— Василий Иваныч, а ты не думал диссертацию защитить? А то неловко как-то: командир дивизии — и без степени!
— Да ну что ты, комиссар! Ну о чем я ее писать-то буду?
— Да о чем угодно.
— Ага, о чем угодно... Ну ты сам представь: диссертация на тему, «На хрена козе банан»! Меня ж бойцы засмеют!
— А что ж, можно и на такую тему. Только сформулировать ее надо научно. Ну, скажем, так: «К вопросу о целесообразности кормления мелкого рогатого скота плодами тропических фруктовых культур».
— Гляди-ка, и в самом деле солидно звучит. Ну ты, комиссар, голова! Сам-то ты на какую тему защищался?
— «К вопросу об эффективности использования меховых музыкальных инструментов священнослужителями православной церкви».
— Постой-постой... Это что же будет, если по-русски?
— На хрена попу гармонь.
Этот анекдот я впервые услыхал в студенческие времена, когда ученая степень еще не была обязательным атрибутом руководителя определенного уровня — кандидатские и докторские «корочки» только-только входили в моду у начальственного сословия. Обязательное «остепенение» было характерно скорее для среды научных сотрудников, для которых степень была не только источником вполне реальных благ (надбавки к зарплате, более длинного отпуска, права на дополнительную жилплощадь), но и допуском к академической карьере. Впрочем, пересмеянный в анекдоте канон языка научных публикаций сложился еще раньше — примерно в те времена, когда наука стала массовой профессией. И распространялся он не только на такие ритуальные тексты, как диссертации, но и на те типы текстов, которые, собственно, и составляют научную литературу: статьи в специальных журналах и монографии.
Язык «массовой науки» являет все родовые черты канцелярита: бесконечные цепочки существительных в родительном падеже, замена нормальных глаголов громоздкими конструкциями из как бы модального глагола и отглагольного существительного (например, вместо «переносит» — «осуществляет перенос» или даже «осуществляет функцию перемещения»), последовательная замена активного залога пассивным, причем часто — опять-таки с введением дополнительного «модального» глагола (вместо «гусеницы ели листья» — «листья поедались гусеницами» или даже «подвергались поеданию со стороны гусениц») и другие характерные симптомы. Но у «науканцелярита» есть и собственные выразительные, точнее — антивыразительные средства.
Вероятно, важнейшее из них - обилие терминов. Сам по себе этот пласт лексики характерен не только для «науканцелярита», но и для научного языка как такового: наука постоянно открывает и создает новые предметы и явления, для которых в обыденном языке просто нет названий. Кроме того, ученый по самому смыслу своей деятельности должен стремиться к предельной точности и однозначности высказываний, разграничивать внешне сходные, но имеющие разную природу или рассматриваемые в разных аспектах понятия. Термины, то есть слова со строго определенным значением и по возможности свободные от обыденных ассоциаций и коннотаций, — незаменимый инструмент для решения таких задач.
Разница между собственно научным языком и «науканцеляритом» — не в обилии терминов и даже не всегда в том, насколько грамотно они употребляются. Разница — в целях: назначение «науканцелярита» (как и вообще любого канцелярита) — не прояснить, а затуманить, максимально размыть смысл сказанного, а то и замаскировать его отсутствие. Термины же, как и всякий инструмент, безразличны к смыслу и задачам деятельности: топор с одинаковым успехом может служить и возведению постройки, и ее разрушению. И мы читаем во вполне солидном сборнике научных статей: «Филогенетическое развитие животного мира, несомненно, было связано с выработкой врожденного рефлекса на восприятие посторонней особи своего вида». Не сразу и сообразишь, как понимать этот высокоученый пассаж: то ли как констатацию того очевидного факта, что животным присуща врожденная способность отличать своих соплеменников от прочих объектов и эта способность как-то развивалась в ходе эволюции, — то ли как куда более сомнительное утверждение, будто именно эта способность определяла эволюцию животных. И обильное использование терминов не проясняет смысл, а только добавляет путаницы — отчасти из-за их разнородности и неудачных сочетаний друг с другом. Например, «выработка рефлекса» невольно вызывает в памяти образ павловских звонков и лампочек — хотя автор явно имеет в виду эволюционное формирование элемента врожденного поведения.
Казалось бы, сама природа термина должна противоречить одной из характерных родовых черт канцелярита — стремлению заменять более конкретные понятия более общими. В действительности, как прекрасно известно всем, кто читает научную периодику, эти два стилистических приема способны сочетаться друг с другом множеством различных способов. Один из самых простых и распространенных — высказать что-то как относящееся к общему понятию, а затем, в скобках, или в следующем абзаце, или даже в другом разделе «уточнить»: «на примере того-то и того-то» или «в качестве модели этого процесса нами было выбрано то-то и то-то». И уже в этих уточнениях употребить побольше терминов. Например: «Направление и особенности биологической эволюции человека в современную эпоху (на примере анализа генетического полиморфизма локуса SLC24A5 у коренного населения Гусь-Рождественского района Лжедмитровской области)». Помимо всего прочего, такое сопряжение общего и частного позволяет представить узкоспециальную (и часто довольно рутинную) работу как значительный шаг к решению фундаментальной научной проблемы.
Впрочем, за подобными формулировками вовсе не всегда стоит какой-либо умысел — будь то желание повысить значимость своей скромной работы, навязать читателю тенденциозную или чересчур смелую интерпретацию полученных в ней результатов или прикрыть ее методологическую уязвимость. Подобный стиль стал уже чем-то вроде ритуального требования, многие авторы (и, что еще хуже, редакторы) искренне полагают, что иначе писать и нельзя. («Срочно дописываю диссертацию. И вот сейчас, на самом последнем этапе, занимаюсь в основном тем, что перевожу с русского на вот такой <язык>» — покаянно признается в блоге научный сотрудник, комментируя приведенные другим блогером образцы суконного стиля из «адресованной широкому кругу читателей» популярной книжки). В результате во введении ко вполне дельной работе с интересными и нетривиальными результатами читаем: «Специфика реализации формообразовательной потенции вида определяется с одной стороны его нормой реакции, с другой — конкретными условиями, в которых протекает онтогенез. Морфогенез, ход и степень его согласованности с процессами, протекающими на цитологическом и тканевом уровнях, в популяциях, населяющих местообитания с разным уровнем антропогенной трансформации, играют важную роль в процессах адаптации и микроэволюционных преобразований в условиях современной биосферы». Читателей, не владеющих использованной здесь терминологией, заверяю: обе фразы на самом деле имеют смысл (хотя и не сказать, чтобы очень глубокий или новый), но статья без них не потеряла бы ничего.
Но нередко оказывается, что эта словесная завеса скрывает вполне конкретные и порой тяжкие грехи: логическую порочность рассуждений, слабость приводимых доводов, идеологическую или мировоззренческую предвзятость и так далее. Иной раз кажется даже, что автор к концу пассажа попросту сам не помнит, с чего (а главное — зачем) он его начинал: «Поскольку синтетическая теория эволюции («СТЭ»), продолжающая влиять на мировоззрение многих (если не большинства) биологов, не позволяет строго разграничить онтологические и гносеологические составляющие современной биологической номенклатуры, и — тем более — исключает существование переходных градаций между ними, новый век способен принести человечеству много неприятных сюрпризов, связанных с неопределенностью биологического статуса существ, которые неизбежно будут появляться в результате повсеместно запрещаемых экспериментов по клонированию». Оставим на совести автора «переходные градации» между онтологической и гносеологической составляющей и прочие чудеса логики. Но неужели он вправду не может решить, была ли овечка Долли именно овцой — или же неведомой зверушкой? И если в самом деле не может — неужели в этом виновата эволюционная концепция?
А вот как в солидном учебном издании определяется простое с виду понятие безопасности в инженерно-строительной сфере: «совокупность проектных, организационно-технологических, управленческих решений, основанных на установленных техническими регламентами требованиях по минимизации негативных воздействий на окружающую среду и здоровье человека, обеспечивающих таким образом создание проектного ресурса объекта как потенциала безопасности и поддержания его уровня на всех этапах его жизненного цикла». Доплыв до конца этого пассажа и мысленно восстановив все распавшиеся согласования и потерянные служебные слова, прилежный читатель может и не заметить, что в эту необъятную и неудобочитаемую формулировку входит само определяемое слово, то есть определение оказывается логически порочным.
Кажется, что подобные приемы должны действовать только на неискушенного читателя — который, скорее всего, и не будет читать такие тексты. Специалист же, пусть и не без труда, в конце концов разберется, «кто на ком стоял». На самом деле дикие синтаксические конструкции и переизбыток терминов способны усыпить и самого компетентного читателя — в попытках пробиться к смыслу сказанного он бессознательно «корректирует» абракадабру в соответствии с собственными знаниями. И может не заметить, что ему сообщают нечто несуразное. Ну например: «Проявления измененных состояний сознания становятся еще более очевидными при так называемых любовных играх партнеров и достигают степени выраженного гипнотического транса непосредственно во время полового акта. Несмотря на то что многие авторы утверждают, что никогда не наблюдалось вредного действия полового воздержания, тем не менее сами трансовые состояния влюбленности в исключительных случаях могут достигать интенсивности, граничащей с одержимостью, манией, толкающими на совершение преступлений или самоубийство». Короче, любовь — это явная психическая патология, опасная как для самого влюбленного, так и для окружающих и общества в целом.
Конечно, вздрогнув от столь радикального вывода, читатель, скорее всего, перечитает повнимательнее высокоученый текст — и заметит, что составлен он в основном посредством двух испытанных приемов: «в огороде бузина — в Киеве дядька» и «тень на плетень». Но только потому, что конечный вывод столь абсурден. Если же не делать столь шокирующих утверждений, то подобную словесную жвачку — лишенную всякой внутренней логики, а то и вообще смысла, но синтаксически гладкую — можно гнать страницу за страницей. Желающих это читать, может, и не будет, но и возмущения или насмешек такая публикация не вызовет.
Несколько лет назад это было наглядно продемонстрировано в своеобразном эксперименте. В сентябре 2008 года в «Журнале научных публикаций аспирантов и докторантов» (не самом престижном, но входившем в «список ВАК», то есть официально считавшемся серьезным научным изданием) появилась статья под названием «Корчеватель: Алгоритм типичной унификации точек доступа и избыточности». Автором ее значился некто Михаил Жуков, аспирант Института информационных проблем РАН. В действительности ни такого аспиранта, ни такого института не существовало в природе. В основе «статьи» лежал англоязычный текст, сгенерированный компьютерной программой SCIgen, которую за несколько лет до этого специально для таких целей разработали трое молодых американских ученых. Продукция программы выглядит как вполне связный научный текст, но при этом заведомо лишена какого-либо смысла — она составлена из случайных слов, часто употребляемых в той или иной области науки, которые соединены в грамматически правильные фразы и абзацы. Группа сотрудников газеты «Троицкий вариант» во главе с известным биоинформатиком Михаилом Гельфандом перевели (посредством опять-таки компьютерной программы) одну из таких псевдостатей на русский язык, немного выгладили слог, подогнав его под стиль российской научной периодики, добавили несколько «предупредительных флажков» (скрытых намеков на то, что текст представляет собой мистификацию, — например, автора по фамилии Softpom в списке литературы) и отправили в журнал, известный своей всеядностью. А после того, как «статья» вышла, предали гласности всю историю. Разразился громкий скандал, злосчастный журнал был исключен из списка ВАК, а слово «корчеватель» стало нарицательным в значении «бессмысленный наукообразный текст».
Целью мистификации было, конечно, продемонстрировать, что некоторые с виду научные журналы готовы напечатать любую бессмыслицу. Но нас в данной истории интересует то, что главным и по сути дела единственным средством, придающим бессмыслице хотя бы внешнее сходство с научным текстом, был именно специфический язык. Не надо быть специалистом в области компьютерных алгоритмов, чтобы понять, что текст, целиком построенный из фраз типа «Основная проблема при этом — необходимость унификации виртуальных машин и теории в истинном масштабе времени» или «Тем самым, нет причин игнорировать электронные модальности как одно из средств для оценки улучшения иерархических баз данных», не содержит ровно никакого смысла. Но для этого нужно некоторое внимание, попытка понять прочитанное. При беглом же взгляде пустая словесная оболочка успешно имитирует научный текст — как огородное пугало может, если не приглядываться, сойти за человека.
Это делает подобный стиль незаменимым для всевозможных имитаторов — от анонимных изготовителей диссертаций на заказ до «научных сотрудников», давно выпавших из научного процесса, а то и никогда в него не входивших. Статьи и монографии для таких «ученых» — лишь ритуальное подношение неведомым богам, обеспечивающим им спокойное существование, а то и карьерный рост. Главное — чтобы они были, чтобы их можно было предъявить, а чем меньше людей их прочтет - тем даже лучше.
К сожалению, «науканцелярит» характерен не только для имитаторских текстов, но и для вполне содержательных научных. Можно было бы предположить, что он в значительной степени поддерживается влиянием англоязычной научной литературы: человек, много читающий по-английски (а без этого всерьез заниматься наукой сегодня нельзя), начинает автоматически переносить в собственные тексты соответствующий синтаксис и строй фразы. Какая-то доля правды в этом, возможно, есть. Да вот беда: в англоязычной литературе процветает собственный «науканцелярит», причем внимание на него обратили еще несколько десятилетий назад.
«Истинным языковым препятствием при общении ученых с остальным миром и друг с другом являются не длинные слова и отнюдь не новые идеи, а вычурный синтаксис и неуклюжие стилистические изобретения, которых не найдешь нигде, кроме научной литературы. <...> Доводов против использования слова «оперон» не больше, чем против использования термина «картошка». Мы должны называть лопату лопатой, а полиморфо-нуклеарный лейкоцит — полиморфо-нуклеарным лейкоцитом. Мешает восприятию не это, а манера выражаться, которой пользуются ученые... Такое употребление английского языка граничит с неприличием, и в то же время стало столь привычным для ученых, что необходимо показать всю его нелепость».
Это слова из заметки Бернарда Диксона «Ученый язык», опубликованной в 1968 году журналом New Scientist (в том же году ее русский перевод попал в знаменитый сборник «Физики продолжают шутить», по которому мы его и цитируем). Далее Диксон приводит диалог: что было бы, если бы в утреннем разговоре со своим ребенком некий ученый отец вздумал выражаться в стиле научных публикаций:
« — Папа, я хочу на завтрак кукурузных хлопьев. Неужели и сегодня овсянка?
— Да. Мама выдвинула предположение, что ввиду похолодания будет полезно повысить температуру твоего тела путем поедания тобою овсянки. Кроме того, ввиду вышеупомянутых температурных условий твои связанные бабушкой перчатки и пальто с теплой подкладкой и капюшоном несомненно должны быть надеты.
— Можно посыпать овсянку сахаром?
— Отсутствие сахара в сахарнице, имеющейся в нашем распоряжении, отмечалось некоторое время тому назад папой. Однако в настоящее время очередная доза этого вещества доставляется мамой из кухни, где оно хранится в специально приспособленном контейнере...» и так далее.
Впрочем, эволюция английского «ученого языка» в последние полвека — тема отдельная. Нам здесь важно было убедиться, что причины, порождающие русский «науканцелярит», не сводятся к чрезмерному влиянию иноземных образцов. Не годится и версия, что «науканцелярит» — неизбежная плата за предельную точность и объективность высказывания, что по-другому описывать и обсуждать научные исследования просто невозможно. Достаточно заглянуть в труды любого — знаменитого или не очень — русского ученого XIX века или 1900-х - 1920-х годов, чтобы убедиться: строгая бесстрастность и специфический литературный этикет научных сочинений вовсе не требуют суконно-бюрократического слога. Тогда почему же он заполонил как русскую, так и мировую научную литературу? В чем преимущества противоестественных оборотов и конструкций перед живым языком?
Даже самые простые предположения на сей счет вышли бы далеко за рамки не только данной статьи, но и заявленной темы. Убедительно же ответить на этот вопрос могли бы исключительно специальные исследования: не только лингвистические, но психологические, социологические, антропологические в широком смысле. Мы же пока поставим здесь точку — вернее, вопросительный знак.
(с) Борис Жуков