Февраль 1862 года. Венеция – город, полный загадок и тайн… Балы-карнавалы, палаццо и каналы, живописные даже под снегопадом. Однако австрийской императрице Елизавете и комиссару городской полиции Трону не до красот и увеселений. Им предстоит понять: чьи следы заметает снег – политического преступника или кровожадного убийцы…
Отрывок из книги:
В комнате, где она проснулась, было абсолютно темно. Но знакомые запахи заставили вспомнить, что это спальня. Где еще так тянет сыростью от окна, от гардин? Где еще витает такой едва уловимый запах гнили, живущий в отсыревших коврах? Сырость была непобедима – даже печки, которые регулярно топили, не могли справиться с ней.
Она запретила Вастль будить ее. Да и зачем ей рано просыпаться? Дети вернулись в Вену, так что нет никого, кто дожидался бы ее за дверью спальни. Елизавете нравилось это состояние сна наяву: оно не позволяло задумываться над тем, где она находится и почему. Сегодня, проснувшись внезапно посреди ночи, она несколько минут была уверена, что находится У себя дома, возле Штарнбергского озера, и невольно прислушалась: когда же пробегут, стуча лапами, мимо двери собаки и когда она услышит дыхание – У кого ровное, а у кого прерывистое – своих братьев и сестер?
В Поссенхофене день начинается с лая собак. А здесь, в Венеции, ее будил крик чаек. Чайки просыпались в сумерках и сразу начинали крикливо препираться. Они стремительно пикировали вниз и крутили пируэты перед стрельчатыми окнами замка, задернутыми гардинами.
Около семи раздался звон колоколов с Кампанильи – такой громкий, что стакан на ее ночном столике задрожал.
Елизавета села на постели. В темноте нащупала колокольчик у подушки.
Когда дверь открылась, на огромный французский ковер упал длинный прямоугольник тусклого света и появилась Вастль с подносом в руках. Принесла завтрак. На подносе были кофейник, чашка и поджаренные хлебцы на серебряной тарелке, а рядом пачка писем разного формата – утренняя почта. Вастль – в ожидании дальнейших распоряжений – замерла, опустив глаза.
– Я буду завтракать за столом, – сказала Елизавета. – А почту оставь здесь.
С неохотой она подумала, что придется встать и подойти к столу, стоящему у самого окна. В солнечные дни отсюда открывается отличный вид на окрестности Сан-Марко, но сегодня воздух за окном был как молоко. Елизавета усомнилась, что увидит что-нибудь хотя бы метров за сто. Она встала и, не прибегая к помощи Вастль, набросила пеньюар.
Взяв с ночного столика пачку писем, Елизавета просмотрела их. Все, что ее не интересовало, она бросила на пол: письмо от кузины, меню на сегодняшний день, программа концерта военного оркестра на центральной городской площади, послание от патриарха Венеции.
– Где почта из Вены?
– Ничего не было, ваше императорское величество – Вастль повернулась к ней и присела в странном подобии реверанса – от смущения.
– Что это значит? Как это «ничего не было»?
Вастль поставила на стол молоко и хлебцы. Это она сделала совершенно беззвучно, что было крайне важно, потому что Елизавета по утрам, после сна, особенно болезненно воспринимала посторонние шумы.
– Кое-что произошло, ваше императорское величество. – Вастль нервничала так, что у нее даже колени дрожали.
– Что?
– Это я о надворном советнике, ваше императорское величество. – Она снова присела в странном реверансе.
– О каком надворном советнике? И перестань наконец все время приседать.
– Который вез почту, ваше императорское величество… – Вастль вновь собралась поклониться, но вовремя сдержала этот порыв.
– Я ничего не понимаю. – Елизавета слабо улыбнулась, чтобы показать Вастль: на нее не сердятся. – Попроси ко мне Кёнигсэгг.
Вастль было всего восемнадцать лет. Кругленькая, в черном платье с белым передником и в белой наколке – она производила весьма приятное впечатление. У нее были ровные белые зубки, вызывающие зависть молодой императрицы, и маленькие карие глазки, как у мышки. Воду в ванной она всегда – ни разу не измерив температуру – напускала самую подходящую и так ловко, так нежно мыла волосы Елизаветы – никогда не потянет их, не дернет. Вастль была идеальная камеристка, но на вопросы отвечала с трудом – всякий раз начинала краснеть и запинаться.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем появилась Кёнигсэгг, что удивило Елизавету: было уже начало десятого. Вчера вечером Кёнигсэгги откланялись около десяти; она – потому что у нее якобы разболелась голова, а он – сославшись на то, что в кафе «Квадри» должен встретиться с офицерами своего полка, хотя всему городу известно о его связи с субреткой из театра «Ла Фениче». Имей Елизавета перед глазами идеальных супругов, ее замучила бы зависть. Так что Кёнигсэгги ее вполне устраивали – как пара из свиты.
После того как брачный союз самой Елизаветы дал крен и продолжал существовать исключительно из государственных соображений, она находила известное удовлетворение в том, что замечала нелады в жизни других супружеских пар. Елизавета понимала, что ничего хорошего в этом нет, и злилась на себя, но не могла совладать со своей слабостью.
Не то чтобы она не ценила свою обер-гофмейстершу – скорее наоборот! Глядя на нее, Елизавета всякий раз вспоминала о победе, которую одержала над свекровью. В январе Кёнигсэгг сменила эту ужасную Эстергази, которую свекровь навязала ей, когда в 1854 году, сразу после бракосочетания, она переехала в Вену. И конечно, победой мололо было считать то, что, возвращаясь с Корфу, она не поехала прямо в Вену, а остановилась в Венеции, куда к ней на целых три месяца привозили детей – все это вопреки отчаянному противодействию эрцгерцогини Софии.
Если посмотреть с этой стороны, Елизавета могла быть довольна собой, но… увы. В Венеции ее многое раздражало. Утром туман, и вечером туман, и нет ему конца и краю. А если не густой туман, то снегопад и долгие сумрачно-темные дни, такие бесконечные и унылые, что Елизавета почти всерьез задавалась вопросом: можно ли умереть от сильнейшей тоски? И случалось ли, что из-за невыносимой скуки у кого-нибудь навсегда прерывалось дыхание?
Особенно томительны бывали вечера: в то время как все светские люди развлекались на балах-маскарадах, ей не оставалось ничего иного, как перебирать фотографии, писать письма или играть с супругами Кёнигсэггами в карты. На официальные маскарады, которые устраивались военными властями, ездить не хотелось, а на венецианские маскарады, настоящие маскарады, на которые в разные дворцы ежедневно съезжалось множество гостей, ее не приглашали по политическим причинам. Это Елизавета понять могла, но было все-таки немного обидно…
Елизавета считала, что по тому, как: человек нажимает на ручку двери, можно очень многое сказать о нем. Франц-Иосиф, например, прежде чем войти в помещение, в котором она находилась, непременно стоял некоторое время в нерешительности перед дверью. Иногда Елизавета слышала его тяжелое дыхание или кашель. Она предполагала, что в такие моменты он держит ладонь над ручкой двери, не решаясь открыть ее сразу. Вероятно, Францу-Иосифу не было безразлично то, как именно он переступит порог и какой у него при этом будет вид. Он резко – но не слишком – надавливал на ручку, причем делал это беззвучно, что свидетельствовало об умении императора соизмерять свои силы. Если бы существовал механический аппарат по открыванию дверей, он двигался бы с таким же спокойствием и четкостью. В выражении лица императора было тоже что-то механическое – эта улыбка, сиявшая, как узоры парадного мундира, эта широкая, можно сказать, геометрически безукоризненная улыбка… Шесть лет назад она казалась Елизавете милой, а теперь вот больше не кажется.
Ну а Кёнигсэгг, наоборот, никогда не может открыть дверь, чтобы не войти в противоборство с дверной ручкой. До Кёнигсэгг никак не дойдет, что, если не надавить на ручку до упора, а отпустить, едва коснувшись, дверь не откроется. Таковы уж они, эти ручки… И Кёнигсэгг приходилось постоянно убеждаться в этом на практике: дверь с первого раза никогда не открывалась, ручка же, неприятно щелкнув, возвращалась в исходное положение. Но Кёнигсэгг делала попытку за попыткой и наконец добивалась успеха – возникала на пороге комнаты со словами:
– Что-то с этой ручкой не в порядке, ваше императорское величество.
Сегодня утром на графине был наряд из темно-красного бархата в восточном вкусе, нечто среднее между утренним халатом и платьем. Он напоминал домашнее одеяние, что было неприемлемо для статс-дамы императрицы, по протоколу второй дамы в империи. Столь небрежный наряд ей не подобало носить даже в утренние часы, когда первая дама – императрица – была еще не одета и беззаботно прихлебывала горячий шоколад.
Но Елизавета ничего не сказала. Во-первых, прошлая ночь и так сложилась для Кёнигсэгг в высшей степени неудачно; во-вторых, Елизавете очень хотелось узнать о происшествии с надворным советником.
Может быть, штормовой ветер, который свистел вчера над крышей палаццо, унес почту в море? И уж не вместе ли с самим надворным советником? Елизавета хотела немедленно услышать увлекательную историю, ей так хотелось, чтобы предстоящий день стал веселее прошедших.
– Вастль утверждает, что моя почта пропала, – произнесла Елизавета.
Кёнигсэгг стояла перед столом, за которым завтракала императрица, и нервно мяла носовой платок. Глаза у Кёнигсэгг были красные от слез.
– Садитесь, графиня. – Елизавета могла бы сказать ей, что ни один мужчина не стоит того, чтобы из-за него так горько плакать. Но это вылилось бы в разговор, от которого она в данный момент сочла за благо отказаться. Сейчас самое главное – выяснить, при каких обстоятельствах пропала почта – Вастль говорит, что с надворным советником что-то случилось.
Кёнигсэгг кивнула и села на стул, держа спину так прямо, словно она была деревянная. Елизавета отчетливо поняла, что графиня силится не думать больше о том, как граф обидел ее сегодня ночью, а пытается сосредоточиться на вопросе императрицы.
– В каюте надворного советника произошло преступление. Надворный советник убит, – проговорила Кёнигсэгг слабым голосом. – Надворного советника убил человек, проникший в его каюту.
Елизавета опустила веки, глубоко вздохнула и на секунду задержала дыхание.
– Кто-то убивает на судне пассажира первого класса, и ему удается беспрепятственно сойти на берег?
– О преступлении стало известно уже после того, как пассажиры оставили судно.
– Откуда вы все это знаете?
– От жениха Вастль. Он ординарец Пергена. Они вчера вечером встречались, и Вастль только что мне обо всем рассказала.
– Кто такой Перген?
– Полковник из штаба Тоггенбурга. Он ведет расследование. Дело имеет политическую подоплеку. А больше я ничего не знаю.
– Политическую? Вастль не сказала, почему?
– Она упомянула только, что сначала за дело взялась полиция Венеции. А потом полковник Перген отстранил комиссарио.
– Какого комиссарио?
– Который отвечает за район Сан-Марко. Он венецианец.
– Что вы еще знаете?
– Есть еще одна жертва преступления. Женщина, которая находилась в каюте надворного советника, – сказала Кёнигсэгг таким тоном, что было ясно: мысли ее витают где-то далеко.
Елизавета вновь глубоко вздохнула Второй труп! Женщина! Выходит, и она, Елизавета, тоже причастна к этому страшному делу, потому что среди прочего пропали и письма, предназначенные лично ей!
– Известно уже, кто эта женщина?
– Нет. Однако Вастль сказала, что она была молода. – Кёнигсэгг высморкалась и продолжила вялым голосом, начинавшим раздражать Елизавету. – Перед смертью женщина была связана и подвергалась жестокому обращению.
Елизавета в третий раз вздохнула полной грудью.
– Кто жестоко обращался с молодой женщиной? Надворный советник или убийца?
На лице Кёнигсэгг появилось недоуменное выражение.
– Этого я сказать не могу.
– Имеет ли смысл мне самой расспросить Вастль?
– Думаю, она рассказала мне все, что ей известно.
– Каким путем моя почта попадает в королевский дворец?
– Курьерская почта проходит через канцелярию коменданта города. А потом лейтенант из комендатуры доставляет ее сюда.
– Выходит, что сам Тоггенбург обязан объяснить мне, что случилось с предназначенными для меня письмами.
Это был не вопрос, а констатация факта, и Кёнигсэгг понимающе кивнула.
Елизавета подумала, что надо пригласить Тоггенбурга.
– Есть у меня на завтра еще свободное для приема время? – спросила она. Это был странный вопрос и сама Елизавета, и Кёнигсэгг знали, что в Венеции у императрицы в распорядке дня никаких «пустот» не предусмотрено.
Но Кёнигсэгг – из соображений этикета – ответила не сразу, а после небольшой паузы:
– Нет, ваше императорское величество. Свободного времени у вас нет.
– Напишите несколько строк Тоггенбургу, – подумав, распорядилась Елизавета. – Я хочу видеть его завтра. Упомяните, что я желаю получить разъяснения о моей почте. Упомяните также, что я ожидала писем от его величества императора. Только и всего.
Кёнигсэгг присела в реверансе (двадцать минут назад она забыла о нем, что не осталось не замеченным императрицей) и подошла к двери. Но прежде чем она по своему обыкновению начала борьбу с дверной ручкой, Елизавета вспомнила еще кое о чем.
– И выясните, как фамилия этого комиссарио, этого венецианца, у которого Перген отнял дело, – сказала она. – Потом пусть придет Вастль и поможет мне одеться. А ручку двери нажмите вниз до отказа.
* * *
Два часа спустя Иоганн-Батист фон Шпаур, полицай-президент Венеции и страстный любитель кушаний из потрохов, сидел в почти пустом зале ресторана гостиницы «Даниэли» и наслаждался видом поданного ему блюда с рублеными легкими. Большинство официантов маялись, стоя вдоль стен без дела, а немногочисленные посетители – несколько императорских офицеров да дюжина гражданских лиц – как-то совсем потерялись в большом зале. За соседним столом сидели французы, супружеская пара; они искоса поглядывали на блюдо, красовавшееся перед Шпауром: в меню потрохов не было.
– Вам нравится, комиссарио? – Шпаур разгладил салфетку, лежавшую у него на коленях.
– Очень, – сказал Трон.
Когда Трон три года назад вступил в должность, он как-то заметил в присутствии Шпаура, что дома у них часто готовили потроха. Шпаур истолковал его слова по-своему – прямо и недвусмысленно. Приглашая Трона пообедать вместе, он всякий раз заказывал разные блюда из потрохов, которые здесь подавали только ему: не мог же шеф-повар отказать всесильному гостю. У Трона недоставало храбрости признаться, что сболтнул он тогда о потрохах случайно, – и приходилось, сидя в шикарном ресторане «Даниэли» «наслаждаться» трапезой, к которой он был равнодушен. По правде сказать, он смотреть не мог на все эти нашпигованные желудки и шейки, жареные бычьи легкие и рагу из коровьих сердец.
– Можно еще покрошить чеснок в сметанную подливку, – предложил Шпаур, не сводя глаз со своего блюда.
– Вместо поджаренной петрушки?
Шпаур кивнул.
– Хотя чеснок вообще-то берут для жареной требушинки. Нарезанной ломтиками.
– Для жареной требушинки?
– Вы режете вареную требуху на тонкие полоски и обжариваете их с луком, чесноком, кусочками сала и ломтиками картофеля. Обжаренную требуху посыпаете мелко нарезанным чесноком. Еще ложечку, комиссарио?
Как всегда, Шпаур не стал дожидаться согласия Трона, а положил большой ложкой в его тарелку порядочную порцию с общего блюда.
Поскольку Шпаур терпеть не мог обсуждать за обедом всякие уголовные происшествия, Трону пришлось дождаться, пока подадут кофе, чтобы поставить полицай-президента в известность о случившемся. Когда он умолк, Шпаур посмотрел на него с явным сомнением.
– Вы, значит, утверждаете, что надворного советника убил лейтенант Грильпарцер, которого покрывает полковник Перген?
Шпаур вылил рюмку коньяка, который ему принес официант, в свой кофе. Его лицо, раскрасневшееся от целой бутылки «Бартоло», цветом своим напоминало спелый помидор.
– Я ничего подобного не утверждаю. Но и не исключаю такой возможности. Я просто хотел бы кое-что уточнить.
– Что именно? – Шпаур поднял пустую рюмку над головой: это был сигнал для официанта немедленно принести новую.
– Мне хочется узнать, чем был вызван спор между ними. И еще: почему лейтенант поспешил сойти на берег, не потрудившись справиться у дядюшки, как тот перенес шторм и качку. И наконец, мне хочется узнать, с какой целью Перген искал встречи с Грильпарцером в казино «Молин» и из-за чего у них там случилась размолвка.
Шпаур ухмыльнулся.
– Вопросов целый ворох. Сомневаюсь, что лейтенант и Перген дадут вам вразумительные ответы на них.
– Я тоже в этом сомневаюсь. Но я предполагаю, что копия моего отчета дойдет до Тоггенбурга.
– Какого такого отчета? – Улыбка сразу сползла с лица Шпаура.
Трон попытался принять как можно более беззаботный вид.
– Отчета, который мне предстоит написать.
– О чем? О том, что вы продолжали расследовать это дело за спиной военной полиции? О том, что вы подозреваете полковника Пергена в служебном проступке?
Трон ответил:
– В отчете будут содержаться лишь неопровержимые факты. Выводы пусть делают другие.
– И кто же эти «другие»? Тоггенбург?
– К примеру, он.
– Вы упускаете при этом одну вещь, комиссарио.
– Что?
– А то, что прежде всего ваш отчет попадет на стол ко мне. Черта с два вы от меня дождетесь, чтобы я переслал его коменданту города, – неожиданно холодно улыбнулся Шпаур.
– По какой такой причине?
Теперь улыбка Шпаура стала ледяной.
– По такой причине, что я не имею права чинить препятствия человеку, который оберегает нашу императрицу от покушения. Не могу же я представить дело так, будто он руководствуется иными мотивами?
– Вы хотите сказать, что Тоггенбург всецело доверяет полковнику Пергену?
– Комендант города уверен, что у каждого итальянца под плащом кинжал. И, конечно, он доверяет Пергену. – Шпаур отпил кофе. – Вскоре в Венецию прибудет император Франц-Иосиф. Это совершенно неподходящий момент для спора о компетенциях между нами и военными властями.
– Я мог бы попробовать поговорить с несколькими пассажирами. Неофициально, – предложил Трон.
– Я уже успел побеседовать с одним из них. Вчера вечером, с моим племянником. Его зовут Игнац Хаслингер. Игнац тоже был среди пассажиров «Эрцгерцога Зигмунда». Вскоре после полуночи он уснул, приняв двойную дозу снотворного, и проснулся лишь на другое утро. Он говорит, будто не заметил даже, что они попали в сильный шторм. – Шпаур многозначительно усмехнулся. – Вот с ним и поговорите – пожалуйста! Я считаю, он должен вам понравиться, комиссарио. Игнац очень интересуется литературой. Может быть, он подпишется на ваш журнал «Царство поэзии».
Сам Шпаур на журнал до сих пор не подписался, хотя для управления полиции и самого полицай-президента Трон предложил подписку со скидкой. И, конечно, Шпауру было отлично известно, что журнал называется не «Царство поэзии» и не «Империя поэзии», а «Возвышенная поэзия».
Трон спросил:
– А как быть с Моосбруггером?
– С Моосбруггером? – Шпаур изменился в лице так, будто ему на блюде вместо жареной печенки подали дохлую мышь.
– Моосбруггер – это старший стюард на судне Он устроил на «Эрцгерцоге Зигмунде» что-то вроде подпольного…
Шпаур перебил его.
– Что-то вроде борделя на судне. Я знаю, кто он такой, и его делишки мя меня не тайна. Как вы намерены поступить с ним? – Полицай-президент с беспокойством взглянул на Трона.
– Вы все знаете? – Трон даже не дал себе труда скрыть удивление.
– Здесь нет никакой тайны, комиссарио. Моосбруггер занимается этим в течение нескольких лет. Но я, например, не нахожу, чтобы это было кому-то во вред.
– Может, оно и так. Однако сомневаюсь, что он имеет право на то, что делает.
Шпаур оторвал взгляд от блюда.
– Это вы к чему?
– Если кому-то и известно, – сказал Трон, – что на самом деле произошло минувшей ночью, то это Моосбруггеру. Но он никак не может быть заинтересован в том, чтобы все всплыло наружу.
– Вы, значит, собираетесь пойти к нему и предложить выбор: либо он обо всем расскажет, либо вы его разоблачите.
– Да, что-то в этом роде, – кивнул Трон.
– Боюсь, вы даже не представляете, в какое осиное гнездо собираетесь сунуть руку, – вздохнул Шпаур. – Моосбруггер личность куда более влиятельная, нежели вы себе представляете.
– Как мне вас понимать?
– А вот как: держитесь от него подальше. – Шпаур воткнул вилку в одну из абрикосовых клепок, которые заказал себе на десерт. – Могу вам предсказать, что последует в результате всех ваших расспросов, – продолжил он, не глядя на Трона.
– И что же?
Шпаур проглотил клецку и положил вилку на тарелку.
– Моосбруггер не объяснит вам ровным счетом ничего. У вас нет никаких фактов, подтверждающих ваши подозрения, и вы не найдете никого, кто согласился бы публично признать, что пользовался услугами Моосбруггера. После разговора с вами он обратится к одному из своих влиятельных клиентов: к какому-нибудь придворному, к послу или к кому-то из генералов. Клиент Моосбруггера отправится к Тоггенбургу, а тот даст мне понять, чтобы я вас придержал. Если я ослушаюсь, мне конец. А если вы будете досаждать Моосбруггеру и после этого, вам тоже конец. Все проще простого.
– Тогда как мне быть?
– Закрыть дело. Перестать вести расследование за спиной Пергена и отказаться от вашего абсурдного плана, связанного с отчетом и копиями с него. – Шпаур ткнул вилкой в клецку с охотничьим азартом, словно убивал какого-то зверька, – Могу открыть вам еще кое-что, комиссарио.
– Да?
– Поговаривают, будто Моосбруггер завел досье на каждого из своих клиентов и хранит все телеграммы или копии с них, которые эти господа посылали на «Эрцгерцог Зигмунд». Если так, то все клиенты у него в кармане.
Шпаур вылил вторую (или третью) рюмку коньяка в кофе, сделал большой глоток, а потом принялся за последнюю клецку. Цвет лица у него из бордового стал лилово-красным. Трон сильно засомневался в том, что Шпаур сегодня будет способен заняться делами. Но, по правде сказать, никто всерьез и не ожидал этого от Шпаура.
– Ваше превосходительство!
Кто-то из-за спины Трона обратился к Шпауру. Трону вдруг почудилось, что это Грильпарцер. Но то был незнакомый ему лейтенант хорватских егерей. Лейтенант протянул Шпауру запечатанный конверт и отдал честь.
Шпаур взвесил конверт на ладони. Он был коричневого цвета, с красной сургучной печатью. Судя по весу, в нем никак не могло быть больше двух листков почтовой бумаги.
– Не соблаговолите ли объяснить, лейтенант, в чем суть дела?
Лейтенант бесстрастно доложил:
– Дело об убийстве на судне «Ллойда» раскрыто, ваше превосходительство.
Шпаур чуть не уронил конверт на блюдо.
– Как, простите?…
Лейтенант повторил, тяжело, медленно роняя слова:
– Дело об убийстве на судне «Ллойда» раскрыто, ваше превосходительство.
Шпаур дождался, пока лейтенант удалится, и только после этого сломал печать, достал из внутреннего кармана пенсне, водрузил его на переносицу и принялся читать письмо. Прочитав, он недоверчиво покачал головой.
– Похоже, Перген оказался прав в своих предположениях.
Трон перегнулся к нему через стол.
– Пеллико?
Шпаур кивнул.
– Полковник Перген арестовал его еще вчера вечером Ночью допросил, а сегодня днем продолжил допрос.
– И?…
– Полковник не сомневается, что убийца схвачен.
– Признание получено?
Шпаур покачал головой.
– Подписи под протоколом, увы, не будет. Это слова Пергена.
– Почему так?
– Потому что Пеллико мертв. – Лицо Шпаура никакого волнения не выдавало. – Повесился. Между допросами. У себя в камере. Полковник Перген расценивает это как признание убийцей собственной вины.
– Получается, что полковник разоблачил убийцу с поистине фантастической быстротой.
– Да, редкая удача.
– Если случайно не выяснится, что убийство раскрыто чересчур быстро.
Шпаур, прищурившись, посмотрел на Трона.
– На что вы намекаете?
– Я бы предпочел, чтобы Пеллико предстал перед судом и был справедливо осужден либо, наоборот, оправдан, – сказал Трон.
– Вы не доверяете полковнику Пергену?
– Самоубийство Пеллико оставляет открытым Целый ряд вопросов, на которые мог ответить только сам Пеллико. Помимо этого, я нахожу странным, что полковник Перген посылает в «Даниэли» лейтенанта, чтобы известить нас о том, что дело закрыто. По сути дела, он должен считать, что я об этом деле вовсе не помышляю – ни сном ни духом.
– Может быть, Пергену стало известно, что вчера вечером вы побывали в казино «Молин».
– Скорее всего, он хочет дать мне понять – причем как можно скорее! – что у меня нет больше никаких причин продолжать расследование, – сказал Трон.
Шпаур отодвинул от себя блюдо из-под клецок и отложил салфетку в сторону.
– У вас и нет этих самых причин, комиссарио. Забудьте о том, что произошло на пароходе. Забудьте также и о том, что вы узнали от меня о Моосбруггере.
* * *
Когда Трон два часа спустя сошел с парома на набережной и повернул направо (дворец княгини находился между улицей Сан-Вио и Академией), он обнаружил, что оказался там, где привык прогуливаться в школьные годы перед занятиями в Патриаршей семинарии. Это было почти сорок лет назад. Тогда еще не существовало в природе чугунного моста, который соединяет Дорсодуро с площадью Сан-Марко, не говоря уже о том, что не было и в помине таких вещей, как железная дорога, пароходы и газовые фонари – изобретении, которые Трон в глубине души считал излишними.
На углу, возле отяжелевшей сейчас от снега одинокой пинии, Трон остановился, задумавшись, что же ему, в сущности, известно о княгине.
Он вынужден был признать, что известно не слишком много, а это довольно странно для Венеции – города, где обо всех известных людях ходят невероятные и безжалостные сплетни. Странно, что они обошли княгиню ди Монтальчино, молодую вдову, очень богатую и красивую. Неужели причина этого – ледяная неприступность княгини? Трон предположил, что пресловутая неприступность, скорее всего, маска. Княгиня ди Монтальчино могла на самом деле оказаться не такой загадочной особой, какой представляли ее малознакомые люди. Что, если она – просто энергичная молодая женщина, которая с редким успехом продолжает дело покойного мужа и видит в этом смысл своего существования? Трон терялся в догадках. Он даже не мог отчетливо вспомнить, где и при каких обстоятельствах с ней познакомился. И откуда она все-таки родом? Действительно ли из Флоренции? Ее безукоризненный тосканский диалект не оставлял сомнений в том, что она родом из Тосканы; по всей видимости, там же она получила отличное образование. Однако что-то подсказывало Трону, что тосканский диалект княгини слишком правилен, чтобы быть природным, врожденным.
Он поднял глаза, когда две чайки начали с резкими криками кружить над площадью, не зная, где им приземлиться – снежная корка, покрывшая площадь, их отпугивала, а крыши домов тоже были в снегу. Ветер, вольно гулявший по площади Сан-Вио, создавал маленькие снежные вихри под ногами Трона, Он шел, правой рукой придерживая цилиндр, а левой подняв воротник пальто.
Невдалеке, у узенького моста, переброшенного через канал Сан-Вио, открывался тыльный вход в палаццо Контарини дель Дзаффо. Неприметные ворота не могли дать прохожим верного представления об истинных размерах палаццо княгини.
Трон потянул за металлическую ручку. Приглушенно зазвонили колокольчики. Вскоре молодой человек, чем-то напоминавший приказчика из хозяйственного магазина, открыл дверь.
– Что вам будет угодно?
Взгляд, которым он смерил Трона, говорил о том, что у «приказчика» есть дела поважнее, чем открывать перед каждым дверь.
– Здравствуйте, – сказал Трон. – Я комиссарио Трон. Княгиня назначила мне…
«Приказчик» сразу же сменил презрительное выражение лица на почтительное.
– Простите. Будьте добры, комиссарио, следуйте за мной.
«Приказчик» пошел по коридору, и Трон последовал за ним. Скоро они оказались во внутреннем дворике, мощенном булыжником; здесь было множество больших заколоченных ящиков. Миновав дворик, Трон с «приказчиком» очутились наконец в самом палаццо, фасад которого выходил на Большой канал. Они прошли через конторское помещение, где служащие за столами просматривали какие-то деловые бумаги. «Приказчик» открыл дверь в конце помещения и отступил в сторону, пропуская Трона в комнату, служившую, очевидно, кабинетом для княгини.
– Соблаговолите подождать немного, комиссарио.
У одной из стен этой небольшой комнаты застыли громоздкие шкафы с папками для документов и деловой переписки. Другие стены были увешаны картинами. В одной Трон сразу узнал копию с тициановского «Деревенского концерта», рядом висела копия с «Небесной и земной любви», оригинал которой Трон видел несколько лет назад на вилле Фарнезе в Риме. Остальные полотна тоже были, скорее всего, копиями. Две большие картины (на одной изображено «Святое причастие», на другой – мужчина и женщина у колодца) принадлежали, очевидно, кисти Пальма Веккьо. Они напомнили Трону работы этого художника, которые украшали в давние времена салон его матери, а потом были проданы.
В центре комнаты стоял солидный резной стол. Трон, к своему удивлению, увидел на нем две плетеные корзинки, одна для входящих, другая для исходящих писем и документов – точь-в-точь как в его собственном кабинете. Перед одним из окон стоял другой стол, сбоку от него два кресла. Картины, античная мраморная голова на высокой специальной подставке, великолепный восточный ковер на полу – все говорило о богатстве хозяйки палаццо.
Вошла княгиня. Вид у нее был деловой: пенсне на переносице, в руках папки с бумагами. Она положила их на стол и протянула Трону руку.
– Что в этих ящиках, которые стоят во дворе? – поинтересовался Трон.
– Стекло, – ответила княгиня. – Мы экспортируем его даже в Америку. – В ее голосе зазвучала гордость. – Мой муж оставил мне два стекольных завода на Мурано.
– Мы когда-то тоже производили стекло, – меланхолично проговорил Трон.
– На Мурано? – Княгиня вопросительно выгнула брови.
Трон покачал головой.
– Нет, здесь, в Венеции. Это было еще до того, как на Мурано появились стеклоплавильные печи.
– Это, наверное, было давно.
Трон кивнул.
– Ваша правда. А началось это лет четыреста назад.
Княгиня с удивлением воззрилась на Трона.
– Выходит, вы из тех самых Тронов?
В ответ Трон лишь пожал плечами.
– Тех самых больше не существует. Остались только мать да я.
– А у вас?…
– Нет. Я не женат, – рассмеялся Трон. – Ни на женщине, ни на своей службе.
– Я хотела спросить о том, нашли ли вы время для визита к Палфи?
Трон смущенно кашлянул.
– Сразу после нашего разговора на судне.
Они сидели в креслах у окна Трон – в позе человека, который отлично знает, как положено себя вести в присутствии дамы, а княгиня – небрежно откинувшись на спинку и положив ногу на ногу. Она могла бы показаться абсолютно спокойной, если бы не вертела в руках пенсне.
– Принес ли вам пользу визит к генерал-лейтенанту? – спросила княгиня.
– Палфи сказал мне, что у лейтенанта Грильпарцера были большие долги и что он приходится родным племянником убитому надворному советнику, – ответил Трон. – Хуммельхаузер был богатым человеком, а Грильпарцер его единственный наследник.
– Значит, ваши подозрения были небезосновательными.
– Да, мои подозрения имеют под собой почву. Но лейтенант Грильпарцер прямого отношения к преступлению не имеет.
Княгиня чуть нахмурилась.
– Я не совсем понимаю ход вашей мысли, комиссарио.
– Военная полиция еще вчера вечером арестовала другого человека. Он как будто признался в содеянном. Я говорю о пассажире судна по фамилии Пеллико. Он был директором сиротского дома на Джудекке.
Несколько мгновений княгиня молча смотрела на него. Потом взяла из серебряной шкатулки сигарету и закурила Трон впервые видел, чтобы женщина курила так, словно это было самое естественное для нее занятие. Это его почему-то восхитило. Княгиня затянулась, выпустила длинную струйку дыма, полюбовалась, как она плывет по комнате, а потом сказала:
– Это совершенно исключено, комиссарио. – Ее рука с сигаретой слегка подрагивала.
– Вы были знакомы с Пеллико?
– Достаточно хорошо, чтобы быть уверенной – он этого не делал.
– Вы говорили с ним на судне?
– Я даже не знала, что он был на борту «Эрцгерцога Зигмунда». Наверное, в Триесте он как вошел в свою каюту, так больше из нее и не выходил. За завтраком я тоже его не видела. По какой такой причине он мог убить надворного советника?
– У того были документы о готовящемся заговоре против императрицы. Он держал их у себя в каюте.
Княгиня поглядела на него с нескрываемым удивлением.
– Документы о чем?
– О покушении.
– Это вы должны мне объяснить подробнее. Трон пожал плечами.
– Все подробности мне тоже не известны. Несомненно лишь, что, попади эти бумаги в Венецию, все упоминающиеся в них лица были бы немедленно арестованы.
– Получается, что Пеллико хотел убить надворного советника, чтобы похитить эти документы. К этому сводится суть подозрений?
Трон кивнул.
– Да, что-то в этом роде.
Подумав немного, княгиня сказала:
– Это странно, комиссарио. Очень и очень странно.
– Позвольте спросить, откуда вы знаете Пеллико?
– Мы оба – члены попечительского совета приюта. Членство в нем перешло ко мне после кончины мужа, – Она помедлила немного и добавила: – Помимо этого, когда муж был еще жив, мы встречались и на разных светских приемах.
– Считаете ли вы возможным, что Пеллико был связан с «Венецианским комитетом»?
– В «Венецианском комитете» все поголовно должны были бы в одночасье сойти с ума, если они задумали покушение на императрицу.
– Так были у Пеллико контакты с «Венецианским комитетом»? – настойчиво повторил свои вопрос Трон.
– Есть люди, которые верили в подобные слухи.
– А вы?
Княгиня небрежно тронула ладонью мраморную античную голову, стоявшую перед ней на столе.
– Пеллико весьма симпатизировал сторонникам объединения Италии, но он отнюдь не был фанатиком С другой стороны, он никогда не скрывал своих политических симпатий. Для Пергена сыграло роль то, что вот уже несколько недель против Пеллико было открыто дело.
– Какое такое дело? – напряженно спросил Трон.
– Пеллико был юристом. Тридцать лет тому назад он написал на латыни исследование о борьбе против власти тиранов.
– И из-за научного труда у него сейчас появились трудности?
– Эта работа была переведена на итальянский язык два года назад и издана в виде брошюры в Турине. Она называется «О тираноборстве». Ее сразу включили в списки запрещенной литературы, а против Пеллико возбудили дело. Эта история даже обсуждалась на попечительском совете. Причем совет в полном составе выступил в защиту Пеллико. – Княгиня недовольно фыркнула – Вот и вся история. Не правда ли, довольно нелепая?
– Скорее всего, Перген был о ней осведомлен и, увидев имя Пеллико, сразу насторожился, – сказал Трон. – Я только одного не понимаю.
– Чего?
– Пеллико – если верить Пергену – сделал нечто вроде признания. И потом повесился в своей камере.
Княгиня резко вскочила, словно какой-то невидимый кукловод внезапно дернул за веревочку.
– Он повесился?
– Да, в перерыве между допросами. Для полковника Пергена это равносильно признанию вины.
Глаза княгини холодно блеснули серебром.
– Полковник Перген болван. Это я еще мягкое слово подобрала.
– А какая же еще у Пеллико была причина, чтобы свести счеты с жизнью? – спросил Трон.
– Есть тысячи причин, чтобы уйти из жизни, комиссарио.
– Тогда назовите мне ту, по которой это сделал Пеллико.
Княгиня снова закурила. Затянулась, выпустила дым, а потом безучастно проговорила:
– Два года назад, после смерти жены, Пеллико начал пить. Мне он однажды признался, что пьет, потому что не хватает мужества застрелиться. Может быть, в последний момент он вновь обрел его. Это столь же грустно, сколь и банально.
– Ну и что из этого следует? – спросил Трон.
– А то, что Пеллико тут ни при чем, – сказала княгиня. – Никого он не убивал и ни в чем подобном не признавался.
– Значит, Перген взялся за это дело, потому что по неизвестным нам причинам намерен вывести из-под подозрений Грильпарцера, – размышлял вслух Трон.
– Что все-таки могло заставить его поступить таким образом? – спросила княгиня.
– Не знаю. Знаю только, что они были знакомы, но Перген от меня это скрыл.
– А заговор против императрицы – тоже выдумка Пергена?
Трон пожал плечами.
– Может быть, полковнику срочно понадобилась какая-то страшная интрига…
– А бумаги эти всплыли? Со сведениями о заговоре?
– В донесении Пергена Шпауру об этом – ни слова. Но это еще ничего не значит.
– Как вы намерены действовать?
– Послезавтра Перген собирается закончить официальный отчет о случившемся. Подождем.
– Подождете? Чего?
– Все зависит от того, как будет составлен отчет.
– Я в четверг уезжаю в Верону и вернусь только в воскресенье.
– Мы могли бы… – начал Трон…
Княгиня перебила его:
– Вы любите Верди?
Трон кивнул.
– Тогда загляните в среду в мою ложу в опере. Будут давать «Риголетто».
 | Николас Ремин. Снег в Венеции |