пятница, 2 мая 2014 г.

Александр Бушков. Другая улица

Александр Бушков. Другая улица
Верить этому или нет? Историй слишком много, рассказаны они разными людьми в разное время, и все же невольно обращаешь внимание на одну странную вещь, которая их все объединяет: извечная борьба Добра и Зла может вдруг принять такую невероятную, неземную, необъяснимую форму, что вмиг рушатся все наши устоявшиеся представления о реальности и адекватности. Может быть, причиной тому – война, которая яркой декорацией стоит за всеми этими историями? Война, которая в своем адовом котле смешивает воедино Добро и Зло, Правду и Ложь, Реальность и Вымысел?

Глава из книги:

Веселый женский голос

По гражданской специальности я был свежеиспеченный инженер-радиотехник. Если бы не война, разрабатывать бы мне аппаратуру для радионавигации. Но вот тут она, подлая, и грянула. И попал я в августе сорок первого в саперы. Ситуация сложилась так, что один полковник однажды рявкнул: «Ты кто, инженер! Ну и ладненько. Марш саперным взводом командовать». Я заикнулся было о своей специализации, но он и слушать не стал: «Инженер? Значит, должен все уметь! Шагом марш!»

Время и обстановка были такие, что за дальнейшую дискуссию можно было схлопотать массу неприятностей вплоть до пули в лоб на этом самом месте. Свободно. Неподчинение приказу вышестоящего начальника в боевых условиях… Все осатаневшие, как черти, немец прет, все перемешалось… Ну, да об этом много писано-переписано, не стоит повторяться, не могли вы не читать.

Принял я саперный взвод – там, на мое счастье, нашлось несколько кадровых, довоенной выучки красноармейцев, так что слепым щенком я все же не оказался. Наплевав на амбиции, сказал прямо: «Ребята, учили меня тому-то и тому-то, так что в вашем деле я полный ноль. Давайте что-нибудь придумаем, чтобы и мне вас не угробить зря, и самому хоть немного разобраться».


И вот так, помаленечку, дело пошло. Учили и саперы, и война. В конце концов, пусть я и радиотехник – но инженер. Не скрипач и не ветеринар. Попозже раздобыл пару-тройку полезных справочников, в сорок втором окончил в Москве двухмесячные курсы, и пошла моя служба по накатанной, так что про радиодело пришлось забыть начисто. А вот сапер из меня понемногу начал получаться. Много было интересного, но вот одна история… К войне это, собственно говоря, не имеет никакого отношения. Разве только то, что это на войне произошло, в апреле сорок пятого.

Я тогда был начальником инженерной службы стрелкового полка. Инженер полка, как моя должность официально именовалась. Дивизия наша оказалась в стороне от направления главного удара, армия двигалась на Дрезден, по Южной Германии. Война, конечно, и там была самой что ни на есть настоящей, но все же не сравнить с той исполинской мясорубкой, что крутилась на берлинском направлении.

Ну вот… Оказались мы тогда во втором эшелоне. Приняли пополнение, технику и готовились выдвигаться на передний край. Стояли мы в этакой немецкой провинции: маленькие городки, сельские районы, одним словом, глухомань на немецкий лад – с великолепными дорогами, телефоном в каждом деревенском доме, нумерованными деревьями в ухоженных лесочках и прочими признаками тевтонской цивилизации. Все же умели они обустраиваться и обустраивать…

К командиру полка меня вызвали поздно, на ночь глядя. Не просто вызвали – прикатил на «Виллисе» его ординарец: мол, приказано немедленно… Я поехал без всякой тревоги. Никаких упущений, недоработок и прочих командирских прегрешений я не знал ни за собой, ни за своими ребятами, к тому же находились мы не в боевой обстановке. Скорее всего, с учетом прежнего опыта, передо мной собирались срочно поставить какую-то задачу. Точнее, таковую внезапно, надо полагать, поставили перед командиром полка, и он, как водится, начал эту задачу по частичкам расписывать по принадлежности: пехоте, артиллерии, нам, всем прочим. Такое частенько случалось.

Ну и к тому же… Комполка был нормальный мужик, правильный. И людей старался зря не класть, и «штрафняком» не сыпал направо-налево. В общем, его уважали и не боялись. А ведь порой попадались такие, что… Ладно, об этих не будем, ни к чему они тут… Не они все же, по моему твердому убеждению, погоду делали. Вытянули войну, я вас уверяю, такие вот правильные работяги, как наш комполка. «Полковник наш рожден был хватом…» Вот про таких и писано, пожалуй.

Нет, конечно, ангела с него писать не стоит. И гульнуть мог при случае с гусарским размахом, и была у него… санинструктор Галочка. Но и здесь он был правильный. Верно вам говорю. И ни разу не случалось с ним загула в ущерб делу – а обратные примеры, увы, имели место, – и своей Галочке он не повесил ни единой цацки. В отличие от одного широкоизвестного маршала… ну, об этом не будем.

Приехали уже в темноте. Комполка разместился на окраине городка, в солидном двухэтажном доме. Дом этот, поскольку в нем все и произошло, по-моему, заслуживает более-менее подробного описания. Старинный, очень старый, над входом было высечено «1525», дата постройки, конечно, такого мы уже насмотрелись. И над датой – полустершийся круглый барельефчик: сидит белка на ветке, шишку держит. Нет, никак не герб. Наш начальник разведки до войны учился на историка и сразу определял: где герб, а где просто архитектурное украшение. Ну вот захотелось первому владельцу, чтобы у него над входом красовалась белка с шишкой – ему и вытесали. А дата… Дата, конечно, почтенная – но это для братьев-славян в диковинку, а у немцев, мы успели насмотреться, подобной старины попадалось столько, что устанешь считать и дивиться. Потому что мы испокон веков из дерева строили, а они – из камня. Вот и сохранилось в несчитаном количестве. Ни о каком их превосходстве над нами, сиволапыми, это, конечно, не говорит. Всего-то напросто лесов у нас имелось в невероятном избытке, а у них – гораздо меньше. И только.

Дом был облика… как объяснить… вот именно, что чертовски старинного. По беленым стенам – балки перекрещенные, окна маленькие, специфической формы, крыша узкая, высоченная, крутая. Дверь тяжеленная, железом окована. Наш «Виллис», да и мы сами около него как-то странновато смотрелись, как будто нас таких, насквозь современного вида, тут не положено.

Вот на что я сразу обратил внимание как человек с большим опытом в некоторых вопросах – так это на то, что возле дома, если не считать нашего «Виллиса», не было ни единой машины, мотоцикла, коней заседланных (у нас начальник разведки и начарт держали верховых, мотивируя, что по их должности так справнее). И свет только в парочке окон – где керосиновая лампа, где фонарь на аккумуляторной батарее. А что это означает? Да то, что речь идет явно не о постановке новой боевой задачи. Если бы ее, как я уже приводил пример, внезапно поставили перед комполка, то он, конечно же, вызвал бы не одного меня, «главкрота», а собрал бы немало народу: комбатов, начарта, начальника разведки, да всех прочих, кому непременно надлежит быть. Не мог же я их всех опередить? Я-то, большую часть времени, был у себя в расположении, на этот раз в соседнем городке, километрах в трех (городишки там тесно понатыканы, как грибы или деревни у нас). Но ведь – никого.

Ординарца я, конечно, спрашивать не стал – несолидно для офицера получилось бы. Да, впрочем, он мог и сам не знать. Так что я без всяких вопросов пошел за ординарцем.

Комнатки маленькие, потолки низкие, где плоские, где куполом. Интересно немцы в старину строили: на одном и том же этаже комнаты расположены на разной высоте, уйма всяких лестничек, переходиков…

Вхожу, докладываю по всей форме: «Товарищ половник, капитан такой-то по вашему приказанию прибыл». Являются, как быстренько объяснят любому первогодку, только привидения, а военнослужащий всегда прибывает…

И что-то у меня в животе неприятно так похолодало…

Полковник сидит за столом – что-то подозрительно мрачный. И тут же помещается наш главный особист майор Бутейко, тоже с кислым видом. И кроме них, да еще меня, никого в комнате больше нет. И нет на столе никаких карт, вообще ни единой бумажки. Пустехонек стол, не считая «летучей мыши».

Почему мне чуточку поплохело и в голове стали лихорадочно прокручиваться все дни нашего здесь пребывания? Да оттого, что подобная обстановка нисколечко, даже отдаленно, не похожа на военное совещание. Ладно, всякое бывает. Допустим, перед моими саперами решено поставить какую-то очень важную и секретную задачу, затрагивающую служебные интересы Бутейко. Бывало подобное. Но отчего же на столе ни единой бумажки нет? Так не бывает. А смахивает обстановочка эта более на то, что здесь и сейчас в присутствии особиста комполка вставит здоровенного фитиля инженеру полка – в таких вот декорациях, скупых и рациональных, обычно разносы и происходят. Знаем, как же, не первый год…

Не знаю я за собой никакой вины, и за своими орлами тоже, но все равно, как всякий на моем месте, лихорадочно работаю мозгами на повышенных оборотах. Никаких ЧП у меня произойти не могло, я ж только что оттуда, все обстояло чин-чинарем… Может, мои раньше напортачили, а вскрылось только теперь? Просмотрели, скажем, мину, а на ней подорвалась не просто полуторка, а машина армейского штабиста? (Был такой случай в соседнем полку.) Что-нибудь в таком роде?

– Садись, капитан, – говорит комполка мрачно. Поворачивается к низенькой двери в соседнюю, надо полагать, комнатку и в полный бас командует: – Галь, сделай там чуток…

Очень быстро выпорхнула Галя. Бутылку коньяку на стол («дважды трофейный», французский, мы недавно перехватили целый караван немецких интендантских машин и, как водится, ненароком получилась при учете трофеев некоторая усушка-утруска). Пара тарелок – сыр-колбаса порезаны (явно заранее, не успела б она так быстро), горсть толстеньких шоколадок, тоже не немецких. И три стопки, по числу сидящих.

От сердца у меня отлегло моментально. В жизни не слышал, чтобы командир, прежде чем дать подчиненному втык, выставлял коньяк. Такого, по-моему, ни в одной армии мира не бывает.

И улетучилась красоточка вышколенная. Полковник все с тем же мрачным видом размахнул по стопарям:

– Ну что, товарищи офицеры, будем?

И махнул первым, следом и мы. Лично мне стало чуточку благостно – стопки немаленькие, а французский коньяк, как говорится, «о це дило». А вот полковник с Бутейкой не повеселели ничуть, сидят как сычи. Может, убило кого? Тогда сразу сказал бы он: мол, за помин души…

Все закурили, и я закурил. Сижу и ничего не пытаюсь понять. А задавать вопросы начальству… Нет уж, не новобранцы мы…

Полковник наливает по второй – и эти мы приговорили в мгновенье ока. Комполка закусывать не стал, закурил одну от другой, посидел, упершись взглядом в стол, поднял голову и говорит:

– Слушай, инженер, тут такое дело… Нужен эксперт. По твоей специальности.

И то ли показалось мне, то ли и в самом деле у него в голосе была некоторая растерянность – что ему абсолютно не свойственно. Я, чтобы не тянуть кота за хвост, сказал:

– Готов, товарищ полковник. Можно узнать…

– Сейчас узнаешь, – оборвал он меня, словно бы даже с некоторым злорадством. – Пошли. Майор, фонарь возьми получше этой коптилки.

Бутейко поднял из угла здоровенный аккумуляторный фонарь – такие чаще всего шахтеры используют, но и на войне в быту пригодится. Полковник пошел из комнаты первым, мы следом. В крохотной прихожей комполка распахнул дверцу справа, Бутейко тут же посветил туда – ага, лестница в подвал, узенькая, крутая, и там, внизу, тяжеленная старинная дверь, опять-таки вся в железе.

И стоит возле нее не простой часовой, а один из орлов Бутейко в старшинском звании, «толик»[7]. Когда мы спустились, вытянулся и по всем правилам рапортует:

– Товарищ майор, за время моего дежурства никаких происшествий.

Ничего не понимаю. Что это за военный объект комполка у себя в подвале завел? Если здесь торчит натуральный часовой, держащийся по всем правилам? Может, там какой-нибудь хитрый заряд обнаружился, на что немцы мастера? Но почему вызвали одного меня, без саперов, да еще коньяку предварительно хватили?

Зашли мы, закрыли за собой дверь, оставив «толика» снаружи. Бутейко поставил фонарь, приладил так, чтобы максимально осветить подвал.

Ровным счетом ничего в этом подвале особенного. Соответственно размерам дома, то есть примерно десять на двенадцать. Потолок сводчатый, кирпичный, сразу видно, не перестраивавшийся с того самого года, который над входом высечен – такой уж у него вид. Справа и слева – высокие полки из потемневшего дерева, сработаны, скорее всего, и позже постройки дома – но с той же немецкой старательностью. Полки пустехоньки. Уж не знаю, что хозяин тут держал, но, удирая, выгреб (все они практически всем городком драпанули еще до отхода немцев). Пол выложен здоровенными квадратными плитами из какого-то тесаного камня, и с двух сторон на нем явственно видны этакие неглубокие желобочки: так бывает со старыми лестницами, по которым ходят годами. Ну да. Четыреста с лишним лет тут была кладовая, ходили взад-вперед мимо полок, вот и вытоптали за такой-то срок.

Смотрю и по-прежнему ничего не могу понять: все как на ладони, пусто, скучно, неинтересно, окажись здесь заложен заряд, видно было бы с порога. Потому что, чтобы заложить в столь капитальном строении заряд, нужно долбить старинную кирпичную кладку или неподъемные плиты пола – и как ты ни бейся, ни за что не замаскируешь потом место закладки, столько времени, усилий и мастерства потребовалось бы, что никто б и связываться не стал.

И все равно я спросил:

– Мина?

– Да нет тут никаких мин, – ответил комполка. – Твои же орлы и проверяли. Да и как ее тут заложишь? С этим бункером сутки возиться надо, чтобы один кирпич выковырять – вон как строено, на века…

– В чем же тогда экспертиза, товарищ полковник? – решился я спросить напрямую.

Он посмотрел на меня как-то хитро и говорит:

– Пройди-ка, капитан, вон по тому ряду, отсюда и до стены. Не торопясь, как с девицей под ручку по бульвару… Ну, что стоишь? Приказа не слышал?

– Есть, – ответил я.

И направился по указанному ряду плит с предписанной скоростью – ни черта не понимаю, но приказ есть приказ. Иду. Камень как камень, нога не скользит ничуточки. Четыре плиты осталось до стены, три…

И тут я аж присел.

Где-то почти над моей головой женский голос – громкий, звонкий, молодой – произнес короткую непонятную фразу и умолк. Причем на репродуктор это не походило нисколечко, звучало так, словно над головой у меня, на верхней полке, сидит женщина, она-то и сказала что-то непонятное, едва я оказался рядом. Но ведь нет там никого!

Выпрямился я в полной растерянности. Полковник хохотнул и распорядился:

– А теперь до стены и обратно!

Я и это выполнил. И когда, возвращаясь, наступил на ту же самую плиту, вновь у меня над головой из пустого пространства раздался женский голос:

– Антелло калеми орто…

– Шагай сюда, – сказал полковник. – Нет там никакой невидимки, мы с майором как следует проверили… А лучше пройди-ка еще назад-вперед, чтобы проникся получше… Разов несколько… Марш!

Прошелся я несколько раз взад-вперед. Всякий раз одно и то же: едва ступишь на эту чертову плиту, раздается женский голос:

– Антелло калеми орто…

Одна и та же фраза, всякий раз (буква в букву, ручаюсь, я ее слышал столько раз, что вызубрил наизусть). Голос, несомненно, женский, молодой, озорной, я бы добавил, и вообще, хоть и непонятно ни черта, что именно она говорит, но если судить по интонации… Ну, скажем, молодая, веселая, кокетливая девчонка в ответ на какие-то слова кавалера бросает ему что-то насмешливо так, задорно, причем несердито, и улыбаться она должна при этом, глазками-зубками играть… Доводилось мне до войны в определенной обстановке слышать от кокетливых красоток разные фразочки именно с такими интонациями – да и вам наверняка тоже: «Ну скажешь тоже!», «Скажите, пожалуйста, страсти какие!» Абсолютно в таком ключе. Только слова непонятные, а интонация вызывает исключительно те ассоциации, про которые я говорил.

И вот тут уже я без приказа еще несколько раз прошелся взад-вперед. И всякий раз над самой моей головой звучало:

– Антелло калеми орто.

В конце концов полковник прикрикнул:

– Ну, дорвался до бесплатного! Шагай сюда. – И добавил потише, то ли неуверенно, то ли смущаясь: – А то наслушаешься еще, и черт его потом знает, что получится…

Подошел я и говорю:

– Как все это понимать, товарищ полковник?

Он фыркнул:

– А как хочешь, так и понимай. Если понимаешь, конечно. Мы вот с майором не понимаем ни черта. Разве что остается полное впечатление, что это не репродуктор работает, а говорит живой человек, сидящий на полке… Только никого там нет. Мы проверяли. Степаныч вон не погнушался слазить…

Бутейко мрачно кивнул:

– Вот именно. Залез я на то самое место, где, по всем прикидкам, следовало бы находиться произносящему эти слова человеку. Правда, ему бы следовало быть невидимым… – помотал головой, отдуваясь, как конь. – Никого. Голос раздается буквально с того самого места, где я сижу, всякий раз… И всякий раз одно и то же, словно патефонную пластинку заело…

(Слово «магнитофон» тогда мало кто знал. Они уже были тогда, конечно, я их даже видел на практике, на последнем курсе. Только применялись они в крайне малом количестве на радио и в кино, величиной были едва ли не с комод, а запись большей частью велась на стальную проволоку.)

– Товарищ полковник, – сказал я. – Хоть расстреляйте, не пойму, в чем же моя задача?

Он ответил с той же совершенно ему не свойственной растерянностью в голосе:

– Ну… Ты ведь у нас не просто сапер, а инженер? Вот и проведи тут… какую-нибудь инженерную экспертизу.

– Какую? – спросил я в некотором ошеломлении.

– А любую! – рявкнул он уже зло. – Инженерную! Тебе виднее! Я-то откуда знаю, как инженерные экспертизы проводить?

Ну, ничего не попишешь… Когда начальство в таком настроении, никак нельзя стоять столбом, следует хоть что-то да ковырнуть… Поплелся я туда. Наступил на плиту, еще раз услышал это веселое, задорное:

– Антелло калеми орто…

Потом сказал:

– Товарищ майор, мне бы фонарь сюда…

Бутейко живенько, чуть не рысцой, принес фонарь – и остался торчать у меня над душой. Да и полковник подошел. Присел я на корточки, присмотрелся к стыкам, к другим плитам, достал финку, потыкал в стыки: ни в одном месте лезвие не входит, даже кончик не пролезает, старинные немцы так надежно подогнали. Выстукал я плиту рукояткой финки – и на сей раз, сколько ни колотил, голос не раздавался ни разу. Но стоило мне распрямиться и ногой наступить, снова прозвучало:

– Антелло калеми орто…

– Разрешите доложить, товарищ полковник, – отчеканил я служебным голосом. – По моим наблюдениям, данная плита находится в совершенно ненарушенном состоянии, то есть вряд ли изымалась со своего места с того момента, как здесь был вымощен пол. При простукивании данной плиты звук совершенно такой же, как при простукивании остальных, что позволяет предположить: пустого пространства под данной плитой нет. Каких бы то ни было еще инженерных экспертиз проводить не в состоянии… поскольку не представляю, в чем они должны заключаться.

Ох и интересное ж стало у него лицо! С одной стороны, сразу видно, что хочется ему меня пустить по матушке в три загиба и с кандибобером. А с другой, опять-таки нетрудно понять, он сам не может сформулировать: за что меня матом поливать…

– Разрешите вопрос? – спросил я. – А как все это… обнаружилось?

Полковник досадливо махнул рукой:

– Да Лешка мой (это его ординарец) полез сюда после твоих саперов… Говорит, хотел для надежности осмотреть что и как, но я ж его, стервеца, знаю. Думал, найдет тут что-нибудь интересненькое. Будь тут что-то интересненькое, хрен бы твои саперы ему оставили… Ты своих тоже знаешь. Короче, прибежал ко мне и доложил.

Я сначала подумал, что парень свихнулся, но убедил он меня в конце концов, пошли с майором. Ну и…

И тут Бутейко не своим обычным голосом, а каким-то неестественным прошелестел:

– Саперы… Саперы, мать вашу!

Мы с полковником уставились на него, не понимая. Он чуточку успокоился и говорит:

– Ладно. Никто не понимает, что это такое, но ведь можно рассуждать логично… Лешка наступил – и раздалось… А твои саперы, капитан? Они же должны были подвал вдоль и поперек излазить? И что, никто не слышал?

И подумал я, что он прав. Все совершенно логично: если голос раздался после того, как Лешка наступил на плиту, то и те из моих, кто здесь был, должны были слышать. Почему не доложили? Я на их месте, пожалуй что, тоже не доложил бы – чтобы не подумали, что допился до чертиков. Плита в полу разговаривает. Как это Лешка сунулся к командиру? Ну да он отчаянный…

– Товарищ полковник, – сказал я. – Завтра обязательно опрошу личный состав, узнаю, кто именно здесь был…

Он сцапал меня за портупею, притянул, глаза шальные, упрямые:

– Поедешь сейчас. Узнаешь, кто проверял подвал, поговоришь… а потом возвращайся и прихвати людей, сколько считаешь нужным. Чтобы сковырнули мне эту каменюку к чертовой матери. Пусть инструмент возьмут… ну, тебе виднее какой.

Ясно, что вожжа ему под хвост попала качественно. Причины были понятны уже тогда: ну вот не хотелось ему просто так оставлять непонятное. Непременно хотелось докопаться. Таких людей хватает, и наш полковник был как раз из них…

– Есть, – сказал я, поскольку ничего другого не оставалось.

Он оглянулся на Бутейко, хмыкнул:

– Писа́ть будешь?

Майор, глядя ему в глаза, подобравшись, ответил с кривой ухмылочкой:

– Чтобы в дивизии решили, что я до чертиков допился или с ума сошел? Нет уж, благодарю покорно. По моей линии не усматриваю причин для разработки данного… явления.

Он вообще был ничего мужик. Вредный, но справедливый. Если случится что-то реальное, лежащее в его компетенции, мог нервы вымотать – не приведи господь. Но никогда, как говорится, лишнего не приписывал.

Я поехал. Домчали мигом, Лешка гнал со своей обычной лихостью – и видно было, что хотел бы порасспросить, но не решается.

Общую тревогу устраивать и поднимать весь личный состав не было нужды. Достаточно было разбудить одного из моих лейтенантов, ведавшего канцелярией, – применяя неуставной термин. Саперам, как ни одному другому роду войск, описывая свои действия, приходится писать кучу бумаг с развернутыми пояснениями: кто, где, когда и как. Это пехотному командиру нет необходимости отписываться в трех экземплярах, где именно он поставил «максим», а у нас приходилось указывать все точно. На тот случай, скажем, если потом напакостит незамеченная мина или минирование не дало ожидаемых результатов, или… Ну, в общем, бумаг писали уйму. Тем более что в данном случае речь шла о проверке строения, где собирался разместиться командир полка.

Вот они, оба-двое: Косолапов и Бараш. Косолапов, вопреки фамилии, минно-подрывное дело знал отлично. Комсомолец, два курса электротехнического техникума. Бараш тоже не новичок, правда, человек совсем другого жизненного плана: за сорок, хитроватый рязанский мужичок, из тех, что любят притворяться дурачками, поскольку с дурака и спрос меньше, но на деле очень даже неглупы.

Приказал я их разбудить и с ходу взял в обработку: мать вашу так, почему при обследовании подвала не отметили такой-то и такой-то факт? Поначалу они оба дурочку гнали, но потом я их туманными намеками и прямыми угрозами штрафной ротой довел до откровенности. Не глядя в глаза, понурясь, признаются: да, было. Все плиты как плиты, а одна… Если наступишь… И рассказывают то, что я уже и сам прекрасно знаю.

Почему не доложили, мать вашу?

Мялись-мялись, потом Бараш за двоих ответил честно: боялись, что я им не поверю и стану думать черт-те что. Не рассчитывали они, видите ли, что кто-то вообще в подвал сунется – взять оттуда абсолютно нечего, а склад там устраивать никто и не стал бы, какой, к лешему, склад в подвале дома, где расквартировался комполка?

Смотрю я на них и думаю: а действительно, поверил бы я им, как полковник поверил Лешке? И ответа не нахожу…

Ладно. Подпустил я им еще пару туманных намеков и угроз, велел молчать, как рыбкам в воде. Приказал лейтенанту разбудить шестерых бойцов, взять инструмент (я уже прикинул какой), завести «доджик» «три четверти» – и чтобы пулей, пулей, пулей!

Приехали. Полковник с майором за это время весь пол вокруг себя окурками усыпали (и судя по некоторым признакам, комполка за это время гонял кого-то за коньяком наверх).

Поставил я задачу. Приказал, как еще в машине по пути сюда подумал, вывернуть не одну, а две плиты – ту самую и соседнюю, что ближе к двери. Для пущей конспирации, что ли…

Орлы мои ничуть не удивились ни такой задаче, ни тому, что она выполняется посреди ночи: поставив себя на их место, не усмотришь в таком поручении ничего необычного. Мало ли что на войне поручают…

С первой, обычной, справились они быстро: я не зря велел, кроме простых ломов, прихватить еще парочку с расплющенными концами. Плиты были не такие уж и неподъемные: примерно восемьдесят сантиметров на восемьдесят, да и толщиной, как оказалось, не более сантиметра – эти старинные немцы не крепость строили, а всего-навсего пол в подвале мостили…

Короче, подцепили они ее, понатужились, вывернули, поставили вертикально, свалили в проход. Грохоту было… Раскололась на несколько кусков – не гранит, конечно, что-то помягче – ну да что нам с того…

К той подступиться теперь было еще проще. Когда мои ребята ее приподняли, у меня все внутри так и захолодело от любопытства: заговорит или нет?

Не заговорила. Грохнулась и эта плита, тоже в куски. Отослал я их наружу ожидать дальнейших распоряжений, и, едва за ними хлопнула тяжелая дверь, мы все трое кинулись туда.

Взял я лом, поковырялся. Слежавшийся слой щебенки толщиной этак в пол-ладони, под ним – земля. Отложил я лом, пожал плечами: мол, сами видите, товарищ полковник…

И спрашиваю, нарочито бесстрастно:

– Прикажете копать?

Посмотрел он на меня уже без прежнего упрямства – и шагнул на то место.

И снова у нас над головой:

– Антелло калеми орто…

Бутейко говорит эдак в пространство, вроде бы ни к кому персонально не обращаясь:

– Сложилось у меня впечатление, что оно не с плитой связано, а с каким-то конкретным местом.

– Умник, – огрызнулся полковник. – И так ясно…

И стоит в задумчивости. Начинаю прикидывать: «А что бы я думал на его месте?» А примерно вот что: «Если приказать, саперы, конечно, выкопают хоть колодец, но где гарантии, что от этого будет какой-то толк? А потом пойдут разговоры, что комполка ни с того ни с сего велел ночью у себя в подвале колодец копать. И руку можно дать на отсечение, что всякое вышестоящее начальство, до которого это известие дойдет, рассудит однозначно: то ли допился наш бравый комполка до слоников и чертиков, то ли малость повредился умом». Серьезных неприятностей, конечно, не будет, но молва пойдет – а это иногда хуже любых неприятностей. Я бы на его месте именно так и рассуждал. Да и вы, вероятно, тоже.

А хлопот у нас у всех еще выше головы, со дня на день выступать на смену передовым частям, и не все приготовления закончены…

Понурился он, ссутулился, словно какой-нибудь старорежимный князь, проигравший в картишки все свои имения. И стало ясно: отступился. Сказал, не глядя на меня:

– Капитан, прикажи своим сейчас, чтобы дверь заколотили наглухо… Пошли.

Я надеялся, что уж теперь-то он меня отпустит. Фигушки. Поднялись мы к нему, снова он распечатал коньяк, а когда выпили, спрашивает – уже без прежнего напора, вяло:

– Капитан, у вас что, вообще нет никаких инженерных соображений?

– Никаких, товарищ полковник, – сказал я наичистейшую правду. – Звукозаписывающая и звуковоспроизводящая аппаратура, конечно, существует, но я не представляю, каким образом она могла бы быть там установлена. Негде ее там спрятать, не иголка…

Бутейко сказал негромко, задумчиво:

– Одного я не пойму… Четыреста лет назад они все были суеверные поголовно. Инквизиция и всякое такое… Если бы во время стройки этакое обнаружилось – я так полагаю, никто бы строительство продолжать не стал. Для них это была бы чертовщина чистейшей воды. Конечно, тут есть масса предположений и версий…

– Будешь над ними голову ломать? – фыркнул полковник.

– И не подумаю, – серьезно ответил Бутейко. – Время самое неподходящее. К тому же никаких фактов, кроме… голоса, а его к делу не подошьешь. А без фактов версии не строят… Вы, кстати, обратили внимание, что язык определенно не немецкий?

Обратили, конечно. С немецким успели свыкнуться, а здесь слова другие какие-то, иначе построены. И толку-то от такого факта?

Полковник вздохнул и сказал:

– Все свободны, товарищи офицеры…

Мы и пошли. На лестнице мне Бутейко сказал:

– Ты не болтай…

– И в мыслях нет, товарищ майор, – усмехнулся я.

Тем дело и кончилось. Через три дня полк снялся к передовой, и тут уж начались дела, при которых из головы все постороннее выскакивает напрочь…

Никаких отдаленных попыток объяснения у меня нет до сих пор. Бутейко тогда правильно сказал: без фактов версии не строят. Одно могу сказать точно: ни в одном европейском языке таких слов нет. Никаких систематических исследований я, понятно, не проводил – с чего бы время убивать? Просто иногда вспоминалась вся эта история – и выбирал время, заходил в библиотеку, пролистывал пару-тройку иностранно-русских словарей… «Орто», правда, я нашел. Из латинского. Прекрасно запомнил формулировочку: «в сложных словах: орто означает прямой, «выпрямленный». А вот «антелло» и «калеми» мне не попадались больше нигде, а ведь я за сорок почти лет просмотрел словари всех европейских языков – на прочие уж как-то не стал замахиваться, чтобы не затянуло и не стало бзиком…

Правда, ниоткуда не следует, что это «орто», которое она произносила, именно латинское «орто». И еще одно соображение мне подсказали лет пятнадцать назад. Я ведь смотрел современные словари. А язык меняется со временем любой. Так что вполне может оказаться: это все же какой-то европейский язык, но не нынешний, а тот, на котором говорили четыреста с лишком лет назад И опять-таки – что толку? Предположим, удалось бы совершенно точно установить, что это, скажем, неаполитанский диалект середины шестнадцатого века. И что? Ни на шаг это нас не продвинет. Потому что не поможет ничуточки ответить на главный вопрос: как и почему оно все именно так и происходило?

Антелло, как говорится, калеми орто… И все тут.

Александр Бушков. Другая улицаАлександр Бушков. Другая улица