Курт Ауст – датчанин, ныне живущий в Норвегии и пишущий по-норвежски, сразу стал знаменитым, когда опубликовал свой первый роман – “Судный день” (1999 год). Автор получил премию “За лучший дебют” издательства “Аскехауг”, а книга была переведена на несколько европейских языков и издана в Германии, Дании, Греции, Нидерландах, Литве и Чехии.
Почти канонический для средневекового романа сюжет приводит на память Умберто Эко. В замкнутом пространстве постоялого двора, отрезанного от мира снежной бурей, в канун Нового года нашли приют несколько путников. Среди них датский профессор Томас Буберг и его ученик, норвежец Петтер Хорттен. Именно им, – а это любимые персонажи Ауста, которые потом не раз появятся в его книгах, – предстоит разгадать тайну страшного преступления: незадолго до их появления на хуторе убит французский граф…
Глава из книги:
Альберт успел убрать снег позади трактира, с дорожки к хлеву и к сараю для карет и вдоль конюшни.
Я расчистил до конца тропинку к главному входу в трактир и прорыл тропинки к кузнице, прачечной и маленькому строению, по моим предположениям, амбару За день до этого я видел, как Мария выходила оттуда с двумя мисками, наполненными мукой и зерном. Как следует вспотев, я оторвался от работы, встал возле конюшни и, прищурившись, посмотрел на сверкающий на солнце снег. Кое-где сугробы доходили мне до груди. Неудивительно, что Альберт так вымотался. Несколько дней подряд расчищать снег, да еще и на голодный желудок – такая работа кого угодно с ног свалит! Невольно я испытал нечто похожее на уважение к этому бородатому троллю со зловещим взглядом. Не то чтобы он мне нравился, нет, но, ведомый упрямством и силон воли, несмотря на голод и истощение, Альберт умудрился сделать очень много – и это вызывало уважение.
Я открыл ворота конюшни. После яркого солнечного света она показалась мне на миг такой темной, будто я совсем ослеп. Но лишь на миг – потом глаза постепенно привыкли к сумраку, и я, осторожно ощупывая инструменты и седла, добрался до угла, где отыскал пару не слишком грязных мешков. Я перебросил мешки на руку. Не знаю, слышали ли мои шаги те двое, что находились в противоположном углу конюшни. Лошади в стойлах встревожились сильнее – они били копытами по деревянным перегородкам, встревоженно и недовольно фыркали друг на дружку. Бигги сидела спиной ко мне и кормила Альберта – тот, похоже, в сознание так и не пришел. Она тихо что-то приговаривала, хотя нет, она пела, ну да, какую-то спокойную песню. Кажется, пела она на своем странном языке, но я не уверен – лошади чересчур громко шумели, а подойти к Бигги и Альберту не решился – меня останавливали смущение и страх. Да, надо признать, я немного боялся. В Бигги было нечто странное… Я не смог забыть ее слова и то, как она себя повела, когда я зашел за ней в хлев. Впрочем, я и не собирался забывать. Сперва перед тобой ни дать ни взять самая настоящая мерзкая ведьма, которая потом вдруг преображается и становится милой и степенной – точь-в-точь служанка у пасторши! Будто бы прежней ведьмы и не бывало! Что же это за человек такой?! Я понял, что не доверяю ей. Нисколечко. Если Томас ей верит, – это его дело, я же решил не спускать с нее глаз. Но держаться подальше.
Я развернулся и собрался было уходить, когда ворота конюшни открылись и на пороге показалась Мария. Совсем как я прежде, она почти вслепую побрела вперед. В руках держала миску с чем-то, как мне показалось, похожим на суп. Девушка медленно пробиралась вперед, обходя лошадей, но затем вдруг вздрогнула и резко остановилась. Она увидела Бигги – догадался я. Услышав шаги, та обернулась, заметила Марию и открыла рот, собираясь что-то сказать, но ей тут же пришлось прикрыться рукой: в нее полетела миска. Лошадей обдало брызгами супа.
– Тварь! – выкрикнула Мария. Она развернулась и устремилась к выходу, а в глазах у нее блестели слезы. Дверь хлопнула, но потом вновь со скрипом приоткрылась. Миска медленно поползла по глиняному полу и остановилась у ног Бигги. Женщина отерла со щеки брызги супа, поставила миску на деревянный ящик возле очага и, как ни в чем не бывало, принялась кормить Альберта. Лошади встревожились еще сильнее.
Выйдя во двор, я прикрыл за собой дверь.
Я разложил на лавочке мешки, чтобы мы не намочили одежду, однако Томаса по-прежнему не было. Мария тоже исчезла. Я подошел к воротам конюшни, где оставил лопату.
Солнце почти достигло зенита и припекало все жарче, хотя на севере небо вновь затягивалось черно-серыми тучами. Я взглянул на главные ворота в стене. Может, надо и до них расчистить дорожку? Прямо посреди двора ветром нанесло гигантский сугроб, от самой конюшни и до амбара. Значит, придется прорыть в нем тропинку. Вот только стоит ли стараться? Ведь нам отсюда все равно пока не выбраться…
Но я взялся за работу: выберемся мы или нет – дело десятое, а без движения сидеть я не мог. К тому же увидев, что случилось на конюшне, я, сам не зная почему, разозлился, и мне хотелось выплеснуть эту злобу, загрузив себя работой, хотелось отвлечься от своих мыслей.
Здесь Альберт не чистил снег с вечера четверга, с момента нашего приезда, и снег тут слежался и покрылся коркой. За последние дни его нападало на удивление много – даже дома, в Норвегии, такого на моей памяти не случалось. Я прокопал узенькую тропинку, по обеим сторонам которой высились снежные сугробы высотой мне по грудь. Я не поленился и старательно выровнял их по краям, будто мы ждали каких-нибудь важных гостей. Докопав до самых ворот, я заметил, что массивные деревянные бревна покрыты тонкой корочкой льда. Странно было думать, что всего два дня прошло с того момента, когда мы ввалились во двор через эти самые ворота, спасаясь от ночных морозов и верной смерти. Опершись на лопату, я перевел дух. Сюда доползла тень от деревьев, что стояли по другую сторону ворот, и по спине у меня пробежал холодок: капли пота превратились в комочки льда, и меня охватила дрожь. В тот вечер я испугался. Подобного страха я никогда прежде не испытывал. Вообще-то нам повезло, что шнур от колокольчика не вмерз в снег… Я поднял голову: в трех столбах были проделаны круглые отверстия шириной в два дюйма, через которые был протянут толстый шнур. Два столба были частью стены, а третий поставили специально для того, чтобы дотянуть шнур до конюшни. Шнур был с палец толщиной, и противоположный его конец скрывался где-то в тени крыши. Видимо, Альберту приходилось постоянно очищать шнур и отверстия ото льда, чтобы шнур не примерз, и сейчас я заметил, что уже около суток лед никто не сбивал. Я наклонился и с силой стукнул черенком лопаты по ближайшему столбу. Из отверстия и со шнура посыпались снег и кусочки льда. За наше спасение следовало благодарить Альберта. Ах да, и лошадь. Я вдруг вспомнил, что когда в ту ненастную ночь моя лошадь заржала, то из-за стены донеслось ответное ржание. И не услышь его – мы, скорее всего, погибли бы.
Я взмахнул лопатой, собравшись продолжить работу, но замер: в голове у меня мелькнуло какое-то подозрение. Что-то было не так. Что-то не сходилось. И внезапно я это понял. Я огляделся. Это странное чувство не исчезало. Подозрение… Что же я подозревал? Что именно было “не так”? Или… Может, я чего-то не сделал? Хотя нет, скорее, о чем-то не задумывался… Или не додумался? Да. Кажется, так оно и есть… Но до чего именно мне надо было додуматься? Может, просто что-то вспомнить?.. Незначительные детали, которые помогут понять взаимосвязь… Что сказал тот старый француз, о котором упоминал Томас? Вроде, что надо искать взаимосвязь между явлениями, даже если кажется, что явления эти никак друг с дружкой не связаны… Что-то вроде того… Верно? Я напряг память. Так какие же явления нужно связать?
Я чувствовал, что нахожусь на верном пути. Где-то там, в черепушке, забрезжила догадка, но мне никак не удавалось ее ухватить. Так бывает, когда на языке вертится какое-то слово, а произнести его не получается. Оглядев ворота, я повернулся и посмотрел на конюшню. Что же я вспоминал? Вечер, когда мы приехали. Бурю. Страх смерти. И ржание лошади… Что-то еще? Больше ничего в голову не приходило.
Сейчас из конюшни до меня донеслось лошадиное ржание, которое подхватили и другие лошади. Я услышал его, несмотря на толстые каменные стены конюшни. И звук не показался мне приглушенным. Но и не слишком громким – тоже. Просто стоя здесь и наслаждаясь прекрасной погодой, я отчетливо услышал лошадиное ржание.
Прекрасная погода! Вот именно! Да! Мысли мои вдруг разлетелись в разные стороны, будто бойкие весенние пташки.
Ржание лошади! Ну конечно! В тот вечер, когда мы приехали… Мы тогда стояли перед воротами. Нет, немного поодаль. Бушевала буря. Наша лошадь заржала, и в ответ тоже послышалось ржание, которое мы и услышали. А сейчас тихо, и погода хорошая, но каменные стены все равно немного приглушали звук.
Я прикинул на глаз расстояние от конюшни до ворот. Навскидку получилось локтей двадцать или чуть больше. Неужели мы действительно услышали, как в конюшне заржала лошадь? Нет. Другого ответа и быть не могло.
Я взволнованно огляделся, стараясь отыскать Томаса. Куда же он запропастился? Тогда я подошел к конюшне и посмотрел на тропинку.
И рассмеялся, заметив тучную фигуру профессора на лавочке – он сидел, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу.
– Решил отдохнуть, – словно оправдываясь, пробормотал он, когда я присел рядом. – А у тебя работа спорилась.
– В четверг вечером, когда мы стояли у ворот, кто-то выводил из конюшни лошадь, – выпалил я, безжалостно разгоняя его дрему.
Вздохнув, Томас с деланной неторопливостью взял левой рукой шляпу, водрузил ее на голову и медленно открыл глаза. Во взгляде его светился укор:
– О ты, бодрствующий по ночам, – неужели усталость тебе неведома?!
На секунду у меня язык будто присох к гортани, я покраснел и, пытаясь подавить смущение, пустился в объяснения.
– Помните, как возле стены мы услышали лошадиное ржание за воротами? Была буря, а мы его все равно услышали. Значит, лошадь вывели во двор, причем стояла она близко к воротам, иначе мы бы ничего не слышали. А когда лошади стоят в конюшне, то у ворот их едва слышно.
Взгляд Томаса оживился. Он кивнул. И попросил меня продолжить рассказ.
– Значит, кто-то собирался уезжать. И поэтому вывел лошадь из конюшни. Иначе быть не могло.
– Возможно, Альберт вывел лошадей на прогулку, – предположил Томас.
– Вряд ли. Лошадей не выводят перед сном. Вряд ли это сделал Альберт. Он прекрасный конюх, знает, как обращаться с лошадьми.
– Да, наверное, ты прав.
– Может, это убийца? Хотел сбежать, но в этот момент мы подошли к воротам и спугнули его?
Томас выпрямился и одобрительно посмотрел на меня.
– Толковая мысль, Петтер! – Профессор отстраненно взглянул на крошечный парк позади трактира, где в ложбине у склона виднелся замерзший ручей. Прежде, из-за непогоды, я не замечал всей этой красоты. “Такие ровные линии, – подумал я, – настоящая датская природа”. По сравнению с ней природа моей норвежской родины казалась грубой и суровой. И мне не верилось, что скоро все это исчезнет. Уже завтра. Я не желал в это верить. Господь не стал бы… – Но тогда… – голос Томаса прервал мои раздумья, а затем профессор вновь на миг умолк, – … но тогда выходит, что это… Альберт, – неуверенно проговорил он. Мне почудилось, что он будто спрашивает меня: “Неужели у нас новый подозреваемый? А плотник – не убийца?”
– Нет, – я успел обдумать ответ, – Альберт же не сразу услышал звонок, значит, куда-то выходил. А за это время кто-то мог пробраться в конюшню. Он прятался там, пока Альберт открывал ворота, и затем выскользнул из конюшни и вернулся в трактир. Шел такой снежище, что мы и роту солдат не разглядели бы.
Я так рьяно защищал и выгораживал Альберта, что сам удивился. А ведь прежде считал его наиболее подходящим кандидатом на роль хладнокровного убийцы. Во всяком случае, пока не подслушал исповедь плотника вчерашним вечером.
“Ложь”, – прозвучало вдруг у меня в голове.
Ложь?
Ведь я лишь думал так про себя, ни слова не произнеся вслух…
Да, ложь!
Я врал – именно так. Врал себе, сам это сознавая. Я хотел, чтобы плотник оказался убийцей, с того самого момента, как заметил, что он не сводит своего мерзкого пьяного взгляда с Марии. Альберт мне не нравился, в нем было что-то пугающее. Но если бы я мог выбирать, то сделал бы убийцей плотника. Это была правда.
Позорная правда. Ужасно признавать подобное, когда речь идет об убийстве.
Если бы Томас знал, то не стал бы хвалить меня. И взял бы назад недавно произнесенные им слова. “Нет, Петтер, это дурные мысли!” – сказал бы он.
Я вспомнил сказанное им утром – что мы можем расходиться во мнениях, но мы должны говорить обо всем, что может представлять хоть какой-то интерес, даже когда нам не очень хочется об этом рассказывать или если мы не придаем этому значения. Я собрался с духом.
– Когда Мария принесла в конюшню суп, то увидела Бигги, разозлилась и швырнула в нее миску. А потом выскочила оттуда, – выпалил я, стараясь побыстрее проговорить слова, словно они оставляли неприятный привкус во рту. – Вчера перед проповедью священника хозяйка выбранила Марию, и, когда трактирщица ушла, та сказала, что, когда кота дома нет, мыши пускаются в пляс. Мария не знала, что я это слышал. Мария хотела купить такую же Библию, как у пастора. И ночью Мария не пустила меня к себе, хотя сама же и приглашала, – последние слова я говорил не дыша, а сказав все это, ссутулился и уставился на ботинки.
Томас молчал.
Я ждал. Долго. Отчего же он ничего не отвечает? Я сглотнул слюну. Потом еще раз. И еще. Ноги у меня замерзли.
Почему я не надел сапоги? Ботинки насквозь промокли, и носки тоже. Профессор был в сапогах. В голове моей вновь была пустота, какая бывает внутри церковного колокола, и, когда я пытался заставить ее думать, она отдавалась таким же гулким пустым звоном.
Все время приходится помнить о чем-то – значительном и незначительном, приходится учитывать и оценивать что-либо. Дома, на хуторе, раздумья были ни к чему – требовалось лишь работать, напрягая тело, а не голову. На мгновение я затосковал по дому. Но лишь на мгновение.
Томас наконец заговорил, и голос его звучал спокойно – без сочувствия, но спокойно.
– Хорошо. Мария и трактирщица не ладят – это нам известно. Значит, они вполне могут резко отзываться друг о друге просто так, без всякого повода. Поэтому слова Марии о мышах просто возьмем на заметку. И что Мария заинтересовалась Библией, мне тоже запомнилось. Она говорила об этом вчера за ужином, и до меня доносились обрывки разговора, в тот момент я беседовал с плотником. Но согласись, что книга у нашего священника и впрямь удивительная – возможно, этим все и объясняется. Мария – из тех девушек, которых нелегко раскусить, ты и сам это наверняка заметил, достаточно вспомнить, как ты заходил к ней этой ночью. Эта девушка выбирает особые тропинки, незаметные остальным.
Я согласно кивнул, не понимая до конца, о чем он. Мне стало легче.
Солнце растопило снег на крыше, со стрехи время от времени капало, и стук капель неотступно сопровождал наши мысли и разговор. Над лавочкой и дверью в кузницу шел деревянный водосточный желоб. “Его тоже Альберт смастерил, – подумал я, – а не трактирщик…”
– Что сказал трактирщик про то, что Бигги осталась? – Я вдруг вспомнил, зачем уходил Томас.
– Ему было некогда со мной разговаривать. Он даже дверь не открыл и попросил зайти попозже. Поэтому я поднялся наверх, переодел чулки и обул сапоги, – он махнул рукой куда-то вниз, в сторону моих ног, – и тебе неплохо сделать то же самое. Не хватало только, чтобы сейчас еще и ты заболел.
Томас вновь откинулся назад, подставив лицо солнцу. Он говорил медленно, почти нехотя.
Я принял такую же позу и задремал.
Снег заскрипел под чьими-то осторожными шагами. Сначала я принял это за сон, но потом вдруг понял, что все происходит наяву. Солнце слепило глаза, и я прищурился, но перед глазами все равно плясали разноцветные пятна, и я прикрыл глаза ладонью. К амбару двигалась какая-то темная фигурка. Мария! Из-за сугробов показались ее плечи и голова с позолоченными солнцем волосами. Она заметила, что я проснулся.
– Спасибо, что почистил снег! – негромко крикнула она.
В ответ я махнул рукой. Томас зашевелился.
– Иди спроси, не надо ли ей чем-нибудь помочь, пока Альберт болеет, – пробормотал он.
Я нехотя поднялся – после сегодняшней ночи я не знал, чего и ожидать от Марии.
Дверь небольшого амбара была чуть приоткрыта, я распахнул ее и увидел спину девушки. Склонившись над мешком, она большим деревянным половником пересыпала муку в миску. Ее бедра покачивались, подол платья приподнялся, и из-под него показались ноги в деревянных башмаках и толстых растянутых носках. От солнца лодыжки девушки казались молочно-белыми. Услышав меня, Мария повернулась.
– О… это ты… – робко улыбнулась она.
– Я просто хотел узнать… Ну… не надо ли тебе помочь… То есть… пока Альберт болеет?
Перевязав мешок кожаным шнуром, она прижала миску к бедру и направилась к двери. Отступив назад, я пропустил ее и подождал, пока она закроет дверь.
Она прошла мимо, а я последовал за ней. За углом амбара, где тропинка была достаточно широкой для двоих, Мария остановилась. Она взглянула на Томаса, но тот по-прежнему сидел, прикрыв с блаженным видом глаза и подставив лицо солнцу. Девушка отступила назад, так что теперь угол амбара скрывал нас от взгляда Томаса.
– Натаскаешь дров? – спросила она.
Я кивнул.
Наклонившись ко мне, Мария прошептала:
– В прачечной, в полночь.
Я удивленно посмотрел на нее, а потом перевел взгляд на маленький домик, где располагалась прачечная. Внутри я еще не бывал.
Я хотел было спросить, почему именно там, но Мария уже бежала к трактиру.
Дрова лежали под навесом прачечной и, похоже, не отсырели. Вытащив два полена, я постучал ими друг о дружку, и они отозвались гулким звонким стуком. Набрав дров, я, радостно щурясь, донес их до трактира и остановился возле дровяного короба. На кухне, помимо Марии, оказалась и Герта фон Хамборк. Женщины молчали, тишина угнетала меня, и я заспешил на улицу.
Когда я опустился на лавочку, Томас сонно проговорил:
– Ты быстро вернулся. Значит, в трактире еще кто-то был?
– Только хозяйка, – ответил я, подавив желание его пнуть.
Дремота тут же слетела с профессора.
– Вон оно что! Тогда, думаю, пора навестить нашего любезного трактирщика. Ему придется поговорить с нами – и не важно, занят он или нет.
 | Ауст Курт. Судный день |