Роман Александра Проханова «Время золотое» подобен прежним его романам: выхваченный из пекла сегодняшней политической и идеологической жизни, он раскален, его трудно брать руками — он жжет. Книга рассказывает о недавних событиях, которые сотрясали основы государства российского: о Болотной площади, о толпах, двигавшихся на Кремль, о трагической схватке, в которой могли погибнуть миллионы людей, а вместе с ними российское государство. Это роман о «героях Болотной», это роман о лидере, который переживает преображение, одолевает духовную слабость и становится победителем в жестокой схватке.
В центре повествования — идеолог, носитель русских смыслов, проповедник русского государства, русской победы. Хотя многие герои напоминают персонажей сегодняшней политической драмы, не следует искать среди них прямых прототипов. В книге все истинно и условно, абсолютно правдоподобно и одновременно — придумано. Прямая аналогия между персонажами Болотной площади, Кремля или идеологических центров с реальными фигурами, имеющими имена и фамилии, была бы упрощением.
Стиль Проханова часто считают оригинальным, колоритным, подчёркнуто индивидуальным. Язык Проханова, как полагают многие критики, изобилует яркими метафорами, оригинальными, цветистыми эпитетами, персонажи выписаны выпукло, наглядно, с обилием деталей, само описание имеет ярко выраженную эмоциональную и даже страстную окраску, чётко прослеживается отношение автора к тому или иному персонажу. Однако, по мнению немецкого слависта Вольфганга Казака, для произведений Проханова характерна «банальная, слащавая манера письма, основанная на бесстыдной лжи и перенасыщенная дешёвыми украшающими эпитетами».
Отрывок из книги:
Градобоев набивал в компьютере калиброванный текст: "Если мы свободны и бесстрашны. Если хохочем в глаза насильникам. Если презираем кремлевских лгунов и стяжателей. Если черная тень Чегоданова не в силах заслонить золотое солнце России. Если благородство сильнее подлости. Если правда прекрасней лжи. Приходите ко мне на митинг в воскресенье на проспект великого Сахарова, в 17 часов, и мы скажем Чегоданову, что ему больше не быть Президентом. Что его презирают в городах и ненавидят в деревнях. Что его именем называют свирепых собак. Что свобода идет по земле, как весна, а тираны кончают свой век в петле, или в клетке или в кровавой воронке от взрыва. Жду вас, други мои, и мы победим. Ваш Градобоев".
Он заряжал этим текстом свой блог, как снайпер вгоняет в ствол пулю, предназначенную для попадания в переносицу, в то место, где у Чегоданова сходятся белесые брови, и пролегает вялая морщинка. Пуля просверлит лобную кость, взорвется в мозгу, выдавит огромные синие пузыри глаз, и тиран будет долго падать из золоченой ложи в переполненный зал театра с красным сафьяном кресел.
Градобоев туманно улыбался, предаваясь сладостному зрелищу. Не торопился нажать на клавишу. Не торопился утопить спусковой крючок. Не торопился метнуть бесшумную молнию в громадный город, переполненный миллионами жизней. Предвкушал грозное и волшебное прикосновение своей отдельной, властной и устремленной жизни к непомерным людским скопищам, которые затрепещут от этого прикосновения, придут в движение, подчинятся его воле и страсти.
Так взрывается тополиный пух, скопившийся на асфальте, когда к нему поднесут зажженную спичку. Так разносится на гигантские расстояния электрический ток при первом повороте ротора. Так бесчисленные крупицы железа поворачиваются все в одну сторону, если к ним приблизить магнит. Так тысячи рыб собираются в громадную стаю и несутся в пучине по невидимой силовой линии. Так расширяется эпидемия от одинокого вируса, попавшего в кровь, охватывая континенты. Точно так же, со скоростью мысли, распространялась в социальных сетях весть о митинге на Проспекте Сахарова, после того, как Градобоев утопил клавишу. Эта весть летела по сайтам газет, по форумам правозащитных организаций, по блогам популярных ньюсмейкеров. Ее подхватывали студенческие организации, служащие корпораций и банков, художники, поэты и музыканты. Ее ловили компьютеры спецслужб и Администрации Президента, иностранные посольства и зарубежные информагентства. И уже весь интернет кипел, бушевал, ликовал, проклинал, и тысячи возбужденных людей глотали эту бестелесную энергию, пили сладкий яд, пьянели, отзывались на эту весть своими огненными репликами, стихами, прокламациями.
Бекетов наблюдал, как в солнечном морозном воздухе движутся толпы на митинг Черные потоки текли от ближайших станций метро, людские сгустки катились с окрестных улиц, с площади Трех вокзалов, куда прибывали переполненные электрички. Над головами клубился пар, от жгучего мороза заслонялись шарфами, поднятыми воротниками. Устье проспекта было перегорожено полицейскими кордонами, стояли рамки металлоискателей, полицейские охлопывали проходивших людей, проверяли сумки, рюкзачки. Кто-то в ответ язвил и смеялся, кто-то мрачно огрызался, другие послушно поднимали руки, поворачивались вокруг оси, проскальзывали в рамки. Все пространство проспекта, ограниченное призматическими зданиями, застекленными фасадами, медленно наполнялось толпой, шевелилось, оглашалось рокотом, шелестом, гулом. На вершинах домов горело малиновое ледяное солнце. Воздух искрился от летучего инея.
Бекетов, кутаясь в шубу, опустив уши меховой шапки, смотрел, как люди, проходя сквозь рамки, начинают разворачивать флаги, прикрепляют к древкам транспаранты. Были государственные трехцветные флаги. Были черно-золотые, имперские. Было много красных полотнищ. Вздымались флаги с эмблемами национал-большевиков. Струились экзотические стяги неизвестных организаций. Штандарты всевозможных союзов и объединений. Бекетов, рассматривая флаги, убеждался, что его усилия не пропали даром. Обилие красного говорило о присутствии коммунистов Мумакина. Черные серпы и молоты, неуловимо напоминавшие свастики, свидетельствовали о последователях Лангустова. Пестрота правозащитных эмблем, радужные полотнища гей-сообществ указывали на сторонников Шахеса.
Бекетов торжествовал, волновался, видел, как его неуловимые усилия, слабые толчки воли управляют лавиной людей. Он двигал массивы общественных настроений, перемешивал их в заданных пропорциях, создавал в замкнутом пространстве проспекта гремучую смесь, как алхимик в реторте соединяет вещества и растворы, надеясь получить "философский камень" или чудовищной силы взрыв. В черное варево толпы вливались все новые и новые компоненты. Бекетов, как повар, готовил фантастическое блюдо из людских страстей, ненавистей, обожаний. Невидимый, священнодействовал на кухне, где варился жирный борщ революции.
Мимо проходил парень, по виду студент, в капюшоне, с рюкзачком за плечами, с белой тряпицей на воротнике. Весело посмотрел на Бекетова, воздел два пальца, изображая символ победы. Пробежали три девушки в меховых сапожках, в нарядных шубках, румяные и красивые, засмеялись, помахали бумажными белыми розами. Проковыляла женщина в замызганном камуфляже, с клюкой, в мужской шапке-ушанке, из-под которой истово сверкали глаза ветерана правозащитных митингов. Подскакивая и пританцовывая, пробежал странный человек в облачении средневекового шута, в красной хламиде, красном островерхом колпаке и красных, загнутых кверху чувяках. Бекетова поразило его изможденное лицо с сумасшедшими гримасами боли и счастья.
Вдалеке голубела трибуна, окруженная черной толпой, разноцветьем транспарантов и флагов. Люди стекались к проспекту, просачивались сквозь рамки, сливались в густое месиво, которое дышало и горбилось. Черный верблюд толпы протискивался сквозь игольное ушко. Вечернее солнце смотрело с фасадов малиновыми изумленными глазами.
Митинг рокотал, ухал, гремел, как бубен, сотрясая морозный воздух, призмы домов, врытые в землю фундаменты. Площадь пританцовывала, подпрыгивала, колыхала полотнищами. Казалось, огромный шаман бьёт в свой колдовской инструмент, качаются здания Трех вокзалов, взлетает и падает идущая от Каланчевки электричка.
Градобоев, распахнув ворот шубы, стянув косматую шапку, выдыхал длинные жаркие струи пара, из которых летели в толпу огненные слова. Взрывались, как снаряды, и в местах попадания открывалась рваная, полная воплей воронка, но толпа смыкалась, и только яростней крутились водовороты знамен.
— Наша митингующая площадь — это вся Россия между трех океанов! К нам на митинг пришел весь оскорбленный народ, который принес Чегоданову черную метку! Все нищие старики и старухи, у которых на рубище блестят ордена за труд и за подвиг! Все сироты и беспризорные, которые ночуют на помойках и свалках! Все обманутые в судах и изнасилованные в полиции! Все, кто требуют правды и справедливости, а им в лицо суют полицейскую дубину и фальшивую бюллетень избиркома! И мы говорим Чегоданову: 'Ты лжец и насильник! Ты вор и развратник! Уходи, пока цел! Выборы, которые ты затеваешь, уже заранее лживы! Через час, когда твои холуи в избиркоме объявят твою лживую победу, мы выйдем на улицу и выгоним тебя из Кремля!"
Градобоев был дрессировщик, полосующий хлыстом непокорного зверя. Площадь ревела, крутила красными стягами, словно открывалась черная пасть с красным языком. Чудовище рыкало, вставало на задние лапы, готовилось кинуться на дрессировщика, рвать его на куски. Но тот бросал в ревущую пасть комья сырого мяса, и чудище жадно глотало, захлебывалось, давилось, забывая о дрессировщике.
— Неужели Чегоданову не идут впрок уроки Ливии и Египта? Неужели Чегоданов хочет, чтобы его возили в клетке по гнилым городам и разоренным деревням, и люди кидали в него камни и пустые бутылки? Неужели он не боится, что на него накинут железный трос, привяжут к бэтээру и поволокут по брусчатке? Неужели он не чувствует, что его ненавидит армия и полиция? Неужели он не видел кадры, на которых народ терзает ненавистное окровавленное тело Каддафи? За каждый сфабрикованный бюллетень, за каждый украденный голос Чегоданов заплатит страшную цену!"
Он чувствовал толпу, как смертельную опасность, которая может его уничтожить. Пил эту опасность, наслаждался безумной игрой, как наслаждается альпинист, повисший над пропастью. Как одиночка-яхтсмен, попавший в водоворот океанского смерча. Он дразнил толпу, увлекал ее за собой, собирал в сгусток ее разрушительные энергии. Был громовержец, сжимавший в кулаке раскаленные молнии. Был золоченой статуей на носу корабля, рассекавшей грудью свирепые волны. Был народный вождь, несомненный лидер.
— Я обещаю вам, братья, мы придем в Кремль! Мы соберемся в Георгиевском зале, где золотом начертаны имена гвардейских полков! Мы поднимем бокал за русский народ, за Победу! — Градобоев воздел кулак, — Победа! — выдохнул он, — Победа!
Площадь единым дыханьем и рыком вторила:
— Победа! Победа! — и от этого рыка поднялись в зеленое небо тысячи московских ворон, метались, загораясь золотом в лучах последнего солнца.
Мумакин, лидер компартии, крепко расставил ноги, сжимал в кулаке меховую кепку, был подобен великому предшественнику на башне броневика. Жадно, тревожно и, вместе с тем, счастливо и опьянённо смотрел на площадь, где было множество красных флагов, неслись приветствия его сторонников.
— Мы говорим представителям исполнительной власти: "Проведите честные выборы! И на смену вам придут те, кто имеет опыт руководства огромной страной. Те, кто строил великие заводы и университеты, выиграл самую страшную в истории войну, вывел человека в Космос! Посмотрите, во что вы превратили Россию! В обломок территории с вымирающим населением, у которого больше нет индустрии, армии и науки!" Мы, коммунисты, готовы взять власть. У нас есть команда. Есть опытные экономисты, политики, деятели культуры. Мы готовы немедленно начать восстановление страны!
Ему в ответ кричали "ура!", размахивали полотнищами, пускали вверх розовые и красные шарики. Мумакин упивался, его принимала площадь, видела в нем Президента. Отступили и канули мучительные ожидания, пугливые лавирования, отвратительные нападки и угрозы. Он выдержал испытание, сохранил партию, уберег ее от смертельных ударов. Его компромиссы оборачиваются ослепительным успехом. Власть, которой его пугали, которую у него отнимали, теперь падает ему в руки, как созревшее румяное яблоко. Мумакин смотрел в гаснущее зеленое небо, словно в нем качался спелый румяный плод.
— Мы не хотим революции. Мы не желаем насилия. Мы хотим мирного конституционного перехода власти от прогнившего режима к народу. Мы вернем фабрики рабочим, а землю крестьянам. Мы перестанем ссорить народы и вновь объединим их в дружную семью. На нас смотрят наши великие предки, Александр Невский и Дмитрий Донской, Александр Суворов и Михаил Кутузов, Александр Пушкин и Лев Толстой, Георгий Жуков и Юрий Гагарин. С таким наследием мы восстановим наш великий Союз! — Мумакин выбросил вперед кулак с зажатой кепкой, застыл, как бронзовое изваяние. И красные флаги бушевали, как бурлящие паруса, и с разных концов площади неслось восхищенное: "Союз! Союз!"
Елена в своей негреющей норковой шубке смотрела из-за кулис на площадь, где сгущались сумерки, и толпа напоминала мостовую, вымощенную головами. Когда начинался рев, свист и скандирование, Елене казалось, что к ее телу прижимают раскаленный морозом шкворень, она задыхалась, сердце останавливалось, и ей чудилось, что из горла хлещет кровь. Она видела Градобоева, который возбужденно и яростно готовился к броску, окутанный паром, в мохнатой шубе, как поднявшийся из берлоги медведь. Видела Бекетова, который в куртке, отороченной пышным мехом, настороженно и зорко смотрел на площадь. Казалось, что-то считал, измерял, как исследователь, изучающий полярные бури. И ей было невыносимо. Оба они делали ее жизнь ужасной. Оба влекли к себе, и оба отталкивали. Обоим она лгала, и оба не хотели замечать ее лжи. Обоим она служила, уверяя себя, что служит великим целям, и ради этих целей, ради пленительной Русской Победы, должна терпеть унижения. Но эти унижения, эта ложь, которая сопутствовала высокому служению, обесценивали само служение. Ей хотелось убежать с этой трибуны, чтобы не видеть разрумяненного, яростного Градобоева, бледного, шепчущего Бекетова. Скрыться, чтобы избегнуть несчастья. Она не понимала смысл произносимых речей, но когда площадь, вымощенная головами, взрывалась ревом, ей казалось, что из недр площади вырывается то один, то другой булыжник, бьет в нее, и ее побивают камнями.
Выступал Лангустов, в черной кожаной куртке, в фуражке, с бородкой и в миниатюрных очках. Его маленькое морщинистое лицо пребывало в мерцающем пятне света, который направляли на него телегруппы у основания трибуны. Еще несколько корреспондентов и репортеров направили на него объективы. Он знал о телегруппах, о журналистах из "Либерасион" и "Пари матч" и позировал. То делал энергичный шаг вперед, салютуя сжатым кулаком. То резко оборачивался в профиль, замирая, позволяя сделать эффектный кадр. То застывал, прижимая руки к бедрам, как солдат в почетном карауле.
— Вся эта власть, этот ужасный Кремль — всего лишь тухлое яйцо, в котором давно сдох зародыш. Разбейте это яйцо, и из него потечет зловонная жижа, и выпадет дохлый птенец с головой Чегоданова. Не нужно бояться власти! Не нужно бояться могилы, которая зовется кремлевской властью! Власть существует, пока существует наш страх. Возьмем в руки ремни с пряжками и велосипедные цепи, и пойдем на ОМОН. И он, видя наши волчьи улыбки, наши веселые звериные глаза, разбежится. Революцию делают герои. Вы — герои, избранники свободы. "Свобода! — говорю я вам, — "Свобода или смерть". Мы, не боящиеся смерти, делаем историю России. Мы, избранники свободы, пишем великолепную книгу войны. "Свобода или смерть!"
Он дергал кулаком, словно бил в колокол. Его сторонники, одетые в кожаные куртки, были похожи на черных жуков в блестящих хитинах. На красных, с белым кругом знаменах трепетали чуткие черные пауки. Знамена наклонялись в сторону вождя, и множество восхищенных голосов вторило: "Свобода! Свобода!... Смерть! Смерть!"
Бекетов, прячась под меховой капюшон, неотрывно смотрел на площадь, на ее конвульсии, ее перистальтику, на вздутия и впадины, выбросы и всплески энергий. Соизмерял с этими выбросами слова ораторов, их политические воззрения, остроту или затуманенность смыслов. Площадь казалась ему громадной машиной, которую он сконструировал. Могучим реактором, которым управлял. Двигал графитовые стержни, замедляя или убыстряя реакцию. Измерял уровни радиации, балансируя у красной отметки. Температуру раскаленного пара. Силу тока на клеммах генератора. Он использовал топливо людской ненависти и обожания, переводил ее в социальную энергию протеста, воздействовал этой энергией на электоральные предпочтения, политические симпатии, будущие результаты выборов. Он проводил эксперимент, последствия которого были до конца не ясны. Он увеличивал мощность реакции, не зная допустимый предел. Управлял множеством факторов, не зная, какой из них главный. Страстная воля Градобоева или осторожное лавирование Мумакина. Революционное безумие Лангустова или социальный страх, живущий в сознании людей. Он сознал, что поступает вероломно по отношению к Елене, используя ее вспыхнувшее чувство, но это вероломство было оправдано громадным риском, которому он подвергал государство. Все выступавшие на митинге, все, наполнявшие площадь, и он сам, измеряющий социальную энергию митинга, и Елена с несчастным лицом, и Чегоданов, наблюдавший митинг перед монитором, — все они были топливом громадного реактора, толкавшего вперед русскую историю.
Бекетов видел, как в сумерках мерцают на площади множество вспышек, и ему казалось, что это искрят проложенные в толпе провода.
Выступал Шахес. Маленький, круглый, в колючей меховой шубе, он был похож на смешного, вставшего на задние лапки ежа. Водил по сторонам чутким носиком, словно принюхивался, чем пахнет окутанная дымкой толпа. В его пальчиках трепетал какой-то замусоленный червячок.
— Мы собрались здесь, чтобы заявить во всеуслышанье: соблюдайте права человека! Соблюдайте гражданские права! Нет ксенофобии! Нет неправым судам! Свободу политическим заключенным!
Шахес прокричал все это в микрофон и замер, испугавшись собственных слов. Стал пугливо оглядывать площадь, не протискиваются ли к трибуне молодцы из ОМОНа, не летят ли в его сторону яйца, брошенные нацистами. Червячок в его пальцах испуганно замер. Но никто не протискивался, ничто не летело. Площадь одобрительно рокотала, развевались радужные флаги геев, вздымались транспаранты правозащитников. И Шахес осмелел.
— Пусть меня услышит кандидат в Президенты Чегоданов. Пусть меня услышат лидеры европейских государств. Пусть меня услышит Президент Соединенных Штатов. Мы, русские, хотим жить в цивилизованной стране. Это наш выбор!
Шахес, при мысли, что его слова слышат сейчас в Кремле, на Капитолийском холме, в Берлине, Париже и Лондоне, так разволновался, что язык его стал отчаянно вращаться. Мысли обгоняли слова, он проглатывал согласные, грассировал. Его речь превратилась в стрекот, свист, щебет, и в этом птичьем треске можно было с трудом разобрать: "Ходорковский", "Магнитский", "Политковская". А когда он выговорился, иссяк и напоследок вновь обрел дар человеческой речи, только и мог, что выкрикнуть:
— Господа, мы же люди! — он поднес к губам своего загадочного червячка, словно собирался его съесть. Раздумал и убежал вглубь трибуны.
И площадь скандировала:
— Люди! Люди!
Выступали представители творческой интеллигенции.
Художник Скороходов, который выскочил на трибуны в птичьем оперении, в маске Чегоданова. Он подпрыгивал, хлопал себя по бедрам, изображал полет, тонко выкрикивая:
— Чегоданов, стань птицей! Улетай туда, где раки зимуют! Счастливого полета!
Следом слово получил писатель Лупашко. Он вынес на сцену эмалированный таз. Лил в него клейкую жижу. Кидал обрывки газет. Смахивал с тарелки пищевые объедки. Плюнул и крикнул:
— Чегоданов, ты Президент! — в тазу зашипело, заискрилось, и поднялось мутное облако дыма. Лупашко кланялся, как факир. Площадь в восторге ревела.
Завершал митинг Градобоев. В распахнутой шубе, с заиндевелыми волосами, вырвался на край трибуны, подняв вверх сжатый кулак. Словно командир, поднимающий в атаку солдат. Грудь навстречу пулям. Офицерский ТТ в кулаке. Крик, переходящий в певучий, торжествующий ВОПЛЬ:
— На нашей стороне правда! На нашей стороне русский народ! На нашей стороне Господь Бог!
Площадь неистово ревела. Он был ее кумир, ее божество. Он повелевал ей. Мог приказать, и она окаменеет. Мог вытянуть перст указующий, и она вся с гулом помчится туда, куда он указал. Мог огненным взглядом, как небесным лучом, ужалить, воспламенить, и она вся превратится в бушующий пожар.
Градобоев жег ее глазами, стремился запалить черное варево, страстно желал, умолял, чтобы среди черных голов вспыхнул огонь. И вдруг там, где летал его жгучий взгляд, над толпой взлетело узкое яркое пламя. Возник человек, бегущий по головам. На нем было оранжевое облачение, красный колпак шута. На загривке бушевало рыжее пламя. Он беззвучно кричал, гримасничал, поливал себя из пластмассовой бутылки прозрачной жидкостью, которая воспламенялась, и он, как жуткий факел, скакал по головам и кривлялся. Провалился вниз, в толпу, исчез в черной гуще, и оттуда, куда он канул, поднимался дым.
Градобоев ужасался и восхищался зрелищем самосожженца, который подтвердил колдовскую мощь его взгляда. И этот взгляд продолжал поджигать. В разных концах площади, из толпы верх полетели пучки огня, ослепительные струи. Взрывались в высоте разноцветными вспышками, пылающими букетами, словно загорались драгоценные люстры, озаряли ликующие лица, знамена. Восторженными кликами славила площадь салют победы.
Бекетов видел счастливое, с безумным взором лицо Градобоева, и Елену, ее бледное, ужаснувшееся лицо, обращенное к пучкам небесного огня.
 | Время золотое - купить книжку в интернет магазине OZON.ru с доставкой по выгодной цене |