Его имя – Кай. Он пришел в мир из странного и пугающего леса демонов. Никто не признает в нем человека; все называют его полукровкой и с презрением отвергают его общество. Он – изгой, проклятый чужак. Но именно ему предначертано возглавить отряд из сорока шести жаждущих отмщения воинов-самураев. Сорок шесть ронинов, защищающих свою честь, бросили вызов судьбе после того, как злое колдовство и предательство убили их хозяина, князя Асано. Кай проведет их дорогой смерти… и любви. И докажет всем: неважно, откуда ты пришел; важно, куда ты уйдешь – в небытие или в бессмертие…
Глава из книги:
Утро наступило слишком скоро – несмотря на то, что после событий сегодняшней ночи всем членам клана Асано казалось, будто солнце больше никогда не покажется на небе.
Утро принесло с собой приговор – стремительный и неумолимый, как лезвие меча.
В парадном зале собственного замка князь Асано с обреченной покорностью, которая отлично могла сойти за созерцательное спокойствие, опустился перед сёгуном на колени. И застыл в ожидании. Советники Токугавы долго что-то горячо обсуждали, то споря, то прислушиваясь друг к другу – словно в последствиях ночного инцидента были хоть какие-то сомнения.
Наконец один из приближенных склонился к уху сёгуна и что-то прошептал. Тот некоторое время, казалось, взвешивал услышанное. Затем объявил:
– Преступление налицо. Кара – смерть.
В тоне, каким были сказаны эти слова, господину Асано почудилось извинение: видимо, Токугаве нечасто приходилось оказываться в ситуации, когда он повелевает умереть даймё, в замке которого в данный момент является почетным гостем. Даже уехать не успел…
– Учитывая ваше положение и заслуги перед Ако, позволяю вам совершить сэппуку, дабы вы могли и перед лицом смерти продемонстрировать мужество и достоинство, которыми славились при жизни. Приговор должен быть приведен в исполнение незамедлительно.
Господин Асано склонил голову, принимая вынесенное решение с упомянутыми мужеством и достоинством. Он не утратил их и теперь – даже несмотря на неожиданную поспешность, с которой от него хотят избавиться. Как правило, перед ритуальным самоубийством даймё давалось несколько дней, а то и недель – время, необходимое для того, чтобы привести в порядок имущественные дела и подготовить к разлуке семью и друзей.
Господин Асано неловко поднялся, и стража тут же провела его в заранее подготовленные покои. Здесь ему предстояло сочинить прощальное стихотворение и побыть наедине с собой перед уходом в вечность.
Стены комнаты украшали великолепные расписные ширмы с изображениями важных событий из долгой благородной истории клана Асано. Князь опустился на колени перед письменным столиком, на котором его последних мыслей уже ожидали тонкая бумага, кисть, вода и каменная чернильница. На миг откинулся назад, разглядывая стены. Что ж, он сумеет принять смерть достойно и тем самым смоет пятно позора со своей чести. «Жизнь дается лишь на одно мгновение; доброе же имя – навеки». Протесты и заявления о том, что в случившемся нет его вины, ничего не изменят. Беда стряслась на его землях, в стенах его замка. И нести ответственность за последствия обязан именно он.
Прощальное стихотворение господин Асано сочинил еще ночью, когда лежал без сна в ожидании рассвета. Он перенес строчки из памяти на бумагу, внимательно следя за тем, чтобы движения его руки были ровными и плавными, – так внимательно, словно вновь стал учеником, изучающим каллиграфию. После него остается слишком много незавершенного – и слишком много неясного, – но сегодня он не сделает ничего, что навредит Ако еще больше или добавит бесчестья благородному имени его клана.
Отпущенное время следовало посвятить медитации и молитве – но князю Асано некогда было думать о себе. Он попросил стражу отыскать и привести каро. Необходимо успеть уладить как можно больше дел с Оиси, чтобы обеспечить благополучие и безопасность провинции. И Мики. На подготовку нужных распоряжений ему должны были предоставить время, но… Впрочем, об этом следовало позаботиться уже давно, еще после смерти жены – ведь именно тогда он столь отчетливо осознал хрупкость и скоротечность всего сущего… Ничто не бывает вечным – одни лишь только перемены…
Господин Асано раздвинул дверь. Оиси уже ждал. Стражники забрали у каро мечи, но позволили взять с собой свитки, учетные книги, документы – бумаги с трудом умещались у него в руках, однако от помощи Оиси отказался, явившись на эту последнюю встречу один.
Выглядел каро усталым, словно ночью тоже не сомкнул глаз. Да так оно и было. Помимо обычных задач, Оиси хотел обсудить со своим господином так много всего… И потому, боясь упустить что-нибудь важное, до утра записывал разные мысли и идеи.
Основные вопросы решили довольно быстро – благодаря многолетней совместной работе плечом к плечу им легко было предугадать мнение друг друга. Господин Асано с особым теплом вспомнил, как много партий в сёги и го сыграли они за долгие годы. Исходы этих настольных сражений каждый раз убеждали правителя Ако в том, что его главный вассал наделен прекрасным талантом стратега и, живи они в другое время, каро стал бы надежным генералом.
В нынешнюю же мирную эпоху Эдо, эпоху бакуфу, удивительная память Оиси, его способность видеть на сто шагов вперед даже в самом начале пути, помогли ему преуспеть на должности каро. На его плечах лежала забота о безопасности и процветании замка и прилегающих земель; он удерживал в голове одновременно несчетное количество дел, распределял задачи между подчиненными, проверял, насколько хорошо те справляются с поручениями.
Должность каро передавалась по наследству, и обычно сын далеко не каждого самурая подходил для нее. Но в эпоху, когда единственным напоминанием о Пути воина были сочинения, созданные ни разу не видевшими битвы мужчинами, когда искусство каллиграфии для обычного самурая было полезнее, чем искусство владения мечом, – в эту эпоху клан Оиси стал исключением из правил. Он преданно поставлял наследников, умеющих полностью посвящать себя делам пусть не столь героическим, зато крайне необходимым для блага родины.
…Наконец Оиси отложил в сторону последнюю бумагу. Наступила тишина, которой втайне так опасались оба мужчины… долгая пауза. Больше нечего сказать о сухих фактах и цифрах – или о будущем, до которого один из них уже не доживет. Князь Асано вновь принялся разглядывать расписные экраны – погружаясь в прошлое, напитываясь от него силой. Оиси опустил глаза, стараясь не смотреть на лежащий на письменном столике предсмертный стих своего господина, не желая прочесть ни единого слова или предложения до тех пор, пока…
Самурай вскинул голову. Правитель Ако смотрел на него, и во взгляде этом Оиси прочел: «Мне легче отдаться на растерзание диким зверям, чем видеть, как ты мучаешься от беспомощности»…
– Это несправедливо… – выдохнул каро.
В глазах господина Асано мелькнуло сочувствие и просьба о прощении.
– Я пытался убить безоружного человека. В моем собственном доме. Гостя.
Высокопоставленного гостя, к которому, как известно, питал неприязнь. Да еще в то самое время, когда здесь гостил Токугава. А это уже – угроза безопасности первого лица государства…
– Сёгун мог отказать мне в праве на сэппуку, вздернуть, как преступника. И все же позволил мне уйти из жизни достойно…
– Вас околдовали, мой господин! – возразил Оиси. – Разум ваш был отравлен. Одно ваше слово – и я тут же подготовлю лошадей…
Господин Асано поднял брови:
– Предлагаешь бежать? – Он устало покачал головой. – И твои, и мои предки всегда служили этой земле. Их дело продолжат наши дети. Если я покорюсь судьбе, никто не сможет оспорить честь народа Ако или наказать его за мое преступление.
Он посмотрел в глаза Оиси долгим красноречивым взглядом, не в силах подобрать слова, чтобы выразить свои чувства: как благодарен и счастлив он тем, что коленопреклоненный мужчина, сидящий сейчас рядом, столько лет был его правой рукой. Но он, глава дома Асано, должен быть также уверен в одном… в самом важном… до того, как пути их разойдутся.
– Пообещай мне, что на первое место ты будешь ставить интересы Ако.
Князь наблюдал за безмолвной битвой Оиси – битвой с его собственной душой. Каро прекрасно понял, о чем именно его просят, и теперь боролся с эмоциями, с желанием возразить, не согласиться. Мучительное колебание – и он склонил голову, покорно принимая последнее распоряжение господина Асано. Его последнюю волю.
Правитель Ако облегченно вздохнул.
– Я готов, Оиси. Все, о чем молю, – это после смерти вновь возродиться здесь, чтобы служить нашему дому так же, как ты всегда служил мне.
Оиси поднял голову, и господин Асано высказал еще одну просьбу:
– Друг мой, окажи мне честь и будь моим помощником во время сэппуку.
На этот раз каро склонил голову не колеблясь.
В безукоризненно голубом небе так же, как и в роковой день турнира, сияло солнце. Облаченного в траурные белые одежды господина Асано вели через сад – тот самый сад, по которому прошлой ночью он мчался в слепящем мареве… Лишающий рассудка кошмарный сон, приведший к столь ужасному пробуждению, был лишь преддверием сегодняшнего дня.
Вдоль дорожки выстроились, чтобы попрощаться, все те, кто многие годы служил князю Асано верой и правдой. Все, кроме самураев. Оиси, взявший на себя роль помощника во время ритуала, шел позади своего господина, заботясь о нем до последнего мига. Но остальных воинов временно заключили под стражу – приглашенные в замок даймё опасались превратиться из гостей в жертв, если местные самураи вдруг решат взбунтоваться против верховного правосудия.
Слуги и члены их семей отдавали последние почести своему господину: кто-то склонял голову, кто-то падал на колени, кто-то складывал ладони в жаркой молитве. И он старался вложить в ответные прощальные кивки всю свою благодарность.
А в конце шеренги ждала Мика. Чем ближе он к ней подходил, тем отчетливее видел написанные на лице страдание и стыд, ощущал ее душевную муку – ведь ей нельзя…
Но внезапно девушка потеряла самообладание и, в последний раз презрев нормы и правила поведения, сорвалась с предписанного ей места. Подбежав к отцу, она кинулась в его объятия. Он ощутил горячие слезы на своей шее, услышал едва различимый из-за приглушенных рыданий голос:
– Отец, простите, это я во всем виновата…
Князь крепко прижал дочь к себе, в последний раз защищая, укрывая собой от мира, где властвуют суровые мужчины. Когда-то и он относился к их числу – пока не встретил свою жену, свою половинку… пока на него не снизошло просветление: оказывается, слова Будды о милосердии относятся ко всем без исключения.
Этот принадлежащий мужчинам мир, возможно, сломит дух Мики и ее благородное сердце, превратит из самурая в обычную женщину, «бесполезное создание», недочеловека – и даже не задумается о несправедливости подобной доли. Именно так произошло с единственным мужчиной, которого она любит по-настоящему и за которого готова была бы по доброй воле выйти замуж…
Его, князя Асано, усилия уберечь свое дитя от мира, в котором они живут, пошли прахом. А все потому, что его хваленое просветление оказалось самообманом. Гордый господин Асано свято верил в классовые барьеры, разделяющие их общество, и не сумел разглядеть правду о Кае – правду, которая для его дочери всегда была совершенно очевидна…
Кай постоянно доказывал, что он хороший человек, – своей преданностью и трудолюбием, умом и надежностью, своими удивительными способностями. Но никто в замке Ако, кроме Мики, этого не признавал. Даже он, ее отец, был слеп. Не допускал и мысли о помолвке между дочерью и полукровкой. Он лишь возвысил Кая от изгоя до приличного человека – слуги семьи Асано, – считая, что тем самым облагодетельствовал найденыша.
И всё. Он, князь Асано, ничего больше замечать не желал. А ведь именно из-за Кая Мика наотрез отказывалась обсуждать замужество. Теперь-то все понятно. Но раньше он и не догадывался о том, как глубоки их чувства друг к другу. Не говоря уж о том, чтобы думать об их браке. А ведь усынови он Кая, сделай своим наследником – и дети были бы счастливы… Если бы Кай родился самураем, пусть даже самого низкого ранга, он, старый слепец, разглядел бы истину – и сделал бы все возможное… давным-давно…
Если бы Мика была откровенна… Но он понимал, почему девочка молчала. А теперь менять что-либо уже поздно.
– Не плачь при них, не доставляй им такого удовольствия, – поглаживая волосы дочери, прошептал князь Асано. – Пусть все эти важные господа со своими самураями убедятся в том, что у женщин Ако есть чему поучиться.
Тело Мики обмякло. Она медленно отстранилась. Посмотрела ему в глаза. Пальцы ее сильнее сжали запястья отца, пока она боролась с собой, пока усилием воли осушала слезы. Наконец во взгляде девушки засветилась та же решимость, что и в его собственном. Она опустила руки, расправила плечи – стройная и гордая, как стрела.
Князь Асано улыбнулся в ответ, чувствуя, как на смену его собственной гордости приходит нежность.
– Эта жизнь – лишь подготовка к следующей. Единственное, о чем мы можем мечтать, – это прожить ее любя. И – будучи любимыми. – Он взял ладони дочери в свои. – Не сдавайся лишь потому, что я ушел.
Никогда не сдавайся, если веришь, что дело твое – правое…
Все еще борясь со слезами, Мика отступила в сторону, давая дорогу отцу и его верному заместителю, защитнику и самому преданному другу – Оиси. Дальше ей нельзя. Но все же существует место, за пределами этого мира, где рано или поздно они снова встретятся… Она верит в это всем сердцем, хотя сейчас не представляет, что делать, как пережить оставшееся до этой встречи время… Но наступит день… однажды… в будущей жизни… или в царстве богов.
Первым в парадный зал ступил сёгун в сопровождении советников, за ними проследовала процессия из даймё. Пока вошедшие занимали полагающиеся им места, охрана приказала господину Асано с Оиси ждать снаружи. Слуг и вновь затесавшуюся между ними Мику оттеснили подальше.
Двое мужчин стояли в полном молчании. Вряд ли им удалось бы побеседовать сейчас о погоде – оба не могли поручиться за свой голос. Ожидание затягивалось, и напряжение все возрастало. Наконец массивная деревянная дверь парадного зала, на которой был вырезан мон Асано, распахнулась и впустила их внутрь.
Сопровождаемые злобными взглядами собравшейся знати, князь вместе с Оиси приблизились к установленному в центре огромного зала на белоснежной ткани низкому столику. На столе находился искусно украшенный гербом Асано танто – традиционный кинжал, который самураи использовали для сэппуку. Господин Асано опустился на колени и положил рядом с клинком свое прощальное стихотворение. Оиси тоже стал на одно колено – позади и чуть сбоку, готовый в нужный момент быстро подняться, чтобы исполнить свой долг.
Князь, собираясь с мыслями, помедлил, затем поклонился зрителям и посмотрел на сёгуна. Справа от Токугавы восседал Кира. Под его хладнокровной маской Асано разглядел с трудом сдерживаемое ликование, и душу приговоренного к смерти тут же обожгло ледяным пламенем.
Кира заметил изменившееся лицо соперника и невольно моргнул от кольнувшего дурного предчувствия. Господин Асано поднял сверкающий танто. И вновь перевел взгляд на сёгуна. Голосом, в котором слышалась одна только твердая убежденность, он произнес ритуальную фразу:
– Я открываю вам свою душу, дабы могли вы судить о том, чиста она или осквернена.
На последнем слове он с силой вонзил кинжал себе в живот. И сквозь мучительное потрясение, пронзившее тело, господин Асано увидел, как Кира отводит взгляд от смотрящих прямо на него глаз Смерти. Отводит – и тут же натыкается на горящий жаждой мести взор Оиси, уже вскочившего на ноги с обнаженным мечом. «Смотри, – кричали Кире глаза каро, – смотри, как страдает мой господин, как он мужествен и силен духом. Это ты оклеветал его, ты!» Князь Асано с высоко поднятой головой тоже не отрываясь смотрел на Киру – в одну точку, лежащую за пределами страшной, мучительной боли. Рука его вонзила кинжал еще глубже… разрывая плоть… внутренности… Тело выгнулось, по нему прошла дрожь, и голова наконец склонилась на грудь. С губ сорвался еле слышный протестующих вздох.
У стоящего за его спиной Оиси, раздираемого на части собственными душевными терзаниями, в мгновение ока исчезла всякая нерешительность. Милосердный взмах меча – и одним искусным ударом он оборвал жизнь и мучения своего господина. Вот и всё. Глава дома Асано умер так же, как жил, – честно, достойно, мужественно. И ни у кого никогда не будет повода это оспорить.
Князь Асано держал себя в руках до самого конца. Удар, отделивший его голову от тела, был нанесен именно так, как требовалось; фонтан крови пролился в предназначенную для этого чашу, стоящую перед столиком. Сэппуку, достойное сёгуна. На одежду самого Оиси попало лишь несколько капель крови, но он намеренно вытер лезвие своей катаны о рукав – все равно больше никогда не сможет надеть этот наряд. Ему раньше не доводилось убивать людей; а вот только что он убил собственного господина… Так что одежду он сожжет, иначе она постоянно будет напоминать ему о пережитом.
Медленно вкладывая меч в ножны, он в последний раз посмотрел на Киру. И в глазах каро, полных непримиримой ненависти, виновник гибели князя Ако прочел обещание отомстить. По всем правилам Оиси поклонился сёгуну, окружающей того знати, взял со стола прощальный стих хозяина, развернулся и широкими шагами покинул зал. Заметил ли кто-нибудь блеснувшие на его щеках слезы? Что ж, если и так, стыда он не испытывал. Пусть сколько угодно потешаются над тем, что у него есть человеческие чувства.
Мика ждала у пруда с кои в отцовском саду. Увидев Оиси, в одиночку выходящего из парадного зала, она вскочила. В руках каро сжимал лист бумаги. Как только двери за ним закрылись, плечи Оиси поникли. Он прислонился к балке, поддерживающей крышу веранды, и опустил голову, вчитываясь в последние слова своего господина. Листок в руках дрожал. Каро замер – неожиданно надолго, словно пропитавшая рукав его кимоно кровь сделала одежду настолько тяжелой, что Оиси никак не удавалось выпрямиться.
Отец мертв…
Воображение Мики попыталось нарисовать картину того, что лежит сейчас в центре парадного зала: обезглавленное тело, море крови… потухшие глаза. Она крепко прижала пальцы к векам, отгоняя страшное видение. Когда госпожа Асано наконец отвела ладони от лица, рукав ее кимоно был мокрым.
Оиси уже направлялся к девушке – голова высоко поднята, шаг живой и быстрый, взгляд устремлен вперед, на нее, Мику. Он шел мимо чужих самураев, по-прежнему выполнявших роль замковой охраны. На их одежде красовались моны Токугавы, Киры и множества других даймё – всех, кроме даймё Ако.
«Не плачь при них, не доставляй им такого удовольствия»…
Мика поспешно утерла глаза. Оиси приближался по садовой дорожке, не глядя по сторонам на царящий вокруг праздник жизни – новорожденные почки, распустившиеся вдоль брусчатой аллеи ароматные бутоны глицинии и ирисов, пионов и гортензии… Стражники давно разогнали слуг, а она отпустила свою свиту и ускользнула сюда – посидеть в том месте, где последний раз видела отца накануне чудовищных ночных событий.
– Моя госпожа…
Оиси опустился перед ней на колени и нагнул голову в глубоком поклоне – она даже не успела поймать его взгляд. Протянул лист бумаги. Предсмертное стихотворение отца.
– Простите меня… – прерывающимся голосом произнес он.
Мика взяла стих.
– Я…
– Простите… – вновь прошептал самурай. В этот раз голос прозвучал ровно.
Он выпрямился и взглянул ей в глаза. Но продолжал часто-часто моргать, словно ему больно смотреть на свет. Лицо каро было влажным.
– Ваш отец восстановил свою честь, – спокойно сообщил Оиси. – Мне не доводилось видеть большего проявления мужества. Ако и клан Асано должны гордиться. А теперь мне нужно попросить – нет, потребовать – освобождения наших людей. Простите…
Он так резко поднялся и повернулся спиной, что Мика не успела ничего ответить – Оиси уже удалялся, окруженный благоухающими цветами.
Она посмотрела на зажатую в пальцах бумагу. Вначале ей показалось, что та девственно чиста – разум отказывался замечать написанное. Но по мере того, как девушка продолжала вглядываться, на листе стали проступать каллиграфические знаки – ясные, без росчерков и завитушек, но при этом не лишенные изящества. Почерк отца…
Ветер последний
Треплет уже лепесток —
Как мы похожи…
Но для чего ж так долго
Тянется эта весна?
О, отец… Мика опустила голову, и на страницу полились слезы, которые сейчас не от кого было скрывать. Его мысли… в последние минуты жизни… такой миг, а он думал не только о себе. Вопрос князя – о тех, кто остался в этом мире без него, кто должен как-то жить дальше: для чего ж так долго тянется эта весна?..
«Пусть они убедятся в том, что у женщин Ако есть чему поучиться»… Только у нее ничего не осталось. Чему она может научить? Отец всегда внушал ей мысль, будто дочь вольна делать все, что пожелает, быть, кем захочет. Мика с ним соглашалась, но в глубине души оба они прекрасно знали – на самом деле это невозможно. Потому-то она и молчала о своей любви к Каю. А вот Кай отлично понимал, сколько вокруг условностей и как безнадежны мечты о полной свободе. Они с отцом не решались говорить об этом вслух – по разным причинам. «Если ты считаешь, что по-настоящему свободен, – ты попался». Руки ее сжались, сминая бумагу, и Мика опустилась назад на скамью, сотрясаясь от беззвучных рыданий.
Наконец девушка в который раз утерла слезы и грустно подумала – удастся ли ей хоть когда-нибудь очистить душу от невыносимого горя, если выплакивать его приходится лишь украдкой?.. Она бережно разгладила отцовский стих, спрятала его в оби, поднялась и покинула сад. Пересекла двор, прошла в распахнутые ворота. Госпожа Асано несла себя так же величественно и благородно, как до нее это делал Оиси – на глазах у стражников сёгуна… шпионов Киры… на глазах у множества чужаков… сверлящих ее взглядами, изучающих… кругом… повсюду.
Устремив взор вперед, ни на кого не глядя и не обращая внимания на вопросы и несущиеся вслед шепотки, Мика прошла через нижний двор ко внешним воротам. Прочь, сбежать из этого замка… который до сегодняшнего дня всегда был ее домом и значил для нее все. Сбежать, пока здесь распоряжаются враги отца. Ее враги. Ей необходимо увидеть просторы Ако, вырваться на волю – и вспомнить, ради чего жить дальше… Иначе просто не хватит мужества… она не справится…
Охраняющие ворота стражники потребовали у девушки ответа, куда и зачем она направляется – причем держались при этом так грубо и неуважительно, словно Мика была не дочерью даймё-хозяина замка, а в одиночку путешествующей женщиной, задержанной для досмотра на дороге Токайдо.
Она молча посмотрела на грубиянов испепеляющим взглядом, думая об отце. Этого хватило. Стражники умолкли, убрали копья и, давая госпоже Асано дорогу, поклонились.
Миновав ворота, девушка ускорила шаг, а дойдя до середины моста, остановилась. Внизу плескалась река. Надежная и вечная, она была настоящим благом для всех здесь живущих – от дальних холмов до моря, – неся живительную влагу полям и людям. Она являлась благом и для замка Ако, его недремлющим защитником, который исправно заботится о том, чтобы крепостные рвы всегда были полны воды.
Здесь, вдали от соглядатаев, Мика могла дать волю чувствам, и глаза ее вновь налились слезами. Но в этот раз не слезами потери, нет – слезами предчувствия. Сможет ли красота Ако оставаться такой же вечной, как питающая ее река? Красота ваби-саби… вечная лишь в сравнении с мимолетными человеческими жизнями… вечная, но постоянно меняющаяся – как сезоны, как погода… вечная, но всякий раз другая…
Как будет выглядеть Ако спустя сто лет? А двести?.. Если она, Мика, тогда вновь воплотится, вспомнит ли свою землю? Узнает ли ее по едва уловимым очертаниям – которые к тому времени станут совсем иными?.. А отца? Когда их души, скрывшись за новыми лицами, снова встретятся, почувствуют ли они друг друга – ведь лица эти тоже станут совсем иными?.. Ничто не вечно на земле, кроме перемен, постоянно твердил ей отец. Но если перемены вечны и души людей вечны… разве это не означает, что рано или поздно они с отцом опять взглянут в глаза друг другу – и ощутят сладкую радость узнавания?
Она двинулась дальше, прижимая ладонь к спрятанному у сердца стихотворению.
…для чего ж так долго тянется эта весна?..
Когда девушка добралась до конца моста, внезапно поднялся ветер, взъерошил рябью поверхность реки, окутал берега метелью опавших вишневых лепестков – словно сами боги встревожились из-за творящейся на земле несправедливости…
Сёгун со своим кортежем отбыл незамедлительно – пепел погребального костра господина Асано даже не успел остыть. Прочие гости, к огромному облегчению жителей Ако, уехали вместе с ним.
Адъютант Токугавы сообщил Оиси – и Мике, на которую после формального поклона даже ни разу не взглянул, словно ее тут и не было, – о том, что сёгун еще вернется. По пути назад в Эдо, после того, как завершит официальную поездку на запад. Он собирался нанести визиты вежливости правителям территорий, соседствующих с Ако. Большинство из них контролировалось семьями, которые поддержали первого Токугаву в финальной битве, принесшей ему сёгунат. За последнее столетие правящий клан захватывал один земельный надел за другим и одаривал ими своих союзников, распределяя домены весьма дальновидно со стратегической точки зрения (словно фигуры на доске сёги) – владения благонадежных семей чередовались с владениями тех, кто не входил в ближайшее окружение сёгуна. Таким образом недовольные даймё лишались всякой возможности объединиться и разжечь мятеж.
Верховный правитель вновь посетит Ако примерно через месяц, объявил адъютант. И приказал Оиси Кураносукэ, как исполняющему обязанности командира вместо своего даймё, убедиться в том, что в провинции все в порядке, и подготовить к указанной дате необходимые для проверки документы и информацию. Тогда же, уведомил Оиси адъютант, опять даже не взглянув в сторону Мики, будет объявлено решение по поводу Ако, поскольку передавать земли некому из-за отсутствия наследника мужского пола.
Как много слов… Суть же адъютантского заявления сводилась к одному – эта ветвь рода Асано усохла, и ее следует отрубить. Ако либо присоединят к уже и так колоссальным землевладениям Токугавы, либо передадут кому-нибудь из любимых советников сёгуна. Самураи господина Асано станут ронинами – в жилах их по-прежнему будет течь самурайская кровь, но в действительности они, лишившись своего хозяина, превратятся в обесчещенных бродяг, брошенных на произвол судьбы. А дочь умершего князя не заслуживает даже упоминания.
Хуже этих вестей могло быть только сообщение о том, что всю провинцию приговорили к смерти. Оцепенев от потрясения, Оиси и Мика механически ответили на бездушный прощальный поклон адъютанта. И долго смотрели вслед ему и гостям, пока те удалялись – приближенные сёгуна… господин Кира… Покидая их дом, дом их предков, он оглянулся. И на лице его светилось необычайное любопытство.
Каро и девушка молча стояли бок о бок. Но вот процессия отъезжающих миновала последние ворота, пересекла мост. Только тогда Мика резко развернулась и со сдавленным криком изо всех сил стукнула кулаком по верандной балке. Оиси недоверчиво уставился на госпожу: это ведь его удар, его чувства! А он даже не успел шевельнуться. Мика вновь посмотрела в сторону ворот – лицо пылает, рука трясется – и выплюнула вслед исчезающему кортежу такое проклятие, от которого покраснел бы самый искушенный воин.
– Мика-химэ! – строго окликнул Оиси.
Но в его глазах можно было прочесть лишь несказанное облегчение: хорошо, что девушка придержала язык до тех пор, пока сёгун с сопровождающими не удалились на достаточное расстояние.
– Я – не невидимка! И не глухонемая! – обрушилась на него Мика. – Возможно, вы теперь и единственный человек, имеющий право здесь распоряжаться, но вы же и единственный, кто обязан слушаться… этих, – горько добавила она. – Я – дочь своего отца… а вы никогда не сможете стать мне отцом, Оиси Ёсио. Так что никогда больше не говорите со мной подобным тоном.
– Простите меня, госпожа Мика…
Оиси бросился на колени и низко поклонился, коснувшись лбом кедрового пола веранды. Когда он поднял голову, девушка увидела на лице каро искреннее сочувствие по поводу унижения, которое ей только что довелось вытерпеть. Увидела также, насколько он вымотан, почувствовала его бессильный гнев. И страх – такой же острый, как ее собственный. Страх, родившийся в их душах в тот миг, когда они оба поняли, что сёгун сложил у замковых ворот еще один погребальный костер – костер, призванный уничтожить будущее Ако… а слова адъютанта будто поднесли к нему факел.
Мика вспомнила, как Оиси раз за разом просил у нее прощения, отдавая предсмертное стихотворение отца – там, в саду, после того, как… Она закрыла глаза.
– Оиси-сама, – почти шепотом произнесла девушка, – прошу вас, встаньте. Это я должна молить вас о прощении. И благодарить за то, что вы всегда относились ко мне с уважением, несмотря на… несмотря на то, что думаете обо мне… или моем поведении…
Вспыхнув от стыда, она отвернулась.
– Я знаю, вам необходимо заняться подготовкой похорон моего отца, у вас много дел. А мне… Я тоже должна идти; надо найти в пепле его кости, собрать их…
По традиции, именно члены семьи усопшего совершали этот последний ритуал по подготовке останков к погребению. А она осталась единственным живым членом семьи, так что… Мика спустилась с веранды и вгляделась в даль.
– Госпожа Мика, – тихо сказал Оиси, поднимаясь с колен и становясь за спиной девушки, – моя супруга, Рику, будет польщена, если вы позволите ей помочь. И… и не только Рику… Вы не одна; мы все здесь, рядом – семья вашего отца, нашего господина.
Девушка взглянула на него, тронутая до глубины души. Оиси неуверенно, но по-доброму улыбнулся.
– Что же до будущего… У нас есть месяц. Сегодняшний день, возможно и предвещает грядущую гибель нашей чести – но пока что она принадлежит нам. Планы Ину-Кубо не смогут помешать отпеванию вашего отца. И не смогут убить нашу к нему любовь.
– Благодарю вас, Оиси-сама.
На лице Мики тоже невольно мелькнула слабая улыбка – в ответ на услышанную оскорбительную кличку, которую обычно произносили лишь шепотом. Прозвище Ину-Кубо – «собачий сёгун» – прилипло к правителю из-за его маниакальной, чуть ли не альтруистической заботы о собаках. Поговаривали, будто некий священник предрек, что боги даруют сёгуну наследника мужского пола в том случае, если он будет совершать добрые деяния. Токугава решил облагодетельствовать собак – потому что сам был рожден в год собаки. Говорили также – и не без оснований, – что об этих животных сёгун печется гораздо больше, чем о людях. И что вонь от созданного им в Эдо приюта для бездомных псов стоит ужасающая…
Оиси отвел Мику к себе домой. Завидев мужа с гостьей, Рику опустилась перед ними на колени. Девушка кинулась поднимать хозяйку, и та, оказавшись на ногах, вдруг привлекла госпожу Асано к себе, шепча теплые слова утешения и сочувствия. Обезоруженная этим спонтанным сердечным жестом, Мика увидела, как оттаивает лицо Оиси, как появляется на нем облегчение: дочь господина искренне обрадовалась, встретив искренний душевный порыв его жены…
Прощальные ритуалы длились, согласно традиции, два следующих дня. Официальная церемония в семейной усыпальнице, затем погребение урны с прахом отца на расположенном у реки кладбище, куда в течение многих поколений отправлялись на последний отдых предки живущих в замке членов клана и их вассалов.
Казалось бы, Мика должна была чувствовать себя одинокой как никогда, но вместо этого она нашла утешение в находящихся рядом людях. У нее вдруг обнаружилась огромная семья, о существовании которой она и не подозревала. Добрых лиц становилось все больше: сдержанные, молчаливые самураи; застенчивые слуги, смущенно бормочущие слова соболезнования и тепло вспоминающие князя.
Смерть легко уравняла всех. Будущее обитателей замка сейчас туманно и непрочно, а жизнь так хрупка… Эти люди привязаны к клану Асано прочными нитями верности, и Мика ясно видела, насколько искренне разделяют они ее горе – и как вместе с ней негодуют по поводу незаслуженной кончины хозяина.
И лишь одного человека среди них не оказалось. А ведь его молитв над могилой отца она ждала особенно… Ему господин Асано был дорог не меньше, чем самой Мике. И он умел подчиняться воле князя безоговорочно – чего не скажешь о ней…
Кай. Он не пришел… не пришел даже попрощаться…
Солнце склонилось к горизонту, и Мика вывела из ворот замка длинную процессию – через поля, вверх по извилистой тропинке; на вершину холма, с которого открывался незабываемо прекрасный вид на Ако – до самого моря. Она шла к месту, где теплыми весенними вечерами когда-то любили сидеть ее родители… к месту, где давным-давно – в другой жизни – она сама сидела с Каем и любовалась тем же пейзажем…
По пути шествие разрасталось, к нему присоединялись все новые и новые люди – фермеры со всей долины, жители раскинувшейся под стенами замка деревни… Были даже те, кто явился издалека, из портового города. Проводить. И прочесть молитвы, чтобы дух усопшего вознесся на небеса – вместе с дымом от фимиама, который Мика воскурила в тот миг, когда останки ее отца в простой деревянной урне погрузились в землю. Здесь прах господина Асано станет частью плодородной почвы… Именно в этом месте, которое оба они так любили, отцовская душа найдет истинное упокоение. Тут будет стоять лишь простой валун с высеченными на нем тремя строчками – хайку ее сочинения.
Цветы мочит дождь
У подножия горы —
Красные и белые…
Часто-часто моргая, девушка отвернулась от импровизированного надгробья и в последний раз оглядела лица собравшихся вокруг людей. Она цеплялась за слабую надежду: может, Кай придет хотя бы сюда? Во имя отца. В замок он явиться, наверное, не рискнул, памятуя, как жестоко там с ним обошлись.
Но его не было.
После того, что произошло между ними во время ее визита к нему домой, после событий на турнире… увидит ли она Кая вновь? Хоть ненадолго… Лишь бы успеть вымолить у него прощение…
И только когда диск солнца коснулся линии горизонта, Мику вдруг обожгла догадка: что, если Кай избит и ранен настолько сильно, что у него просто недостало сил взобраться на холм? Даже ради молитвы об отце. Разве возможно, чтобы никто не сообщил ему о смерти господина Асано?.. Она вгляделась в даль, сквозь вечерние поля, туда, где стояла одинокая лачуга. Но опушку леса уже поглотили тени.
Заупокойная служба завершилась. Подошел к концу и этот день. Собравшиеся принялись спускаться с холма – осторожно, но быстро, желая успеть до того, как тропинку скроет ночь. Оиси с семьей заботливо окружили Мику, и Тикара помог ей сойти вниз – при этом постоянно оступаясь на незнакомом склоне.
Когда они уже двигались назад по полям, ведомые вперед фонарями и светлячками, в небесах угас последний красный с золотом отсвет, олицетворяющий честь Ако.
Впервые за две недели Кай предпринял поход от своего дома к замку – хотя путешествие это заняло у него половину утра и отобрало чуть ли не все силы.
Господин Асано мертв. Погиб от своей собственной руки, по приказу сёгуна.
Кай узнал о его смерти, когда пришел в себя во второй раз.
…Он по-прежнему лежал в своей лачуге и не имел представления о том, какой сегодня день и сколько времени минуло с момента его позора. Последнее, что он помнил, – как его по приказу Оиси вышвырнули из замка.
Постепенно взгляд его прояснялся, предметы вокруг обретали очертания. Но… Но он не один! Рядом обнаружился воин Оиси – такой огромный, что он заполнял собой почти все пространство хижины. Басё… лучший друг Ясуно, несносный балагур, предметом шуток которого часто становился и Кай. Слишком часто.
Басё сидел в медитативной позе и молча читал манускрипт.
– Ты?..
Кажется, получилось очень тихо, но великан поднял голову. Отвернулся, аккуратно сунул свиток назад в резной футляр. Футляр этот подарил Каю сам князь Асано. Полукровка хранил в нем небольшую коллекцию ценных рукописей – по его просьбе ему иногда выдавали причитающуюся плату не рисом, как обычно, а отжившими свое книгами из библиотеки даймё.
– Убирайся… – прошептал Кай, и голос его задрожал не только от слабости, но и от гнева. – Мой дом… Вон…
Он попытался поднять руку, чтобы указать на дверь.
Басё безмятежно кивнул и произнес:
– После того, как управлюсь.
Кай, качнув головой, закрыл глаза. Ему было уже не так больно, туман в голове почти рассеялся. И дождь снаружи затих.
Он вдруг вспомнил – там, в грязи, его нашел Тикара… и этот человек. Они хотели отнести его домой, но тут налетел Оиси, отвесил сыну пощечину и приказал обоим немедленно возвращаться в замок. Тикара повиновался – ведь Оиси был ему не только отцом, но еще и командиром. Басё же согласно кивнул и изрек:
– После того, как управлюсь.
Всё… на этом воспоминания обрывались.
Огромный самурай приподнял голову Кая и влил в него несколько глотков чая. Терпкий женьшень, горькая жимолость и жгучий имбирь… Они укрепят тело, успокоят лихорадку, уберут тошноту. К тому же, ощутил вдруг Кай, от него невыносимо разит луком; все тело его было покрыто тканью, пропитанной теплой полужидкой кашицей из отварного зеленого лука. Обезболивающее.
– Ты знаешь толк в снадобьях, полукровка, – констатировал Басё, оглядывая корзины, наполненные пучками трав, и развешанные под потолком сухие растения. Запасы Кая явно произвели на него впечатление. – У тебя есть все, что нужно. А на улице я видел алтарь. Тебя что, растили отшельники, ямабуси?
– Нет. – Кай отвернулся. – Что ты здесь делаешь?
До сегодняшнего дня Басё не сказал ему и двух слов. Причем одним из них было «полукровка».
– Тикаре не дозволено покидать казармы. Должен же кто-то был прийти. А я немного умею врачевать. В одиночестве ты бы умер.
Кай собрался с силами, чтобы спросить, какое дело до этого самому Басё или кому-нибудь еще, но смолчал.
– Ты должен жить. – Великан словно прочел мысли Кая по лицу. Или по молчанию. – Ради госпожи Мики. И ради господина Асано… Он ждет твоих молитв.
– Что?..
Басё опустил глаза.
– Господин Асано… был вынужден совершить сэппуку.
– Что?! – У Кая откуда-то взялись силы, и он привстал, опираясь на локоть. – Из-за… меня?
– Нет. – Огромная ладонь самурая едва коснулась груди полукровки, и тот рухнул назад на татами. – Лежи смирно.
И рассказал. Всё.
После этого он ушел. А Кай остался – оплакивать свою никчемную, презренную жизнь, не давшую ему ничего, кроме боли и раскаяния…
Восстановление заняло много дней. Казалось, он этого не вынесет – беспомощно лежать в лачуге, терпеть регулярные визиты Басё, наконец начать ползать… О нормальной прогулке пока не могло быть и речи.
Он до сих пор не побывал на вершине холма у могилы господина Асано, не помолился о его душе, не попрощался… не попросил прощения… и – если у него, конечно было на это право – не простил сам. Сил на то, чтобы взобраться наверх, не хватало.
Но путь к замку лежал по довольно ровной земле, и Кай наконец смог совершить этот долгий, изматывающий переход, чтобы, пока не прошли поминальные дни, успеть помолиться хотя бы в фамильной усыпальнице Асано.
Он ступил в нижний двор. Жаль, что на нем не белый наряд – для сегодняшнего печального визита наиболее подходит именно этот цвет. Но другой одежды, кроме той, что на нем, у Кая попросту не было. И хотя он исправно чинил ее и штопал, все равно в таком виде его наверняка примут за нищего. Каю оставалось только надеяться, что слоняющийся у казарм и торговых лотков народ постарается его не замечать – обычный жребий попрошаек и бродяг.
Пробраться в верхний двор было куда сложнее – нищих никогда не пропускали к домам, в которых жили даймё и его приближенные. Но большинство замковых стражников было Каю знакомо, и ему удалось отыскать усыпальницу раньше, чем столкнуться с кем-нибудь из начальства.
Он скользнул внутрь, осторожно притворив за собою дверь. Голова тут же закружилась от запаха фимиама. Перед статуей Будды замерла коленопреклоненная Мика. Одна. Над ее головой в неподвижном воздухе вилась струйка дыма от курящихся благовоний.
Кай пересек усыпальницу и осторожно опустился на колени рядом с девушкой. Ему уже удавалось довольно ловко управлять своим ослабевшим телом, так что появление постороннего никак не потревожило ее молитв.
Мика на него даже не взглянула, но по слабому трепету, охватившему ее тело, стало ясно – девушка знает, кто именно к ней приблизился. Кай молча склонил голову и, вложив в свои мольбы всю признательность и всю скорбь, которые узниками томились в глубине его сердца, стал просить: пусть душа господина Асано будет вознаграждена; пусть он вновь родится в мире лучшем, чем этот, в мире более справедливом – ведь усопший правитель Ако заслуживает этого как никто другой.
Следующую горячую молитву Кай вознес за Мику. Она не просто потеряла отца. Она лишилась большего. Отныне, что бы ни случилось, ей не к кому будет в трудную минуту обратиться за утешением, за помощью, за безусловной любовью и поддержкой… До конца ее дней. А такая доля была даже хуже, чем смерть. Уж Кай-то знал об этом не понаслышке.
Его воспоминания о турнире были сумбурными, смазанными. Но кое-какие картины остались четкими – врезались в душу, выжгли на ней шрамы куда более страшные, чем следы от боккэнов на теле. Унижение от того, что с ним обошлись, как с животным… не только обошлись, но и назвали животным – вновь, спустя столько времени… И кто? Господин Асано!
Но Кай сам навлек беду на свою голову, выдав себя за другого. И потащил за собой на дно и честь Мики, и честь ее отца, и честь всей провинции Ако. Теперь, когда мысли его вновь прояснились, Кай понимал мотивы господина Асано, и потому простить жестокие слова было легко. Князь защищал свою дочь. А она, в свою очередь, пыталась спасти никчемную жизнь полукровки.
Обозвав его животным, господин Асано еще был весьма мягок. Пусть тело Кая – это тело человека, но оно проклято, потому что скрывает душу демона.
Он наконец позволил себе повернуть голову и взглянуть на Мику. Его накрыла волна удивительной нежности. Красивое, обычно гордое лицо девушки сейчас от горя напоминало хрупкий фарфор – полупрозрачная кожа, предательская краснота вокруг глаз, залегшие под ними тени, словно она уже много ночей не знала сна.
Каю отчаянно хотелось обнять ее, прижать к сердцу, утешить, защитить… предложить такое же укрытие от житейских невзгод, какое она сама и ее отец подарили ему, Каю.
Но он не шевельнулся. Лишь, не сводя с Мики глаз, продолжал свою беззвучную молитву – пусть настанет день, когда сердце девушки соберется из осколков и вновь станет целым. И, возможно, тогда она сумеет его простить…
– Это я виновата, – прошептала госпожа Асано, глядя на портрет своего отца и лежащие перед ним подношения: миски с рисом и фруктами, чашечка сакэ, букет свежих цветов из его сада.
– Нет! – Кай был потрясен.
– Я не могла думать ни о чем, кроме тебя. – Она так и не посмотрела на Кая. Глаза ее, устремленные перед собой в одну точку, наполнились слезами. – У меня не хватило мужества рассказать ему…
Наконец их взгляды встретились. Кай всегда втайне боялся обнаружить однажды, что больше не живет в ее сердце, в этих глазах. Но сейчас увидел прежнюю любовь к себе… любовь неизменную… любовь, истекающую кровью от ран, нанесенных острым чувством вины.
– Ты был прав. – В голосе Мики послышалась тоскливая покорность судьбе. – У тебя свое место, у меня – свое. Мои мечты были ошибкой.
Кай потянулся к ее ладони – но Мика поднялась и тут же повернулась к нему спиной. Поспешно, прежде чем он успел хоть что-то предпринять, девушка направилась к выходу.
Дверь захлопнулась. Кай остался на прежнем месте. Склонив голову и стиснув руки, он вновь попытался молиться. Однако теперь все, о чем бы он ни просил, казалось бессмысленным.
 | Джоан Виндж. 47 ронинов |