специальной шкале (так называемая шкала Осгуда). Получилось примерно так: либерал — что-то слащавое, скользкое, неприятное; реванш — что-то круглое, быстрое, хорошее что-то. Как видим, знание смысла слов, употребляемых во всем мире в определенном значении, пропаганде только мешает; она действует почти на уровне подсознания введением множества контекстов, в которых слово всегда имеет нужную, «правильную» окраску. Человек, привыкший именно так писать и читать, выпадает из нормальной коммуникации, даже если честно пытается свести к минимуму пропагандистскую потерю смысла: язык мстит за себя.

Г. Хазагеров говорит об архаичности и навязчивой дидактичности советских текстов, низводящих читателя на положение ребенка (такой «тоталитарный инфантилизм» заметно сблизил, по его мнению, биографический жанр в советском исполнении с детской сказкой; С. Леонтьева отмечала родство биографий пионеров-героев с канонами житийной литературы).

Изоляция тоталитарного общества от остального мира, продолжающего развиваться и усложняться, и тотальность массированного налета пропаганды на сознание советского человека обеспечивали эффективность этого налета. Кажется, стоило пасть железному занавесу и единой жесткой цензуре, как раскрепощенный разум устремится на свободу.

Но он как-то не устремился.

В конце восьмидесятых «модель классического советского двоемыслия казалась... опрокинутой и сравнительно легко ушедшей в прошлое, — писал Ю. Левада по итогам исследований 1994 года. — Однако... начавшаяся трансформация была более сложной. Модель держалась на страхе, привычке, отчасти — на иллюзиях. Когда развеялся страх, остались и привычка жить по «двойному стандарту», и иллюзии относительно его полезности».

Стоит отдать должное нынешней нашей власти: она постоянно подтверждает полезность двоемыслия в новых условиях. Но есть и другие источники питания homo soveticus. Один из самых мощных — современная массовая школа вообще и уроки русского языка в частности.

Школа сдает экзамен

С самого начала было понятно, что Единый государственный экзамен сдают не только и, может быть, даже не столько ученики Иго класса, сколько их учителя, с ними — вся российская школа. Потому массовые приписки, утечки, подсказки, подмены: мне кажется, дело в основном не в том, как бы на этом экзамене подзаработать (этим занимаются, как правило, посредники между министерством и школой), а в страхе получить слишком плохие результаты.

Министерство всячески старается помочь и учителям, и ученикам. Множество всяческих учебных пособий для подготовки к ГИА и ЕГЭ по русскому языку, высочайше одобренных министерскими экспертами, лежат на полках книжных магазинов, все время проходят пробные ЕГЭ в старших классах. Тренировочные тесты и рекомендации к написанию экзаменационного эссе (роковая часть С) показывают, что современная школа считает нормативным, грамотным, культурным русским языком и какие требования предъявляет к сочинению, которое обязан написать каждый выпускник. Чтобы выяснить это без ЕГЭ, пришлось бы проводить серьезные и масштабные исследования, выводам которых никто бы не поверил (результатам ЕГЭ, впрочем, не верят тоже).

Итак, выпускнику предъявляется небольшой текст и предлагается: «Сформулируйте и прокомментируйте одну из проблем, поставленных автором... Сформулируйте позицию автора (рассказчика). Напишите, согласны или не согласны вы с точкой зрения автора прочитанного текста. Объясните, почему. Свой ответ аргументируйте, опираясь на читательский опыт, а также на знания и жизненные наблюдения (учитываются первые два аргумента)...».

Другими словами, экзамен проверяет способность читать и писать выпускника средней школы, учившей его русскому языку одиннадцать лет. Способность не складывать буквы в слова, а понимать смысл текста и уметь его внятно изложить. Собственное мнение предполагается вовсе не как умение самостоятельно мыслить, а как способ связать «проблему», обнаруженную в тексте, с некими литературными произведениями и/или случаями из жизни: проверяется именно умение логично связывать одно с другим.

Все вполне разумно и вроде бы соответствует мировым стандартам для такого рода испытаний. Правда, несколько смущает требование во что бы то ни стало извлечь из текста проблему — будто вовсе не бывает текстов, в основе которых нет никаких проблем, то есть конфликта идей или людей, противоречия, требующего разрешения. Почему не написать просто: «главная мысль»?

В результате учителя вместе со своими подопечными теряются перед лицом текстов, в которых не просматривается никакой проблемы. Значит, ее надо выдумать, а потом придумать, как обосновать эту выдумку. Шить часто приходится белыми нитками. И это — первый (на экзамене; в практике школьного преподавания, разумеется, не первый) урок имитации, подменяющей главную цель экзамена: учиться демонстрировать не понимание текста, а изображение понимания. Тексту навязывается одна из перечисленных в тех или иных методических указаниях проблема. Хотите список? Извольте.

Берем с полки первый попавшийся сборник рекомендаций: «Т.О. Скригайло, Г.Х. Ахбарова. Готовимся к Единому государственному экзамену. Русский язык. Виды вступлений и заключений к сочинению. Аргументы. Алгоритмы написания сочинения». Проблемы, оказывается, бывают: социальные, нравственные, философские, семейные, экологические, информационно-коммуникативные. Очень хочется сразу добавить: и от щекотки (по старой пародии на наукообразность: смех бывает гомерический, сатирический, иронический и от щекотки).

Судя по отбору текстов для тренировочных сочинений, школа довольно скептически относится к способностям своих выпускников читать и писать и на всякий случай сильно занижает планку, предлагая им, как правило, тексты очень простые, содержащие обычно не более одной мысли (она же, судя по всему, проблема).

Например, текст Мариэтты Шагинян о том, что молодым людям надо упорно и постоянно трудиться, иначе будет упущено время, которое потом никак не наверстаешь, был бы просто банальным, если бы язык не выдавал стиль мышления автора. В небольшом отрывке упорно повторяется сравнение образцового труженика с рабочим на конвейере; это ключевой образ текста, характерный для времен ранней индустриализации как идеальная модель технического прогресса и организации любого труда. Я давала этот текст нескольким молодым людям, и все они начинали с того, что соглашались с главной мыслью автора. Просила вычленить ключевое слово, ключевой образ — на второе или третье чтение они дружно выделяли «конвейер». Я спрашивала, хотели бы они всю жизнь работать на конвейере — все на такое будущее не соглашались. Я спрашивала, согласны ли они, что время, проведенное в общении со сверстниками, в прогулках, в поездках «на природу», есть время пустое, потерянное зря, как утверждает Шагинян. Заподозрив неладное, молодые люди осторожно говорили: так считают родители и учителя. Ожидая подвоха, они готовы были отстаивать правоту текста. Их не приучили читать каждое слово, достраивая контекст из стиля, системы образов, аргументации, — зато приучили заранее соглашаться с автором.

Дополнительный урок вранья

Чтоб вы знали, структура сочинения, о которой так хлопочут методисты, — это умение делить текст на абзацы, в каждом — своя «микротема». Жестко регламентирован всякий жанр сочинения (рассуждение, рецензия, «отзыв», и даже эссе, якобы максимально свободное). В любом случае, имя автора текста непременно должно упоминаться в первом и во втором абзаце и еще, как минимум, в «позиции автора»; если имя не названо, считается, что «сочинение написано не по данному тексту» (оценка за все сочинение — 0). Во втором абзаце необходимо не просто сформулировать какую-то из проблем, поднятых в тексте, но и совершенно обязательно употребить слово «проблема». На этом самом месте мною овладело чудовищное подозрение, что инструкции должны облегчить жизнь не столько ученикам, сколько учителям, которые будут проверять поток созданных выпускниками произведений. Когда сил читать все это уже нет, достаточно просчитать число абзацев, убедиться, что имя автора и слово «проблема» на месте, — и можно сосредоточиться на чем-то другом.

Структура сочинения во многом заранее диктует его содержание. Пункт «Мое мнение» необходимо аргументировать, и это куда важнее действительных мыслей молодого человека: ему же предстоит «сшивать» какие-то произведения с уже сформулированной наполовину выдуманной проблемой.

«Вступление — это принципиальное положение, которое должно послужить основанием для всего дальнейшего изложения. Оно должно быть органически связано и с основной частью, и с заключением». Нельзя ли уточнить насчет «принципиального положения»? Это проблема текста? Но она должна появиться только во втором абзаце. А что тогда? Тема? — но тема не может быть принципиальным положением.

Правда, вскоре выясняется, что начать сочинение можно и с краткой справки об авторе, и с риторического вопроса. Такого, например: «Кто же из нас не слышал, что такое культура?». Честно говоря, я не уверена, что само слова «культура» старшеклассники употребляют так уж часто. «Вы, наверное, встречались с людьми, которые считают себя очень культурными». Я так и слышу саркастическое: «А ты, Петрова, чему улыбаешься? Считаешь себя культурнее всех?!».

Справку о писателе следует писать с чувством: «В. Розов дорог каждому человеку, кто ценит русскую драматургию. В своих произведениях он поднимает вопросы нравственности...». Оставим в стороне с партийно-профсоюзных собраний принесенное «поднимает вопросы». Ответьте мне честно: лично вам очень дорог драматург B.C. Розов? А 17-летней девушке, не заядлой любительнице театра, которая впервые столкнулась с этим именем, когда читала справку под предложенным ей для сочинения текстом, где было, разумеется, указано, что B.C. Розов — член Союза писателей РФ? Предлагается имитация на этот раз не смысла, а чувства.

С этого можно и начать — с «личного впечатления, чувств, связанных с темой текста». Так, например:

«Я не представляю своей жизни без общения с природой. Радует и восхищает она меня в любое время года. Нежная зелень вновь проклюнувшихся листочков...». Следует страстное описание всех времен года. Скажите, это язык и чувства современного молодого человека?

Такое вступление предложено к тексту В. Пескова о том, как он встретил в лесу 17-летнего парня, просто так, бессмысленно застрелившего дятла. Ни клейких листочков, ни буйного цветения в тексте не наблюдалось. Какой принцип, важный для разворачивания текста, провозглашался во вступлении? Что надо любить природу? Мне кажется, текст был не об этом...

Чему учат, предлагая такое вступление? Анализировать текст и связно излагать результаты такого анализа? Или испытывать вполне определенные чувства? Или изображать, что ты их испытываешь?

С заключением, кажется, все понятно: это краткий итог всего сказанного; рекомендуется связывать его со вступлением. Например, во вступлении вы «поднимали вопрос»: «Служба в армии — почетный долг и обязанность молодого гражданина России или наказание и тягостная повинность?» Вопрос крайне актуальный для юношей: одни по результатам экзаменов, в том числе и по русскому языку, поступят в вуз, другие пойдут в армию. В предлагаемом как образец варианте сочинения автор не уклоняется от правды жизни: дедовщина может превратить солдат в калек, и таких случаев сотни, а через унижение человеческого достоинства проходят практически все новобранцы. Но в заключение выпускникам рекомендуется добавить некоторую долю оптимизма: «Хотелось бы подчеркнуть, что в последнее время наметились положительные тенденции в решении армейских проблем. Заслуженное наказание несут не только низшие, но и высшие чины, в том числе и генералы. Хочется отметить пристальное внимание к проблемам армии президента страны Д. Медведева, который считает, что строгий порядок и дисциплина должны стать нормой армейской жизни. Все это вселяет в нас определенный оптимизм, так как мы знаем, что во многих городах создаются комитеты солдатских матерей для защиты интересов призывников».

Опять-таки оставим в стороне «хотелось бы подчеркнуть», «хочется отметить пристальное внимание к проблемам армии» и прочие цветы красноречия. Главное послевкусие заключительного пассажа — ощущение цинизма. Предъявленный для сочинения исходный текст М. Матвеевой (источники в сборниках почему-то никогда не называются) не содержит ни капли «определенного оптимизма» — оптимизм навязан ученикам создателями методических рекомендаций. Похоже, школа предлагает тренировку не столько в русском языке, сколько в «правильных» мнениях и убеждениях на все случаи жизни.

Их одиннадцать лет учили в школе имитациям. Двуязычию. Один язык — для друзей, для любого частного (то есть ненаказуемого) разговора. Другой — для официального общения с властью, от которой зависит в той или иной степени твое будущее.

Старшекласснику не оставляют выбора: он обязан совершенствоваться в двоемыслии, как в советские времена.

Что унаследовано и что приобретается ежедневно

Как видим, в массовой школе детям предлагают старую знакомую смесь канцелярита с восторженной банальностью. Общие места вытесняют всякий анализ текста, как это было и в советские времена. Важен не смысл сообщения, а его «правильное» восприятие. Только прежде «правильное» означало полезное для социалистического и коммунистического строительства, а теперь «правильное» — интересы государства плюс набор общих истин типа «любите собак, кошек, папу и маму, замирайте от прелести распускающихся листочков». Очевидно, именно это по-школьному называется воспитанием; я только не понимаю, почему такое воспитание особенно угнездилось именно на уроках русского языка?

Хорошо, что человек на самом деле формируется не столько в школе, сколько в других местах. Дети все дальше уходят от школы, основные источники любой информации они давно уже находят в других местах. И все-таки одиннадцать лет практики в таком специфическом русском языке с очень важным и обязательным экзаменом в конце не могут пройти бесследно. Чтобы в этом убедиться — включите телевизор. Или радио. Или вглядитесь в стиль и аргументацию общения наших сограждан в интернете.

Меньше всего я хотела бы обвинить кого-нибудь в заговоре против национальной вменяемости. Все намного проще. Школа консервативна по своей сущности. Учителя нынешних учителей выросли и получили образование при советской власти, а их ученики уже вырастили новое поколение учителей в прежнем духе. При этом продолжалось сползание зарплат и престижа, а с этим — отрицательный естественный отбор. Отсутствие квалификации вместе со страхом перед разоблачением степени некомпетентности порождают имитации (и возрождают двоемыслие) в чудовищных масштабах.

У нас есть отличные учителя и отличные школы; в Москве (я думаю, и в других городах) их все знают.

Это как раз говорит о том, как их мало...

(с) Ирина Прусс