В основу книги положены реальные события. В заливе острова Итуруп ураганным ветром была унесена в открытое море самоходная танкодесантная баржа T-36. Четверо солдат на ее борту остались без связи, без достаточного количества воды и провианта, без каких-либо спасательных средств. Драматизм ситуации усугублялся тем, что поиски пропавшей баржи были прекращены уже через несколько дней и бойцов заочно похоронили. Но четверо парней наперекор всему продолжали бороться за жизнь. Пятьдесят суток шел смертельный поединок между ними и разбушевавшейся стихией. Пятьдесят суток смерть нависала над ними, но так и не смогла одолеть мужественных парней. Они победили!
Отрывок из книги:
Утром следующего дня на море воцарилось затишье. Над водой поднялся густой туман, похожий на кисель. Баржа дрейфовала сквозь сиреневые завихрения. Над бортами возвышались четыре головы и вращали ушами во все стороны. Позднее туман рассеялся, и снова установилась депрессивная картина – бескрайняя серая гладь под рваными кучевыми облаками. Иногда из облаков проливался дождь. Ввиду скоротечности осадков собирать влагу было глупо. Солдаты ловили ее ртами. Иногда воцарялась ветреная погода. На девятый день ударил пятибалльный шторм, суденышко раскачивалось, свистел ветер. Солдаты сидели в кубрике в обнимку с ведрами с масляной водой и следили, чтобы не пролилось ни капли. Шторм затих, и начиная с этого дня, стихия больше не свирепствовала. Температура повышалась с каждым днем, хотя ночами по-прежнему было прохладно.
– Лето, как у нас в Сибири, – пошутил Полонский. – Фуфайку можно расстегнуть.
Дни тянулись как резиновые. Рыба не ловилась. Горизонт был пуст. Определить текущие координаты было невозможно. Днем жарило солнце, донимала жажда. В такие моменты всем хотелось забиться в трюм и никуда не высовываться. В один из этих дней Федорчук сделал попытку попить морской воды, потом долго плевался, проанализировал ощущения и признался, что пить захотелось сильнее. Солдаты похудели, осунулись, западали глаза. От йодистого воздуха и соленой воды кожа дубела, покрывалась серой сеткой. Соль въедалась в поры. Они продолжали оглядывать море, но надежда узреть судно таяла с каждым днем. Судя по всему, баржа действительно находилась в районе, объявленном советским правительством небезопасным для судоходства.
Бойцы опять искали себе занятия. Играли в города, но быстро надоело. Отыскали в тумбочке наполовину чистый блокнот, огрызок карандаша, стали резаться в морской бой. Но тоже быстро приелось. Затулин ежедневно вглядывался в лица солдат. Нет ли первых намеков на то, что готовы слететь с катушек? Не за горами нервный срыв – скандалы, выяснение отношений, психоз. А когда под рукой четыре автомата и запас патронов, любая ссора может кончиться печально. Но люди держались, никто не срывался, дальше дружеских подтруниваний дело не заходило.
Талантливый где не надо Полонский нарисовал на чистых листах примитивные игральные карты, разрезал бумагу перочинным ножом. Он рассказал, как мама в детстве запрещала ему играть в карты. Почему-то его родительница считала, что это удел уголовников и прочих падших слоев населения. Потом парень послюнявил пальцы и начал сдавать колоду. Теперь компания резалась в дурака, осваивала покер, другие «развивающие» игры. Но и эти занятия не могли отвлечь их от голода и жажды. Все чаще взоры бойцов устремлялись к тающим запасам картофеля и баку с питьевой водой. Эта сила была неумолима, люди еле сдерживались.
В чтении тоже находили спасение. Даже Федорчук однажды взял книжку и стал читать. При этом он усердно морщил лоб, пытаясь усвоить премудрости приключений всадника без головы. Полонский невольно принялся за ним наблюдать и подловил момент, когда Федорчук воровато поглядел по сторонам, оторвал уголок страницы и быстро сунул в рот.
– Вкусно? – удивленно спросил Филипп.
Федорчук смутился, покраснел.
– Теперь понятно, – сказал Филипп, – почему такая толстая книжка внезапно стала тонкой. Страничку прочитал – скушал, очень удобно. А если товарищи после тебя захотят почитать?
– Так вы уже читали, – пробормотал Федорчук. – Зачем во второй раз?..
– Лично я люблю перечитывать интересные книжки, – объяснил Полонский. – Оттого они и интересные, что их постоянно перечитывают. Боже! – Он схватился за голову. – Докатились. Хотя… – Парень задумчиво уставился на стопку потрепанной литературы, лежащую у стены.
Кто же в детстве, читая потрепанные книжки, не отрывал от них уголки с номерами страниц и не совал в рот?
– Кстати, неплохое средство обмануть желудок, – подал голос сержант. – Пока еще желудок разберется, что его надули, пока примет ответные меры. Я тоже грешен, иногда подкрепляюсь таким образом. Только не надо съедать страницы целиком, товарищи бойцы. Едим поля и уголки. Остальное – чистый цинк, в нем мало полезного для здоровья. И «Мартин Иден» Джека Лондона не надо кушать. – Он покосился на книгу известного американского писателя, лежащую сверху стопки.
– Почему? – не понял Серега. – Потому что он проклятый империалист?
– Потому что он библиотечный империалист.
Пробежку по утрам сержант Затулин уже не делал. Последняя попытка сохранить здоровый дух в здоровом теле, предпринятая 28 января, закончилась плачевно. Он пробежал положенные двадцать кругов, а когда начал делать разминку, ноги внезапно подкосились. Ахмет побледнел, схватился за борт, а подбежавшим товарищам с виноватой улыбкой объяснил, что резко закололо в боку, помутнело в голове, и в ближайшие дни он от «исцеляющих» упражнений, наверное, воздержится.
Было 30 января, сумерки укладывались на океанскую гладь, когда сержант Затулин после угрюмого созерцания поредевших шеренг картошки принял волевое решение урезать пайку.
– За восемь дней мы съели шестьдесят четыре картофелины, товарищи бойцы, – сказал он дрогнувшим голосом. – Осталось тридцать семь. Свиной жир закончился. Мы сами видели, как рядовой Федорчук чуть не сломал себе руку, пытаясь что-то выскрести со дна. Такими темпами мы через четыре дня выложим зубы на полку. Нельзя это делать, парни. Попробуем растянуть удовольствие. Сегодня еще поужинаем, а с завтрашнего дня будем съедать по одной картофелине в день. Пайка воды остается прежней, но отдаем предпочтение воде с мазутом. То, что в баке, остается неприкосновенным запасом. Я не понял! – Сержант нахмурился. – Чего это мы тут плаксивые личики сделали и чуть не плачем?
– Ахмет, нас же уже шатает, – потрясенно прошептал Серега. – Мы не выдержим.
– Должны выдержать.
– Замечательно, – восхитился Филипп, покрываясь смертельной бледностью. – Получается, что мы умрем не через четыре дня, а через восемь. Это окрыляет.
– Мы не умрем. – Сержант скрипнул зубами. – Пусть умирают слабаки, а мы не такие. Мы выдержим, не сломаемся. Мы не какие-нибудь дохлые капиталисты, которые даже воевать отказываются без утреннего кофе и свежего постельного белья.
– Отличная речь, Ахмет, – похвалил Филипп. – А главное, короткая. Я не понимаю, причем здесь капиталисты, но ладно, тебе виднее. Заметь, мы не собираемся устраивать бунт и требовать усиленного питания. В глубине души мы понимаем, что ты прав. Но все равно это грустно, Ахмет.
– Как не хочется умирать, – прошептал Филипп, когда вечерняя пайка была съедена и солдаты лежали на матрасах, готовясь к отбою. – До сегодняшнего дня все это казалось мне бездарным сном. А сейчас прозрел – ведь это по-настоящему, с каждым днем становится хуже. Мы обречены, помощь не придет. Можно не ждать, когда закончатся эти восемь дней. Организму не прикажешь.
– Нужно приказать, – проворчал Ахмет.
– А он, зараза, чихал на мои приказы. Ладно, Ахмет, стонать не буду. В крайнем случае, посмотрим, что там у нас с загробной жизнью.
– Загробной жизни не существует, – фыркнул Серега.
– Я слышал об этом. А признайся, Серега, ведь хотелось бы? Вечные сады, солнышко, люди улыбаются, живут дружно, никакой нужды, все по справедливости.
– Коммунизм, что ли? – напрягся Крюков.
– Ну, почти, – допустил Филипп, сдерживая смех. – Только работать не надо. А не эта беспросветная чернота, о необходимости которой нам вещает воинствующий материализм.
– Но это правда, – возмутился Серега. – Не существует потустороннего и загробного мира, не существует бога. Все свои дела ты должен сделать в этой жизни. Лишь отсталые богомольцы верят в эту сладкую сказочку о вечном блаженстве в раю. Чушь позорная!
– Ладно, поживем – увидим, – проворчал Филипп. – Не хочу я с тобой спорить.
– Все-таки крамольный ты тип, Полонский, – посетовал Серега.
– Нужно настучать, конечно, – согласился Филипп. – Сообщить куда следует. В сороковом году таким вот образом на моего отца настучали, старшего батальонного комиссара Страхова. Всю жизнь верой и правдой служил Советской власти. На озере Хасан в тридцать восьмом личным примером поднимал бойцов в атаку. Грамотный комиссар, член партии, по уши был предан ее делу. Но нет, пришли однажды ночью, забрали, пришили участие в троцкистской группировке, кулаками выбили признание, хотя он и слов-то таких не знал. Сгинул в застенках, мать даже весточки не получила. Ее спасло лишь то, что официально они не успели зарегистрироваться, жили вместе, а оформить отношения не могли. Фамилия у нее осталась девичьей. Да плюс неразбериха в бюрократической отчетности наших органов. Оттого и жизнь ей не сломали товарищи чекисты.
Несколько минут стояло тоскливое молчание.
– Просто так у нас не арестовывают, – проскрипел Серега. – Значит, имелись основания.
– Реабилитировали папашу. Посмертно, но все-таки. Его просто так забрали, по ложному доносу того карьериста, что дышал отцу в затылок и хотел занять его начальственную должность. Мать в пятьдесят восьмом проявила упорство, дошла до самого верха и узнала фамилию мерзавца. Бывший батальонный комиссар Заклуцкий. В сорок втором он сдался немцам вместе со штабом Второй ударной армии предателя Власова. Сдох как собака через год. Напился в хлам в немецком кабаке и попал под грузовик, перевозящий снаряды.
– Слушайте, и без вас тошно, – простонал Федорчук. – Что вы душу-то тянете? Давайте о чем-нибудь добром. Эх, сейчас бы Любашке моей сообщить, что я жив. Похоронила уж меня, поди.
– Какая добрая тема, – подивился Филипп. – Я тоже постоянно мечтаю о таких телефонах, которые можно носить с собой и звонить в любую точку нашего необъятного глобуса.
– Это как? – не понял Серега. – Рация, что ли, такая?
– Да мне без разницы, как эту штуку назовут. Пусть рация. Ведь научились передавать радиосигнал на расстояние. Изображение тоже научились передавать, у буржуев даже прибор такой объявился – телевизор называется. Можно кино посмотреть, не выходя из дома, или, скажем, новости, концерт интересный глянуть.
– Это не только у буржуев, – проворчал Затулин. – В нашей стране тоже научились принимать и передавать телевизионный сигнал. Скоро каждый сможет купить такую штуку. Дорогая, правда, будет, зараза.
– Начитались, блин, фантастики, – фыркнул Серега. – Не нужны нам эти разлагающие буржуинские штучки. Хотя домой я бы весточку сейчас отправил. Что же делать-то, чуваки? Отец мне сызмальства твердил: если котелок варит, голодным не останешься. Ну, варит. Что дальше? Рыба не ловится, чем приманить – хрен ее знает. Птичку не подстрелишь – ни одной еще не видел.
– И не увидишь, – фыркнул Филипп. – Чайки и альбатросы обитают там, где берег виден. А здесь в какой стороне этот берег?
– Мне сосед-милиционер рассказывал еще до призыва, – необдуманно начал Ахмет. – Он на зоне строгого режима в Восточной Сибири надзирателем одно время работал. Жуткие истории излагал про тамошние порядки. Несколько раз такое случалось на его памяти. Сбегают зэки из колонии, а местность безлюдная, сплошь тайга, никаких населенных пунктов, до ближайшей дороги – десятки верст пересеченной местности. А жрать ведь надо, верно? Из зоны много не унесешь. Так они берут с собой постороннего, желательно молодого, безропотного или опущенного зэка, парят ему мозги, мол, ты парень свой, всем очень нравишься, идешь с нами в побег. Тот и рад стараться, бежит вместе с ними. И невдомек остолопу, что он при этой компании – передвижной продуктовый склад и ничего больше.
– Как это? – не понял Федорчук.
– Да очень просто. Если повезет, погоня, скажем, отстала, на дорогу выбрались или транспорт нашли, то отпускают бедолагу. Или убивают – бритвой по горлу и в кусты. От настроения зависит, от обстоятельств. А если дело швах, голодуха у горла, перспектив никаких, то режут парня, разделывают, самые лакомые куски кладут в котомку, чтобы хватило на несколько дней.
Филипп издал гортанный звук, едва не выстрелив из желудка съеденной картошкой. Протестующе зарычал и заворочался Федорчук.
Начал возмущаться Серега:
– Вот, Ахмет, ты, конечно, парень нормальный и наш командир, но набить бы тебе морду, чтобы не нес такую ахинею. Вот скажи, зачем ты нам это рассказываешь?
– Я дух ваш поднимаю, – проворчал Ахмет. – А заодно информирую об экзотических аспектах современной жизни. Ну, извините, если перегнул. Чего вы тут набычились и окрысились?
– Пройтись бы по тебе высоким слогом, – вздохнул Филипп. – В смысле, многоэтажным. Да энергию тратить жалко. Ладно, давайте спать, а то с этой голодухи жуткая муть в голову лезет.
Утром бойцы сдавленно хихикали, когда проснулись раньше Федорчука и обнаружили, что он лежал в обнимку с топором! Обнял его как родную жену, терся щекой о проржавевший обух, пускал пузыри.
– Опасно тут у вас, – посетовал Филипп, проглатывая гогот, рвущийся из горла.
– А чего это он? – Серега сделал страшные глаза. – Зарубить нас хочет?
– Нет, он боится, что мы его разделаем и съедим. – Ахмет хрюкнул. – Будет защищаться, не хочет в кастрюлю. Так, мужики, быстренько его связываем, – зашептал он. – Серега, ты отрубаешь Вовке голову, чтобы не орал, Филипп шинкует ногу на бефстроганов, а я побежал печку топить.
Когда Федорчук проснулся и в панике стал озираться, товарищи ползали по матрасам, давясь от хохота. Их лица побагровели, они надрывно кашляли, бормотали что-то неразборчивое. Федорчук уставился на топор, густо покраснел.
– Вставай, Вовочка, просыпайся, – хрипел Ахмет, хватаясь за живот. – Сейчас тебя мамочка в садик отведет.
– Все нормально, Вовка, все нормально, – вторил ему Филипп. – Тебе нечего стыдиться, у всех у нас одинаковое психическое заболевание.
Вспомнили, что завтрак с этого дня отменяется, вся надежда на далекий обед. По инерции чистили зубы, споласкивали лица в соленой воде. С каждым днем эта процедура делалась менее привлекательной, неуместной в текущих условиях. Разогрелся котелок на печке. Солдаты давились теплой водой, игнорируя привкус мазута и солярки. Полкружки на нос только раздразнили, им казалось, что теперь в один присест можно выпить целый бак.
– Но в этом есть и свои плюсы, – пытался развеселить компанию Ахмет. – Ничто так не притупляет голод, как жажда.
– Положительных моментов действительно хватает, – согласился Филипп. – Во-первых, не нужно бегать на стрельбище и через сутки заступать в караул. Во-вторых, решительно отпадает необходимость в туалетной бумаге.
Солдаты слабели с каждым днем, но пока еще хватало сил натужно хихикать, отвлекаться и совершать вылазки на палубу. Излишне говорить, что в морском пейзаже перемен не наблюдалось, помимо того, что все чаще устанавливался мертвый штиль, облака на небе становились спорадическим явлением, а температура воздуха повышалась с каждым днем.
– В жаркие страны плывем? – беспокоился Серега.
– Будем Советскую власть на штыках устанавливать, – лениво подтрунивал над ним Филипп.
В один из дней они стали свидетелями любопытного зрелища. Филипп растопил печку, поставил на нее котелок с морской водой. Он где-то раздобыл кусок фанеры, и когда вода закипела, водрузил ее над котелком. Несколько минут он с задумчивым видом держал ее над водой, дожидаясь, пока на фанере соберется конденсат, аккуратно перевернул и с блаженным видом стал его слизывать. Товарищи тут же сели в кружок и уставились на него голодными глазами.
– Голова пока работает, – объяснил Филипп. – Всякие знания в ней вертятся, нужные и не очень. Опреснительной установки у нас нет, но кое-что из подручных материалов можно сообразить. Соль при выпаривании разлагается и в получаемом конденсате отсутствует. Эту влагу можно пить.
Он еще немного подержал лист над водой и протянул Затулину. Сержант осторожно его перевернул, недоверчиво слизнул, уважительно глянул на Полонского. Мол, есть что-то в высшем образовании, навязываемом мамой.
– Капля в море, – вздохнул Федорчук, слизывая свою порцию.
– Дьявол, занозу в язык всадил! – заныл Серега, яростно присосавшийся к фанере.
В последующие полчаса солдатам было чем заняться. Они сгрудились у печки и жадно смотрели, как покрывается живительной влагой фанерный огрызок. «Пили» по очереди, блаженно щурились, закатывали глаза.
– Весь день так можно сидеть, – с довольным видом сообщил Федорчук. – Правда, толку никакого, все равно пить хочется, но приятно. И время провести можно. А морской воды у нас до хрена.
– Вот только растопки совсем не до этого слова, – нахмурился сержант. – А нам еще картошку в чем-то печь надо. Да и спички не вечные – четыре коробка осталось.
– Четыре коробка – это и есть до хрена, – усмехнулся Филипп. – Все в порядке, командир, растопку на корыте можно найти. В трюме доски, есть пила, сломаем несколько переборок между каютами. В них нет ничего ответственного, а дерева хватает. Жарковато, конечно, будет, – допустил он. – Но, с другой стороны, жар костей не ломит. Что для нас важнее?
– Эта баржа – социалистическая собственность, – не подумав, брякнул Серега. – Ее нельзя уродовать и пускать на дрова.
Все уставились на него как на заговорившего оленя.
– Правильно, – удивленно заметил Филипп. – Баржа – самая что ни на есть социалистическая собственность. Но главная ценность социалистического государства – в чем, Серега?
– В чем? – набычился Крюков.
– В людях, комсорг ты хренов.
Серега запыхтел. Возразить было нечего.
– Хорошо, – решился Ахмет. – Добываем дрова, но только не утопите мне это корыто, когда усердствовать будете.
Теперь в буржуйке практически постоянно потрескивали дрова, а в кубрике царила атмосфера русской бани. Большую часть времени солдаты проводили на палубе, куда перетащили несколько матрасов. Каждый день в 14:00 они пекли в буржуйке по четыре картофелины, ели вместе с кожурой. Шатались по палубе, пока хватало сил, слизывали конденсат, который для истощенных организмов был подобен дробине в туше слона. К седьмому февраля на желтеющей газетке осталось восемь картофелин. Парням не хотелось думать о том, что будет дальше. Серега периодически забрасывал удочки, но рыба не ловилась. Филипп предложил сконструировать сеть, забросить ее за кормой, но дальше проекта дело не пошло – выплетать изделие было не из чего. За три недели они не видели ни одного судна, не считая химерических красных огней, пригрезившихся Сереге. Видимо, баржу действительно подхватило одно из течений, пересекать которое капитаны остерегались.
Движения людей становились заторможенными, потухли глаза, впали животы. Реакция замедлялась, слова они теперь произносили очень тихо и зачастую неразборчиво. Никто уже и не мечтал, что однажды их спасут. Но рядовой Полонский продолжал делать зарубки на стене в кубрике, подсчитывал дни и недели.
– Двадцать два дня кругосветки, – пошутил он седьмого февраля, вырезая ослабевшей рукой отметину на стене.
В этот день они съели четыре картофелины. У Ахмета мелькнула мысль растянуть пайку на два дня, но он подумал и отказался. Одна картофелина в день поддерживала хоть какие-то силы. Уж лучше ничего, чем такое издевательство.
Ночью на восьмое февраля Ахмет проснулся. В горле зверствовала знойная Сахара, разъедала стенки рта. Сил шевелиться не было никаких. Печка прогорела, температура в кубрике была нормальная. Свеча в алюминиевой кружке еще не растаяла, ее хватало примерно до середины ночи. Мглистое свечение озаряло помещение на судне. До бака с водой было четыре шага. Можно добраться до него на цыпочках, зачерпнуть кружкой, напиться, и никто не увидит.
Ахмет изгнал из головы крамольную мысль и разозлился. Откуда она взялась?
Федорчук протяжно застонал и явственно произнес:
– Любаша, я сам за водой схожу, посиди дома.
Он резко перевернулся на спину, захрапел и нечаянно задел ногой Полонского. Тот проснулся и начал медленно подниматься. Парень словно выбирался из могилы – зловеще, исторгая прерывистые хрипы. Глаза горели в полумраке потусторонним огнем, в них отражалось зыбкое пламя свечи. Филипп не видел, что Ахмет не спит. Несколько мгновений он сидел, словно вспоминал, где находится, с чем это связано и почему ему так плохо. Потом с кряхтением начал подниматься. Он блуждал как сомнамбула и отдавил Федорчуку пятку. Тот взбрыкнул, но предпочел не просыпаться. Полонский схватился за стену, перевел дыхание. Присел на корточки перед шеренгой последних картофелин, долго всматривался, протянул руку, чтобы взять крайнюю, но передумал. Рука зависла. Он, поскрипывая, распрямился и побрел, держась за стену, к баку с водой. Филипп открыл его почти бесшумно – отвел в сторону стопорный рычаг, приподнял крышку. Донеслось тихое позвякивание. Филипп вооружился кружкой и стал просовывать ее на дно, чтобы зачерпнуть воду.
Ахмет затаил дыхание, сердце его сжалось. Но тут с Филиппом что-то приключилось. Он застыл в раскоряченной позе журавлика, не донеся кружку до живительной влаги, всхлипнул, зашмыгал носом. Рука с пустой кружкой медленно возвращалась. Филипп поставил ее на пол, воровато огляделся – не стал ли кто свидетелем его минутной слабости? – пристроил на место крышку, натянул рычаг.
«Умница, – подумал Ахмет. – Так держать».
Филипп еще немного поколебался, встал на корточки и пополз к своей лежанке. Он повалился со стоном на скрученное одеяло.
Завозился Серега.
– Ты чего тут куролесишь?
– Ничего… – огрызнулся Полонский и тут же захрапел.
Теперь Серегу понесла нелегкая в неизведанные дали. Он тупо уставился на храпящего Филиппа, тряхнул взъерошенной головой, разлохматил ее пятерней еще больше и начал пробуждаться. Еще одному мертвецу надоело лежать в могиле. Он побрел на подгибающихся ногах по замысловатой траектории, зацепил ногой картошку, охнул, опустился на корточки, вернул ее на место. Вздохнул, двинулся дальше, остановился возле бака.
У Ахмета опять заныло сердце, но снова пронесло. Серега выплюнул непечатное слово, взялся за стену и заскрипел по ступеням.
«Удочки проверять пошел», – догадался Ахмет.
Их закрепили на корме, и гвозди, обмотанные паклей, постоянно тянулись за судном. Сон не шел. Сержант вертелся, пытался думать о чем-то приятном: о разнотравном луге у реки за околицей родного поселка, о милой женщине с красивым именем Гульгена, которая старше его на четыре года, но он все равно связался бы с ней на всю жизнь! Ее печальные глаза не шли из головы. Зачем ей этот тип из секретной части, с которым даже поговорить не о чем? Чертовы бабы с детства не знают, чего хотят!
Серега вернулся минут через десять. Скрипели ступени, он что-то бормотал под нос, искрометно выражался. Стоило предположить, что рыбалка не задалась, если не хуже – снасти могло затянуть под баржу и переломать. Ахмет помалкивал, разговаривать не хотел. Серега повалился на лежанку, уставился в потолок, потом глаза его затянула паутина, они закрылись.
Днем девятого февраля в торжественной обстановке – не хватало только оркестра! – истощенный караул съел последнюю картошку. Федорчук облизал закопченные пальцы, скорбно шмыгнул носом. Бойцы удрученно смотрели друг на друга. Все исхудали, ввалились щеки, обмундирование висело мешком. Из глаз сочились гнойные выделения. Щетина благополучно превращалась в бороды. У Ахмета и Сереги растительность на лице смотрелась еще прилично, сержанту даже шла окладистая борода. У Федорчука все топорщилось клочками. У Полонского под носом кустился неопрятный пучок. Козлиная бородка, похожая на метелку, делала его жалким и тщедушным.
– Хорошо, но мало, – вздохнул Серега.
– Самое время появиться помощи, – сказал Филипп. – Еда закончилась, где вы, люди?
Солдаты выбрались на палубу и в тысячный раз уставились на горизонт. Ничего новенького. Баржа дрейфовала, смещаясь на юго-восток, но людям на палубе казалось, что она неподвижна. Высоко в небе летел самолет, оставляя инверсионный след. Солдаты задрали головы. Для этого им пришлось опереться на что попало.
– Летят и ничего не знают, – вздохнул Серега. – Буржуи проклятые, им и дела до нас нет.
– Через три дня закончится вода из двигателя, – с напряжением проговорил Ахмет. – В пресном баке осталось пять или шесть литров. Это еще на шесть дней, если не снизить пайку.
– Куда уж снижать, – проворчал Филипп. – Наперстками пить будем?
– Итого на девять дней, максимум на десять, – продолжал Ахмет. – Можно выпаривать конденсат – еще какое-то время продержимся. Но спичек осталось два с небольшим коробка, не разгуляешься.
– Дурят нашего брата, – возмутился Федорчук. – В этих коробках не шестьдесят спичек, как должно быть, а от силы пятьдесят или сорок пять. Сера отваливается, чиркалки изнашиваются, многие спички не горят, а вспыхивают и сразу тухнут. А говорят, что советское – значит, отличное.
– Анекдот вспомнил, – ухмыльнулся Филипп. – Зоя Космодемьянская сидит перед немецкой конюшней, пытается поджечь, спичками чиркает. Та же история – не горят, ломаются. Немецкий часовой сзади подходит, смотрит через плечо. «“Гомельдрев”? – говорит, а сам лыбится. – Ну, дафай-дафай».
– На зону бы тебя отправить за такие анекдоты, – посетовал Серега.
– Кончилось то время, – усмехнулся Филипп. – А что крамольного в анекдоте? Зоя ведь не виновата, что в Гомеле не научились делать спички.
– Пацаны, я, кажется, вижу остров по левому борту, – заявил Федорчук.
Новость стоила того, чтобы всем напрячься. Ребята проследили за его взглядом. Еще минуту назад горизонт был чист, а теперь на нем объявилась бугристая шишка. Это явственно был не корабль. Мутная клякса посреди океана. Она приближалась, и появилась возможность оценить скорость течения. Она была вполне приличной. Клякса быстро обретала очертания, монолитность. Вырисовывались глыбы скал, груды камней в воде, кусты и приземистые деревья в средней части острова. Это был незначительный клочок суши – диаметром чуть больше ста метров. Люди затаили дыхание, смотрели как зачарованные на этот природный феномен. А он был уже рядом, баржа проплывала примерно в двух кабельтовых от него.
За монолитным крапчатым утесом, заросшим развесистыми деревьями, открылась бухта – живописная, нарядная. Акваторию загромождали причудливые валуны – сросшиеся, острозубые, напоминающие хребет доисторического ящера, разлегшегося под водой. В прибрежных водах носились и кричали птицы! Волны мягко выплескивались на берег, отползали, оставляя пену, искрящуюся на солнце.
– Там птицы, пацаны… – жалобно прошептал Филипп, невольно перегибаясь через борт. – Гадом буду, это птицы. Их же в пищу можно пускать. Вот бы пострелять… Ахмет! – Он с надеждой уставился на старшего по званию. – Там же море еды, неужели мимо проплывем?
– И что ты предлагаешь? – Затулин стиснул зубы. – Остров необитаем, людей там нет, что им делать на крохотном клочке суши? На буксир его возьмем? Спустим шлюпку, чтобы добраться до острова? Ты удивишься, Филипп, но на этой барже нет шлюпки. Она предназначена для прибрежного и речного плавания.
– Вплавь? – предложил Серега.
– Не доплывем. В одежде, с оружием… Не в той мы форме, пацаны. Триста метров, не меньше. Потонем, к чертовой матери.
– Жалко, Ахмет, уплывает же!.. – Федорчук в отчаянии вцепился в борт. – Что же делать-то, парни?
– Да ничего не делать. – Филипп отвернулся, чтобы не видеть уплывающую красоту, побелели участки кожи на лице, свободные от волосяного покрова. – Этот остров нам как кроту морковка, пускай себе плывет к той-то матери.
А через час они столкнулись с еще одним занимательным явлением.
Бойцы сидели в кубрике и обдумывали планы на ближайшую недолгую жизнь, когда с лестницы спустился побледневший Серега и хрипло возвестил:
– Лодка. А в ней покойник.
– Где? – чуть не хором спросили товарищи.
– Рядом, – лаконично отозвался Серега. – Двадцать метров. Была далеко, а сейчас рядом. Лодка, а в ней покойник.
– Серега, ну какая еще лодка? – простонал Филипп. – Ты на солнце перегрелся?
– Резиновая, – вздохнул Серега. – А в ней покойник. – Он чуть не волоком потащился обратно.
Интрига в докладе имела место. Озадаченные солдаты потащились на палубу, где и констатировали – Серега прав. Уму непостижимо, откуда принесло эту штуку, но ее тоже подхватило течение, и в данной точке пространства оба суденышка встретились. Рядом с левым бортом «танкиста» покачивалась на волне и неумолимо приближалась к барже плоскодонная, резиновая и уже порядком приспущенная лодка. Вода еще не заливалась через край, но в недалеком будущем могла захлестнуть суденышко и отправить на дно.
В лодке лицом вверх, вытянув руки по швам, лежал мужчина, обнаженный по пояс. Острые скулы и распахнутые раскосые глаза выдавали японца, китайца или корейца. Редкие волосы топорщились на макушке. Мужчина определенно был мертв, причем не один день. Тело разлагалось. Кожу на груди покрывали трупные пятна, такие же «украшения» пестрели на лице, на тонких, практически прозрачных ушах. Глаза опоясывали фиолетовые круги. Страдалец был до безобразия худ. Кости выпирали, из плеч торчали острые ключицы.
Возникало такое ощущение, что лодку с пассажиром неудержимо влекла к барже какая-то сила! Она подплыла вплотную, ткнулась в борт. Солдаты испуганно смотрели на нее сверху. Казалось, что разлагающийся мертвец сейчас откроет глаза, поднимется и полезет на баржу.
– С добрым утром называется, – икнул Филипп. – У вас все в порядке, сэр? Хреновая примета, однако, мужики, – встреча с мертвецом.
– У нас тут сплошь хреновые приметы, – проворчал Серега и всмотрелся. – Глядите, рядом с ним котомка лежит. Может, еда или питье? Давайте спустимся?
– Спускайся, – разрешил Ахмет, украдкой перекрестившись.
Да, с исламом у сержанта Советской армии как-то не складывалось.
– Но помни на всякий случай, Серега, если человек умер от голода и обезвоживания, то сомнительно, что у него в котомке найдется еда или питье.
– А может, его того… убили? – с натугой выдавил Федорчук.
– Видимых повреждений на теле нет. Этот горемыка просто плавал в лодке. Видимо, долго. Сперва ему повезло, что не попал в шторм. Припасы кончились, несколько дней под палящим солнцем – и ау… Видите, как он лежит? Расслабился человек, смирился с тем, что умирает, смотрел на небо и ждал конца.
– Жуть какая, – передернул плечами Филипп. – Как представлю, что и мы так можем…
– Типун тебе на язык, – прорычал сержант. – Умирать приказа не было, да, собственно, и не будет.
– А что за хрен такой с горы? – проворчал Серега, всматриваясь в разлагающиеся черты мертвеца. – Косоглазый какой-то, явно не русский.
– Да кто угодно, – пожал плечами сержант. – Скажем, рыбак с японского судна. Траулер потерпел катастрофу, затонул, спасся только этот, скитался по морю, дрейфовал точно так же, как и мы. Явно в спешке прыгал в лодку – в ней даже весел нет. А может, изгнали парня из команды. Провинился в чем-то…
– Или беглец из Северной Кореи, – предложил иную версию событий Полонский. – Бежал морем, вдоль берега, попал в шторм, унесло в открытое море, весла потерял – а куда на этой лодке без них?
– А что не так с Северной Кореей? – не понял Серега. – Зачем из нее бежать? Там ведь тоже социализм.
– Вот именно… – отвернувшись, прошептал Филипп.
– Все-таки темный ты, Полонский, – покачал головой Серега. – Ни черта не понимаешь в международном положении. Товарищ Ким Ир Сен, за которого народ горой, убедительные победы народной власти, щедрые урожаи, о которых капиталистам только мечтать… Я бы понял еще, сбеги он из Южной Кореи в Северную.
– Ладно, – отмахнулся Филипп. – Будем считать, что он бежал из Южной. Чего делать-то с этим подарком, Ахмет? Мы же не собираемся употребить его в пищу? Заманчиво, конечно… – Он попытался скорчить саркастическую ухмылку.
Громко икнул Федорчук.
– Мы не употребляем в пищу себе подобных, – строго сказал Ахмет. – Давайте подождем, он должен от нас отвязаться. Мы в разных весовых категориях. И хватит тут плести про страшные приметы. Чтобы больше я такого не слышал.
Предположение сержанта оказалось верным. Некоторое время лодка с жутковатым грузом терлась о борт, не желала отклеиваться. Солдаты не спускали с нее зачарованных глаз.
Федорчук молитвенно шептал:
– Ну уходи же, мужик, чего ты до нас докопался?
Полонский порывался перекреститься, но так и не воплотил свое жгучее желание.
Потом лодку внезапно отнесло от баржи, она закачалась на волнах, вода едва не хлынула через борт. Покойник продолжал таращиться в небо пронзительным взором. Дистанция росла, и вскоре солдаты облегченно вздохнули. Лодочку отнесло довольно далеко. Она продолжала двигаться тем же курсом, но уже отдалялась. Вода от усилившейся качки протекала в лодку, она просела. Парни не стали дожидаться, пока покойник переселится в море, отвернулись, побрели в кубрик.
 | Андрей Орлов. Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа |