Продолжение нового цикла Александра Прозорова, автора легендарного «Ведуна» и цикла «Ватага»!
Женю Леонтьева, скромного аудитора Счетной палаты и отдаленного потомка боярина Басарги, мучают странные сны. Он видит себя сражающимся с польскими гусарами в далеком шестнадцатом веке. Причем на стороне поляков бьются казаки, а на стороне русских – шведы и французы. Сон оказался в руку. Подруга Жени, красивая и умная девушка Катя, открывает ему глаза на историческую правду, вот уже сотни лет скрываемую орденом иезуитов. Многовековая схватка за обладание убрусом – полотенцем с отпечатком лика Христа – продолжается…
Отрывок из книги:
Александровскую слободу Басарга по возвращении просто не узнал! Крепость не просто преобразилась – она стала совершенно иной. Внутри выросло множество новых домов, весь двор покрылся толстым слоем солнечно-желтого чистого речного песка, а крыши всех построек, наоборот, оказались перекрыты черной, будто уголь, черепицей. Однако изменилась новая столица Руси не только внешне, но и внутренне. В ней больше не бегали нарядные холопы, не красовались богатыми одеяниями князья и бояре, не слышалось шуток и смеха. Все обитатели царского двора внезапно стали монахами: ходили в длинных черных рясах, пусть и опоясавшись саблями, вели себя непривычно тихо, и все, на удивление, выглядели совершенно трезвыми. Четверо побратимов, в скромной походной одежке, – и те на общем фоне казались расфуфыренными бойцовыми петухами.
Подьячего Монастырского приказа, выполняющего особое поручение, Иоанн принял сразу – и тоже поразил слугу игуменским одеянием.
– И ты, государь? – позволил себе удивиться вслух Басарга. – Нешто вся Русь-матушка постриг вдруг приняла?
– Не вся. Лучшие из лучших, избранные из избранных, – величаво ответил Иоанн, похоже, очень довольный случившимся преображением. – Истинный слуга отчизны, ровно инок монастырский, должен отринуть от себя все соблазны и горести мирские и всего себя служению посвятить. Служению державе и Господу нашему небесному!
Царь перекрестился и сложил руки на груди.
Басарга вспомнил, как после смерти своей любимой Анастасии Иоанн завидовал Мирославе, ушедшей в монастырь. Царь тоже хотел уйти от мира, да только не пустили. Теперь, похоже, он смог осуществить свою мечту. Если государю нельзя уйти в постриг – значит, постригу придется прийти к нему.
– Я тоже должен принять послушание? – спросил Басарга.
– Вся «избранная тысяча», все опричники отреклись от мира, от земства и поклялись посвятить себя служению владыкам земному и небесному. – Иоанн переложил руки на груди, выбирая для них более удобное положение. Немного выждал.
Басарга сделал вид, что не понял, на что намекает его господин. Добровольно лезть в схиму он не собирался.
– Те, кто желал быть ближе к царю, доказать свою преданность, дали клятву сию отречения, поклявшись никак с людьми мирскими не общаться, пусть даже то будут их друзья бывшие и родственники… – уже более сурово произнес Иоанн.
– Я исполнил твой приказ, государь, – склонил голову Басарга. – Один из Годуновых согласился поехать в Крым и уговорить твоего брата вернуться на Русь. Годуновы – бояре захудалые, младшая ветвь, но с Сабуровыми все же одна кровь. Куда ехать, Годунов знает, и ему, как родственнику, должны поверить. Он сделает все, дабы избавить тебя от сего беспокойства.
– Я не ищу смерти брата! – резко вскинулся Иоанн.
– Именно поэтому я обещал ему пост при твоей особе за живого царевича и только тридцать сребреников за мертвого.
– Иудина награда за верную службу? – криво усмехнулся государь, прошелся по светелке. – Да, думаю, он поймет. А ты, значит, отрекаться от мира во имя службы не желаешь? Моих милостей и наград искать и не пытаешься?
– Служба есть моя высшая награда, государь, – склонил голову Басарга. – Моя и княжны Мирославы Шуйской. Ручаюсь за нее, как за самого себя. Дозволь ей вернуться в свиту к царице, дозволь служанкой честной снова стать!
– Мирослава, Мирослава!.. – покачал головой Иоанн, тяжело вздохнул, отошел к распахнутому в теплый день окну. – Помню, как глаза у тебя при ее виде загорались. Как вы друг на друга надышаться не могли. Настенька ее любила… Мне же токмо на вышивки царицы любоваться осталось.
Государь повернулся к улице спиной, отер ладонями лицо, бороду, словно пытаясь стряхнуть тяжкие воспоминания, мотнул головой:
– Княжну Мирославу и по роду, и по службе прежней обратно в кравчии определить нетрудно. Да токмо вот беда, боярин. Сказывают, постриглась она в монастыре Горицком. А иные утверждают, будто она там, у обители, в Шексне утопилась. Иные бесстыжие языки и вовсе такую напраслину на покойную инокиню возводят, будто в расстригах она бегает и во грехе с кем-то живет. Но ты ведь о сем знать ничего не можешь, правильно?
Басарга прикусил губу и склонил голову. Слишком уж много поблажек он успел получить от Иоанна, слишком много милостей. Сам влюбленный, царь не отказывал в покровительстве чувствам других. Он и сейчас не гневался, а лишь напомнил слуге, что не по роду тому о княжне из рода Шуйских печься. Что забота подобная только опозорить девушку способна.
– Я, подьячий, не судья небесный, чтобы по своей воле обычаи и законы мирские менять. Я есть лишь первый среди бояр и первый среди слуг Господа и державы русской, – сказал Иоанн. – И потому должен являть собой пример всем прочим князьям и боярам. Мирославу Шуйскую, чистую душой и жизнью своей, я бы вернул ко двору с радостью. Но что люди скажут, коли расстригу и блудницу приближу и награжу, в дом приму и к супруге своей приставлю?
– Она не блудница… – Басарга вдруг понял, что сжимает рукоять сабли, и торопливо отпустил оружие.
– Того, как провела она годы минувшие, ты, боярин Леонтьев, знать не можешь, – еще раз напомнил Иоанн. – Токмо тот о судьбе ее ведает, кто словом своим за безупречность княжны-монахини поручиться способен.
– Да, государь, – смиренно согласился Басарга, чувствуя, что ему на что-то намекают. Но намек был слишком туманным, и его суть ускользала от понимания подьячего.
– Ладно, ступай, – внезапно взмахнул рукой Иоанн. – Я доволен твоими стараниями. Но друзьям передай, что дозволения отъехать в уделы не будет. Они избраны в лучшую тысячу, а таковые бояре мне ныне здесь надобны.
Побратимы ожидали друга на крыльце двора, настороженно поглядывая на монашеское окружение, и облегченно вздохнули, когда подьячий наконец-то вышел на воздух:
– Что там, Басарга? Как государь, что сказывал?
– За дело исполненное нам почет и уважение, однако же отъезжать Иоанн не велит, – кратко ответил боярин Леонтьев. – Мы ведь ныне в опричниках числимся. Средь служивых особо доверенных. Сказывает государь, поручение вскоре для нас найдется.
– Наше главное поручение – язык за зубами держать, – зевнул Софоний Зорин. – Спасибо, просто уезжать запретили, а не в поруб заперли.
– Вечно ты везде страсти какие-то подозреваешь, друже, – покачал головой могучий Тимофей Заболоцкий. – Мы люди служивые. Чего нам службе удивляться?
– Все, что ни делается, к лучшему, – махнул рукой Илья Булданин. – Коли мы на службе числимся, стало быть, лишние семь рублей жалованья от казны причитается. В хозяйстве пригодится. Нам сейчас не о заговорах думать надобно, а о бане да о жбане меда хмельного. Что скажете, други?
– В Москву надобно скакать, – ответил Басарга. – У меня на подворье и баня имеется, и погреба ныне полны. Дом-то под присмотром.
– Так туда два дня пути! – присвистнул боярин Илья. – Тут горло не то что пересохнет, оно завялится, ровно тарань астраханская!
– Нешто ты так к зазнобе своей стремишься, друже, что ни есть ни пить без нее не можешь? – удивился Тимофей Заболоцкий. – Чего страшного случится, коли на неделю позднее обниметесь? Отдохнем здесь немного, на дворе постоялом… Попаримся, петерсемены али пива выпьем, а опосля в дорогу и тронемся.
– Если честно, побратимы, так это я вам удивляюсь, – покачал головой Басарга. – Вы ведь женаты, супружницы дома ждут. Дети, может статься, уже появились. Вам же сие без интереса вовсе.
Могучий Тимофей Заболоцкий и малорослый Илья Булданин переглянулись и одновременно пожали плечами:
– Так, а чего беспокоиться, коли хозяйство под присмотром?
– Моя, когда отъезжал, на сносях была, – признал боярин Булданин и подмигнул: – Так что толку от нее ныне никакого. Я себе и так найду, с кем в сумерках погреться.
– Мне родители супружницу достойную нашли, – куда более спокойно сказал Заболоцкий. – И собой мила, и разумна, и ласкова. Приданое изрядное за ней дали, грех жаловаться. Да токмо как-то в хворях вся, на удивление. То мигрень у нее, то колики, то простуда…
– А ты ее ко мне на Вагу в поместье погостить пришли, – не колеблясь предложил Басарга. – Воздух там чистый, целебный, и святыни в обители чудотворные. Вы ведь приезжали. Знаете, как мало хворых у меня в поместье.
– Может, двинемся все отсель, бояре? – Софоний проводил взглядом очередного прошедшего мимо монаха и нервно потер сгибом пальца усики. – Не по себе мне тут как-то. Ровно опять в приюте монастырском. Что здесь творится, Басарга?! Прямо скит лесной, а не двор царский!
– Государь желает таковых слуг иметь, – ответил подьячий, – что готовы от мира отречься ради службы ему и державе. Посему все опричники клятву дают, навроде схиму принимают…
– А-а, понятно, – перебил его боярин Зорин. – Похоже, Иоанн Васильевич задумал орден воинов-монахов учинить, наподобие рыцарских. Начинание мудрое, ибо неплохо ордена сии в землях католических себя показали. Однако же мне средь ряс, скуфий и риз не по себе. Может, махнем, наконец, хоть куда-нибудь? И тут я с Басаргой согласен полностью: поехали куда-нибудь подальше!
Спустя два дня увильнувшие от схимы опричники и их холопы спешились во дворе леонтьевского дома, и Басарга, забыв обо всех, наконец-то смог обнять свою ненаглядную княжну, расцеловать ее глаза, вкусить сладость губ. Мирослава больше не очень-то стеснялась. Тем более – друзей своего любимого. Больше того – после первых поцелуев, все еще не разжимая объятий, она повернула лицо к остальным мужчинам:
– Милости просим, гости дорогие. Раздевайтесь, в дом проходите. Ныне велю Горюшке меда холодного с ледника принести. Вода в бане натаскана, токмо затопить осталось. К вечеру попаритесь с дороги…
Слова вроде и простые – да токмо ими княжна Шуйская открыто утверждала себя хозяйкой в доме худородного поважского боярина.
– Кабы меня так супруга встречала, – неожиданно признал Тимофей Заболоцкий, – я бы тоже домой рвался.
– А я бы женился, – добавил боярин Софоний и низко поклонился женщине: – Долгих лет тебе, хозяюшка, и достатка в доме. Благодарствую за приглашение.
До бани побратимы посидели за столом вместе, но после парной Басарга от общего застолья сбежал, чтобы в дрожащем алом свете ароматных восковых свечей наконец-то прикоснуться губами к соскам заждавшейся его княжны, провести ладонями по бархатистой коже спины, вдохнуть запах волос, прижаться к обнаженному горячему телу, забыться в океане неисчерпаемой страсти.
– И как служба твоя, подьячий мой ненаглядный? – К тому времени, когда свечи уже почти догорели, княжна наконец-то вспомнила и о мирских интересах. – Доволен оказался Иоанн твоими стараниями?
– Да, все получилось. Нашел я родича великой княгини Соломонии, который согласился продать свою семью за хорошую плату, – кивнул боярин. Вроде уже утомившись, он все равно продолжал гладить ладонью столь желанное тело, продолжая его хотеть так же яро, как час, и месяц, и годы назад. – Полагаю, ему удастся выманить царевича из Крыма. Уж очень хочется Димитрию Годунову место высокое при дворе получить.
– Я его понимаю. – Мирослава перестала улыбаться и опустила голову на подушку.
– О тебе Иоанн странные слова сказывал, – поспешил отчитаться пред любимой Басарга. – Что хотел бы вернуть тебя, чистую душой и жизнью, в свиту царицы. Но расстригу, о которой слухи дурные ходят, приблизить к себе не может. Прости…
Про «блудницу» он, понятно, не упоминул вовсе. Он бы и вообще о неудаче своей предпочел умолчать – но опасался, что любимая подумает, будто он забыл о ее просьбе.
– Правда?! – резко приподнявшись, выдохнула княжна. – Неужели правда? Басарга, милый мой, хороший, желанный!!! – Мирослава кинулась на любимого и принялась его яростно целовать, умудряясь при этом еще и яростно тормошить. – Господи, наконец-то! Как давно я о сем мечтала!
– Ты, верно, не поняла, любая, – совершенно растерялся боярин. – Он мне отказал. На необходимость блюсти чистоту свою пред людьми сослался.
– До чего же ты наивен, глупыш, – рассмеялась Мирослава, сжимая его лицо ладонями. – Уж не первый раз тебе сказывают, чуть не впрямую, о делах твоих, ты же сего все едино не понимаешь! Слово мне дай немедля, что, коли тебе государь или иные люди знатные в чем-то отказывать станут, али тайны какие скрывать, али еще как странно общаться, ты поперва мне о сем сказывать станешь, а уж потом ответ свой обмысливать!
– Чего же я не услышал, Мирослава? – нахмурился подьячий.
– Слухи, Басарга, слухи! Государь в свиту меня вернуть готов, да токмо слухи… – Княжна положила голову ему на грудь. – Я, может, перед постригом из монастыря и сбежала, да токмо в сем беглом обличье нигде не показывалась, никому о поступке своем не сказывала. Нет о сем никаких известий, токмо слухи. Мы с тобой, может статься, во грехе и живем, но отношений своих пред людьми не открываем, прилюдно сим не хвалимся. И все, что есть у хулителей наших, так это токмо слухи. Коли найдется человек знатный али слуга доверенный, каковой Иоанну поручится за поведение мое честное в годы, о каковых не слышал никто, то выйдет слово княжье весомое супротив слухов пустых от люда никчемного. Чему государь больше верить должен?
– Слову… – задумчиво согласился Басарга.
– Вот о том Иоанн тебе и толковал! – чмокнула его в кончик носа женщина. – Сослаться ему на кого-то надобно, коли вдруг спрашивать начнут, как расстрига в кравчих оказалась? Если поручился за меня кто-то, то проступок мой ужо доказать надобно, слухами не обойтись.
– Если я поручусь?
– Даже не вздумай, боярин! – явно испугалась Мирослава. – Про нас с тобой дурное сказывают, и ты же защищать меня станешь? Тут не опровержение, тут явное подтверждение слухам выйдет! Государь шутки сей не поймет… Нет, поручиться должен князь посторонний, в сочувствии нам не заподозренный. И лучше всего, коли еще и не родственник. Хотя, мыслю, князья Шуйские меня скорее проклянут, нежели заступятся.
– А ведь это ложь получается, – откинулся на подушку боярин Леонтьев. – Царю в глаза врать никто не посмеет.
Княжна неожиданно тихо захихикала в кулак.
– Ты чего? – покосился на нее Басарга.
– Я знаю, за что тебе, дурашка, Иоанн так покровительствует.
– За что?
– Ты ему правду сказываешь. На всем свете второго такого царедворца не найти.
– Остальные врут?
– Да кто же царю правду говорит? Или, вернее, ему вообще ничего никогда не говорят. У него только просят. Чем лучше наврешь, тем больше выклянчишь.
– Может, к князю Михайле Воротынскому обратиться? – вслух подумал Басарга. – Он ко мне с первых дней с теплотой относится.
– Князь тебе, любый мой, не ровня. Ради тебя греха на душу брать не станет. Даже малого. А уж тем паче такого.
– Андрей Басманов со мной дружен, даже в братчину к нам просился. И к государю вхож.
– Боярин Басманов себя ценит, за такую услугу ответной службы запросит, и немалой. Я таких выскочек знаю. С ними как с ростовщиками. Сперва добры, потом наплачешься.
– Тогда кто? – после недолгого колебания спросил Леонтьев. – Я никого более припомнить не могу.
– Тут спешить ни к чему, – Мирослава стала целовать его ключицы, потом шею. – Тут помыслить надобно. Дольше ждали.
* * *
Расслабляться за пирушками и нежиться в перине Иоанн своим слугам долго не позволил. Уже через неделю в ворота дома постучал всадник на взмыленном коне, а когда впустили на двор – передал подьячему грамоту с царской печатью.
– Тришка! Пива холодного гонцу, сколько выпьет, и накормить! – крикнул холопу боярин, сломал печать, развернул свиток.
– Чего там, друже? – с тревогой спросил Софоний Зорин, выйдя из дома с ковшом хмельного меда в руке.
– Карельский уезд взбунтовался… На Терском берегу убитых уже считают, – ответил Басарга. – Иоанн пишет, сыск мы с вами хорошо ведем, посему именно нам в сем разобраться и доверяет. Всех четверых в грамоте перечислил.
– Много войск дает для похода?
– Холопов взять с собой дозволено, по двое на каждого, – свернул грамоту Басарга. – Казна за каждого три рубля прогонных заплатит. Прочие слуги на свой кошт.
– Двое слуг, четверо бояр… Двенадцать ратных целый уезд угомонить должны?
– Сыск – не поход, – поправил его Басарга.
– Сдается мне, государь просто засылает нас куда подальше в земли безлюдные, где о его секретах сболтнуть некому, – прихлебнул меда боярин Зорин, старательно облизал губы. – Хотя, мыслю, Терский берег все же лучше ножа в печени. Коли ссылают, за живот можно не опасаться. Чем дальше от двора, тем меньше убийц.
Отъезд побратимов из Москвы совпал с началом затяжных дождей, и крытый струг подьячего пришелся как нельзя кстати. Плохо оказалось лишь то, что кроме Тришки-Платошки управиться с лодкой в такую погоду ни у кого не получалось. Переменчивый ветер, волны, дождь, постоянные сумерки, течение… И потому вся поездка крутилась вокруг холопа: Тришка засыпает – нужно останавливаться, Тришку пора кормить – бросаем якорь, Тришка замерз – его нужно переодеть, а портки и рубаху повесить сушиться. Тришка даже спал не на полу, а на постели, освобожденной для него боярами!
Дожди прекратились только на Онежском озере – уступив место ночным заморозкам. Дважды, чтобы продолжить путь, струг поутру пришлось обкалывать багром. Последние три дня пути стали своеобразным соревнованием между путниками и зимой – кто успеет первым справиться со Студеным морем: то ли мороз сковать его льдом, то ли опричники прорваться через него к Холмогорам?
Получилось что-то вроде ничьей. Струг вошел в устье Северной Двины, когда вдоль берегов уже установилась полоса припая в две-три сотни шагов шириной. Однако со стремниной полноводной реки зима справиться не успела – заиндевевший струг смог подняться до Холмогор и прочно засесть в припае напротив причалов, с ходу врезавшись в лед и проломившись через толстую корку до середины корпуса.
– Ну, и что дальше? – спросил Басарга, выйдя на нос судна. – На лед сойти не можем, он под нами провалится. До берега еще сажен пятьдесят. Пока обкалываться будем шаг за шагом, аккурат весна наступит.
– Не боись. Через неделю стужа так прихватит, что лед лошадь с воином выдержит, – утешил его Софоний. – Посидим еще чуток в тесноте, нам не привыкать.
К счастью, струг подьячего был не единственным судном, опоздавшим в главный русский порт к окончанию навигации. И потому, еще не успел Басарга ответить побратиму, а с берега уже махал руками какой-то крестьянин:
– Эгей, на лодке! Рубль давайте, вытащим!
– Сдурел, что ли, смерд?! – изумился Софоний. – Тебе столько за год не заработать!
– Ну, тогда и дальше здесь сидите, – хмыкнул холмогорец достаточно громко, чтобы его услышали попавшие в беду путники.
– Пятиалтынный дам! – пообещал Басарга.
– Пять алтын на каждого! – крикнул в ответ местный.
– И сколько вас будет?
– Дык одному не управиться. Пятеро надобны, не менее.
– Десять алтын!
– Мало, боярин!
– Ну так ступай, – отмахнулся подьячий. – Найдутся и еще охотники.
– Еще хоть два накинь, боярин. И до сумерек на берегу будешь.
– И струг на козлы поставите!
– Идет!
Двинские мужики действовали быстро и умело. Двое на широких лыжах, обвязавшись веревками, добежали почти до самого струга и, когда лед под ними начал хрустеть, принялись колоть его топорами на длинных рукоятках. Еще двое тем временем приматывали на берегу между сваями причалов толстую слегу. Правда, когда на струг забросили конец просмоленного пенькового каната, выяснилось, что это не слега, а ворот с прорезью для рычага на конце.
Зачем холмогорцы пробивали канал, бояре так и не поняли. По нему лодку протаскивали только поначалу. Потом струг выскользнул на лед и завалился набок.
– Не выскакивайте! – встревожились местные. – Там промоины случаются!
Путники, ругаясь и уворачиваясь от выпадающих из рундуков вещей, пытались найти себе в каюте удобное место – но для шестерых на маленькой лодке такого не имелось даже в нормальном положении. Впрочем, Басарге и Софонию снаружи было еще хуже – все предметы и борта обледенели, а потому при каждом рывке от поворота ворота бояре соскальзывали наружу, с трудом удерживаясь за веревки и уключины. На полпути боярин Леонтьев не выдержал – отпустил веревку, выкатился на лед и пошел к берегу, плюнув на опасность. Мгновением позже так поступил и Софоний. Ничего не случилось – здесь припай был уже достаточно прочным.
– Держи задаток, – проходя мимо холмогорца, дал ему монету подьячий. – Остальное получишь, когда струг будет на козлах. Где тут поблизости хороший постоялый двор?
После такого путешествия все путники с чистой совестью отлеживались два дня кряду – отогревались в бане, отпивались терпким немецким вином, отъедались горячими супами, пирогами и мясом и спали на перине, вытянувшись во весь рост. Даже слуги получили послабление и гульнули с Тришкой-Платошкой, получившим от Басарги полтину в награду за старания.
Видимо, как раз холопы спьяну и проболтались, кем именно были их хозяева и зачем прибыли в Холмогоры, – поскольку около полудня третьего дня на постоялый двор явились несколько купцов серьезного вида: все в возрасте, с ухоженными бородами и дорогими перстнями на пальцах, в шубах добротных, но скромных – когда дорогое индийское сукно подбивалось не царскими соболями или бобрами, а менее гордыми песцами и горностаями. Притом застежки на шубах были золотые, вошвы шелковые, ворота с самоцветами. Побратимы как раз обедали, еще только думая, с чего начинать сыск? И склонялись к тому, что нужно дожидаться, пока везде установится надежный зимний путь.
– Здрав будь, боярин царский, – уверенно направились к Басарге Леонтьеву богатые гости, сняли шапки, поклонились в пояс. – Зело радо товарищество-то наше, что столь быстро государь на челобитную отозвался, известного подьячего прислал, о скорби нашей беспокоится. Не место служивому человеку-то на постоялом дворе прозябать. Милости просим в палаты старосты нашего перебраться, там тебе и сотоварищам твоим покои достойные отведены.
– Кто старостой у вас будет? – первым делом поинтересовался Басарга.
– Прокоп Володимирович Бачурин, купец именитый в пятом-то колене, солевар, рыбарь, портовик, – степенно сообщил один из купцов.
– Это у которого сына бунтовщики едва не убили?
– А были средь людей-то его и до смерти убитые, и увечные-то, и раненые… – с готовностью заговорили купцы.
– Что же, коли сам Прокоп Бачурин приглашает, отчего не переехать? – согласился Басарга. – Мыслю, помогать в деле моем он станет с охотою…
Сыск начался сам собой, не дожидаясь решения бояр.
Дом купцов Бачуриных заставлял вспомнить скорее о царских хоромах, нежели о жилище торговца-солевара. Не меньше сотни сажен в длину, невесть сколько в ширину, в три жилья высотой, да еще и с просторными внутренними дворами, выстеленными дубовыми плашками. Усадьба подьячего рядом с ним была – ровно изба смерда рядом с княжьими хоромами. Стены во многих горницах заштукатурены и расписаны, в иных обиты кошмой и выстланы коврами, в третьих – тщательно проконопачены и выбелены, многостолпные залы были способны принять на пир сотни гостей. Многочисленная прислуга старалась не просто угождать, а угадывать каждое желание хозяйских гостей. А то и вызывать нужные желания. Во всяком случае, розовощекая пышная девка, столь долго и старательно показывала подьячему, как хорошо застелена постель, где что лежит и как туда удобнее забираться, принимая при этом самые разные позы, что устоять Басарге стоило немалого труда.
– Ладно, милая, – наконец остановил боярин ее старания. – Вечером разберусь. Давай лучше к купцу Бачурину меня отведи. Хочу узнать все подробности, о каковых в жалобе не отписано. Я сюда не для блуда приехал, а по царскому поручению. Веди.
Похоже, среди гостей он оказался единственным, кто устоял перед соблазнами, – поскольку в горнице с богато накрытым столом тоже оказался один.
– Сюда велено опосля-то привести, – сообщила девка, накручивая на палец прядь русых волос. – Более ничего не ведаю.
– Ступай, дальше я сам, – шагнул в дверь хозяин дома, слегка поклонился: – Прошу-то к столу, боярин. Откушай, чем Бог-то послал.
Даже без шубы купец Бачурин был крупен собой, на одутловатых щеках играл румянец, ухоженная борода, рыжая с проседью, ровно ложилась на грудь. Одет он был в синюю суконную куртку, ткань которой портной собрал на груди в несколько толстых валиков, в черные плотные шаровары и тапочки из разноцветных лоскутов кожи.
– В сапогах у нас ходить-то холодно, боярин, – поймав его взгляд, пояснил хозяин. – А в валенках по дому не погуляешь. Вот и обхожусь-то обувкой, каковую менять удобнее.
– Выходит, мне тоже валенки понадобятся? – сделал вывод Басарга, но тут же отмахнулся. – О сем потом. Ты мне лучше о смуте расскажи. Кто затеял, по какому поводу, что деял, к чему призывает?
– Летом сын мой на Терском-то берегу на стоянке с семью ладьями стоял. Так на него люди варгузинские напали, товар и корабли-то отобрали, людей кого поймали, смерти лютой предали, а средь прочих многих поранили. Убытку только рухлядью и рыбой тыщу-то двести рублей, да корабли, да семьям нужно-то откуп за погибших платить. Иные же из ладей и в Варзуге, и в Умбе видели, то точно ведаю, варяги мои тамошние отписались. Грумланы их задешево перекупили. В море ушли, теперича и не найдешь. Могут-то улов в Лунский город отправить, нурманам продать али просто на острове оставлять, на иных лодках возвертаясь…
– Постой! Ты про бунт сказывай, Прокоп. Что мне грумланы и ладьи с товаром?
– Так ведь товар не простой, боярин. Подати царские-то, десятина. Я на откуп тони семужные на Терском берегу взял и еще иные платежи внес с наддачей. Их сынок в Холмогоры и вез. Коли царское добро грабят-то, а сборщиков тягла на копья накалывают, разве это не бунт?
Басарга в задумчивости потер лоб.
Он понимал, что купец ищет мести за сына. За бунт спрос завсегда серьезнее, нежели за простой разбой. Зачинщиков всех найдут обязательно, накажут примерно, дабы другим неповадно было. А грабеж – дело губного старосты. А тот глубоко копать не станет. Кого поймает – того повесит. А кто улизнет – тем и утруждаться не станет. Разница же в деянии выходила совсем тонкая, только в жертве. Коли купца обирали – поступок один. Казну – уже другой.
– В Варзуге иных из татей корабельщики мои признали, – неуверенно добавил Прокоп Бачурин. – Однако же старосте тамошнему-то указать на них убоялись, ибо подозревают соучастие его в сем бесчинстве. Как бы самих-то за донос не побили. Однако же Беляш, корабельщик юный из Териберки, даже вожака разбойничьего-то признал и до дома выследил.
– Ладно, разберемся, – кивнул подьячий. – Неси податные книги. Буду проверять.
– Зачем? – не понял откупщик. – Это ведь меня-то грабили, а не я!
– Учетные книги надобно проверять всегда, – поведал ему о своем принципе Басарга. – Ибо большинство ответов завсегда в них скрывается. Посему неси. Как просмотрю, тогда дальше решать и стану.
Дело у Прокопа Бачурина было обширным: тут и рыбацкие тони, и солеварни, и портовые услуги, и заготовка жира, и торг привозным товаром. Знамо, и книги учетные были толстыми и в большом количестве. На их изучение у опричника ушло чуть менее двух недель, после чего Басарга написал отписку об изъятии податной книги и позвал побратимов собираться в дорогу – ловить душегубов, которых уже успели опознать уцелевшие жертвы грабежа.
Прокоп Бачурин сыску помогал, как мог. И не только угощая и развлекая гостей, но и быстро найдя для них полтора десятка лопарских собачьих упряжек. Неведомое Басарге средство передвижения оказалось на удивление стремительным – триста верст до Кемского посада путники одолели всего за четыре дня, остановившись на ночлег у воеводы боярина Оничкова.
Богатый торговый город Кемь, как это обычно и бывает, рос куда быстрее своей крепости. Многочисленные избы, дома, амбары, навесы расползлись вдоль берега на добрых полторы версты, прижимаясь больше к причалам, нежели к высоким бревенчатым стенам шестибашенной твердыни. Город, насколько знал подьячий, жил не столько промыслами, сколько перевалкой голландских и французских товаров, и солеварнями – посему ни хлевов, ни рыбных складов тут не имелось, что делало здешний воздух сладким и прозрачным, ровно в летнем сосновом бору, а замершая на время зимы навигация погрузила Кемь в долгий безмятежный сон. Снег, яркое полуденное солнце, тишина…
– Хорошо тут у тебя, боярин, – разомлев после бани, простонал боярин Булданин. – Снег чистый, лес несчитан, простор, крепости вольготные. Лепота! Кабы к уделу привязан не был, обязательно сюда бы перебрался!
Старание купцов селиться возле своих причалов и амбаров, а не тесниться в огороженном посаде позволили местному воеводе отстроиться в крепости довольно широко. Редкий случай – обычно внутри кремлей дома чуть ли не на крыше один у другого стоят.
– Хорошо, да больно далеко от дел государевых, – посетовал воевода Володимир Оничков. – О войнах случившихся узнаю, токмо когда отряды свейские уж под стенами высаживаются, о делах столичных – от купцов голландских. Немцы же сии ни толком сказать ничего не могут, ни понять обычаев наших. Ныне вот слух пошел, будто царь наш Иоанн Васильевич в монахи постригся и державу свою на части порезал. Верно ли сие али лгут купцы заезжие? Указов никаких до меня покамест не добралось.
– Неужели? – удивился опричник. – Нечто тут людишек не перебирали?
– Кто? Каких?
– Ничто, – отмахнулся Басарга, сообразив, что в здешнем купеческом поселении «перебирать» просто некого. – Что до ухода в монастырь, то есть правда, никак государю от кручины по супруге своей первой не избавиться. Посему более молитвам себя посвящать склонен, нежели развлечениям мирским. Про деление – обман. Отвел себе государь земли опричные, каковыми единолично правит, без думы боярской и советов княжеских. Прочая держава прежним порядком живет, старым земским уложением. Двинские земли, кстати, к царским отнесены, а Терский берег земским остался. И вот летом минувшим люди земские царских побили…
– Это откупщиков-то Бачуриных? Наслышан, – усмехнулся воевода. – Ты рыбку пробуй, гость московский, пробуй. Из-за нее, семужки нашей, главная свара и идет.
Богатый стол боярина Оничкова, кстати, по большей части состоял из кушаний рыбных – рыбки красной и белой, заливной и копченой, балыка, пряных судаковых щечек и пирогов с вязигой, наглядно демонстрируя, чем наиболее богаты здешние земли.
– Дело государево, воевода, – не принял шутливого тона опричник. – Поможешь? Людей у меня мало, а задержанных, полагаю, изрядно окажется. Всех их испросить с пристрастием где-то понадобится, опосля для суда в Москву доставить.
– На что разбойников в столицу тянуть? – изумился воевода. – Леса вокруг густые. Петлю на шею, веревку на сук, вот и вся недолга.
– Кабы сыск земской был, – ответил Софоний за своего побратима, – так сим бы все и окончилось. А коли до государя дошло, так всю подноготную дочиста на свет Божий извлечь надобно.
– Дело ваше, – не стал спорить боярин Оничков. – Коли в Москву татей везти желаете, так везите. Откупщики Бачурины вам в сем подсобят с охотой.
– Мы люди государевы, а не купеческие, – сурово ответил подьячий. – Посему нам надобно царской волей дела сии решать, а не у промышленников местных побираться!
– У меня всего три десятка стрельцов при крепости! – повысил голос воевода. – Кого я тебе дам? С кем сам останусь?
– Как же ты в осаду садишься, боярин, коли у тебя ратников три десятка всего? – удивился Тимофей Заболоцкий.
– Коли в осаду садиться, так местных за стены изрядно набегает. Их к службе и ставлю, – пояснил боярин.
– Коли так, то без десятка стрельцов беды с Кемью не случится, – тут же поймал его на слове Софоний Зорин. – Допросная изба же для службы и вовсе не нужна.
– В Умбе тоже допросная изба имеется, – сделал последнюю попытку увильнуть от службы кемский воевода. – В Кандалакше у монахов, вестимо, и подземелье для узников готовое имеется.
– Я так полагаю, в Умбе и Кандалакше сторонников у душегубов слишком много, – ответил Басарга. – Как бы препятствий больших не учинили.
– Откель ты знать сие можешь, подьячий? – удивился боярин. – Ты же там и не бывал еще!
– Книги читать умею. Так поможешь или службу царскую за тягость почитаешь?
– Чем смогу, помогу-то, – смирился воевода. – Да токмо многого не ожидайте. Тут не Москва, ратей больших и застенков не имеется. Каждый служивый наперечет.
Заручившись такой неуверенной поддержкой начальника Кеми, Басарга одел своих побратимов и их холопов в броню, прихватил молодого корабельщика, что божился, будто узнал вожака душегубов, и на лопарских упряжках совершил стремительный рывок через давно и прочно замерзшее Студеное море на Варзугу. Путь этот занимал почти два перехода, а потому в деревню опричники прибыли очень вовремя: ближе к вечеру, в поздних сумерках, но еще не так поздно, чтобы останавливаться на ночлег. Но главное – неожиданно.
Размерами своими Варзуга давно заслужила право именоваться городом. Как-никак – две сотни семей, полтораста дворов, подворье свое монастырское, гавань, порт, торг богатый. Однако крепостью сия деревня по сей день так и не обзавелась, да и дома стояли не плотно, а далеко вразброс, на полторы версты окрест церкви. И не потому, что нужда в этом какая-то имелась, а просто так, от доступного простора и вольготности.
Замерзший, поэтому и брошенный на время порт путники миновали незамеченными, поднялись вверх по реке и вскоре увидели впереди россыпь желтоватых и красных огоньков. Окна ярко светились почти во всех избах, а в иных – даже и по несколько. Свечей и лампового жира варгузяне совсем не экономили. Видать, не имели такой необходимости.
Оставив собачьи нарты внизу на льду, бояре со слугами стали подниматься по расчищенной к храму тропе. Басарга поманил одетого в заячью шубейку и лисий треух корабельщика:
– Ну, Беляш, говори, куда душегуб твой скрылся?
– Вон тот дом-то, возле липы одинокой, – сразу указал паренек. – Я его как в церкви увидел-то, сразу признал! Ну, знамо, следом и прокрался, дабы логово-то разбойничье вызнать.
– Лепо, – кивнул подьячий. – Пошли смотреть, что за ухари-удальцы там обитают…
«Разбойничье логово» выглядело как просторная северная русская изба на высокой подклети и с крытым двором. Помимо двора крытого имелся еще двор обычный, с воротами и калиткой, огороженный изгородью в четыре слеги. Но подобное препятствие могло остановить только скотину, дабы летом в огород хозяйский не забрела. Холопы же шустро пролезли между жердинами, пригрозили плетью зашедшейся в лае псине, скачущей на привязи, отворили воротины перед хозяевами. Бояре быстро поднялись на крыльцо…
Стучать в дверь не пришлось – она отворилась, наружу выглянул босоногий мальчуган лет тринадцати в длинной серой рубахе и темных штанах, громко крикнул:
– Замолчи-то, Нурман! Нешто ополоумел?
Тимофей Заболоцкий рванул створку, едва не вывернув ее из подпятников, бояре толпой вломились в сени, а через них и в сам дом, задохнувшись от влажного жаркого воздуха, пропитанного запахами вареных овощей и жареной рыбы. Кольчуги, бахтерцы, шлемы моментально покрылись толстым слоем инея, превращая нежданных гостей в подобие сказочных зимних демонов.
Замерла от неожиданности баба с засученными рукавами, в накинутом поверх сарафана сером переднике, вышитом оленями и звездами. Изумленно открыла рты малышня, рисующая, сидя на полу, угольками по бересте. Вскинул голову чинящий сеть приметный мужик: широкоплечий и кареглазый, с рыжими усами и бритым на немецкий манер подбородком.
– Беляш! – оглянувшись, опричник ухватил паренька за ворот, выволок вперед, кивнул подбородком на мужика: – Этот?
– Он самый-то, боярин! – торопливо закивал корабельщик. – Он указывал, мечом махал. Остальные секли-то и кололи!
– Выходит, Потап Рябун, ты главный зачинщик разбоя и есть. – Отпустив свидетеля, Басарга полувытащил саблю из ножен. – Ну что, добром пойдешь али валить тебя сразу?
Мужик вздохнул, отложил челнок с толстой суровой ниткой, медленно поднялся. Баба взвыла, метнулась через дом от печи к мужу, повисла на шее и громко однотонно завыла. С некоторым запозданием заплакала малышня, уронив угольки и растирая их по полу ладонями.
– Батюшка! Это кто? – закричал из сеней мальчуган, не в силах протолкаться в избу. – Помощь кликнуть?
На последние слова холопы отреагировали правильно, сцапав паренька и затащив вперед.
Подьячий мысленно отметил, что старший ребенок ненамного младше жены разбойника и сильно старше малых детишек. Видать, разбойник уже успел побывать во вдовцах и нынешняя его жена – вторая. Потап вздохнул еще раз, куда глубже, погладил воющую бабу по спине, по волосам, перевел взгляд на мальчишку:
– Теперича ты за старшего-то, Трувор. Не забудь: по жребию ныне два забора-то нашими будут, Индерская тонь и Кривая.
Баба завыла громче, скребя плечи мужа ногтями. Потап с силой взял ее за плечи, чуть отстранил, расцеловал лицо.
– Ты одевайся, что ли. – Опричник, поняв, что сопротивления не будет, загнал клинок обратно в ножны. – Холодно снаружи.
– Липа рядом, веревка в сенях, – ответил Потап. – Не успею замерзнуть-то.
– Легко отделаться собрался, – усмехнулся Басарга. – Про дыбу забыл. Али так подельников перечислишь?
Жена разбойника от таких слов тонко взвыла, бросила мужа и кинулась на опричников, что есть силы стала бить Тимофея Заболоцкого кулаками по груди. Через доспех и толстенный поддоспешник могучий боярин, знамо, ничего не почувствовал, а потому лишь неуверенно кашлянул, взял ее за плечо и осторожно отодвинул. Женщина кинулась вперед снова, но на этот раз ее нагнал сам Потап, обнял сзади, отступил, поцеловал в макушку и сказал:
– Не трать силы-то понапрасну, боярин. Не скажу я ничего. За собой людей-то добрых не потяну.
– Это душегубы твои добрые?! – вдруг выкрикнул Беляш, сдернув шапку. – Деду Мирону живот-то подобру распороли? Леху-то Пластуна руки лишили? Дядьке Шору горло перерезали?
Разбойник угрюмо посмотрел на мальца и предложил:
– Хочешь вешать-то, боярин, – вешай. И дело на сем покончим. А иначе и таковой-то радости не получишь!
– Я сыск веду, а не облаву, – ответил подьячий. – Сам оденешься, прежде чем свяжем, али тебя опосля в одеяла замотать?
Трехлетний малолетка, не переставая плакать, подполз и кулаком стукнул опричника по ноге. Боярин посмотрел вниз – и женщина, испуганно сглотнув, кинулась, подхватила ребенка. Отскочила, прижимая к груди.
– Сам, – кратко согласился опознанный душегуб, вернулся к столу, вытащил из-под него малицу на оленьем меху и принялся неспешно облачаться. Мальчик подошел ближе, прикусив губу и глядя на него исподлобья. Похоже, он с большим трудом сдерживал слезы. – У Третьяка я ставень-то под залог полтины брал, – неожиданно вспомнил атаман разбойников. – Ты лучше деньги ему отдай, новый-то связать теперича не успеем. Ты теперь взрослый, Трувор, хозяйство-то на тебе. Не оплошай.
Он затянул завязки малицы, повернулся к опричникам спиной и отвел назад руки:
– Берите!
Холопы споро смотали руки вместе, поволокли наружу. Баба, отложив дитя, прямо босая опять с воем кинулась за мужем, его сын тоже пошел следом. Опричники отступали, держась настороже, – местные вполне могли кинуться на защиту односельчанина. Однако быстрота ареста не позволила подняться тревоге – крестьянина Потапа Рябуна служивые кинули на одну из упряжек, сами разбежались по другим, и лопари подняли свои шесты, дозволяя собакам сорваться с места.
Позади упала на колени в снег жена разбойника, остался стоять его ребенок, окруженные, словно звездами, крохотными окошками, светящимися тут и там по всему берегу. Кутаясь в толстый меховой полог, Басарга еще долго прислушивался, ожидая, как в Варзуге ударят в набат, однако колокола тревоги так и не забили. Значит – миновало.
 | Александр Прозоров. Честь проклятых. Басаргин правеж |