Мой дед-художник, которому сейчас восемьдесят четыре, до сих пор называет Штаты «миром чистогана»; кажется, он имеет в виду, что в Америке всему есть цена и на всем есть ценник. Это в России успех — нечто эфемерное, а в США он вполне осязаем, поскольку может быть с легкостью измерен в долларовом эквиваленте.
Деньги — одна из совершенно легальных целей любого амбициозного человека, и не только бизнесмена или клерка, но и деятеля искусств. Цена, по которой продаются полотна актуальных художников, суммы контрактов ведущих танцовщиков и оперных певиц являются мерилом интереса к ним публики. Яркость сияния звезд регистрируется чувствительными инструментами журнала «Форбс».
И звезды совершенно не тушуются, если попадают в рейтинги толстосумов. В Америке деньги легальны, их не надо стесняться. В Америке нет понятий «коммерческий» и «продажный». Хорошо зарабатывающий — значит востребованный. Трумэн Капоте — продажный? Клинт Иствуд — коммерческий? Ну глупость же.
У нас — не так.
Попадание в «Форбс» для режиссера или писателя сродни клейму позора. Михалков? Все ясно. Бекмамбетов? Да о чем тут разговаривать-то! Бондарчук? Пффф. Акунин? Когда-то был ничего. Пока не продался. Донцова? Считаю ниже собственного достоинства ее даже обсуждать.
Русскому режиссеру быть богатым запрещено. Русский артист обязан подохнуть в нищете. Русский писатель должен строчить сутки напролет в темной каморке, харкая кровью в грязный носовой платок, и побираться у издателя. Такие ребята нам нравятся. Художник должен быть голодным, ясно? Должен! Нам всем должен!
А почему же должен?
Да потому, что если он вдруг не голоден — значит, поклонился золотому тельцу. Значит не за-ради духовного, а за-ради телесного работает. Артисту положено в облаках витать, а не на лимузине раскатывать. Тот, кто получает деньги, — сдал душу в ломбард. Он не чистое чугунное искусство кует, а с примесями презренных металлов. И потому тоже должен быть презрен.
Хорош русский писатель Достоевский! Нищенствовал, голодал, писал, чтобы откупиться от долгов, был приговорен к виселице, сослан на каторгу. Вот это — понимаем, хлебнул человек.
Толстого оправдывает только отречение от графских благ, сермяжничество и убытие в никуда последним поездом с котомкой за плечами.
Ну ведь Набоков — согласитесь, не русский писатель. Эстет, билингва, сибарит, профессор, эмигрант, энтомолог, нарочный скандалист. Расстраивающийся из-за того, что в рейтингах бестселлеров «Доктор Живаго» бьет его «Лолиту», написанную, кстати, на английском и опубликованную в Париже. Прекрасный писатель — но не русский. А вот Пастернак — как раз русский очень даже.
Почему так? Зачем мы хотим, чтобы художник голодал, чтобы писатель мучился, почему отрицаем их право хотеть то, чего все хотим, — кушать? Зачем нам режиссерские слезы?
Может, потому что писатель для нас — все еще инженер наших душ? Оракул? Потому что мы от него ждем причастия таинств, которые нам, смертным, неведомы и недоступны? Ждем от них ответов на вопросы, которые терзают нас с колыбели и до гробовой доски, — и не каждый сможет найти эти ответы без их помощи. Ведь кто, как не писатель, умещающий мир меж двух картонок, населенный живыми людьми, должен все про этот мир и про человека знать? Как такой демиург может быть материален, какое право он имеет торговаться за гонорары и роялти, выбирать себе авто по вкусу или приобретать квартиру в элитном ЖК? Он дол жен плоть свою умерщвлять, а не потакать ей!
А режиссер? Ведь и он бог! Сотворить землю и небеса и всех живых тварей — из слова, из сценарных строчек. Словом одушевить пластилиновых големов-актеров и заставить их чувствовать и зрителя заставить верить в невероятное. Разве может тот, кого ангелы в темечко целовали, для кого полог мироздания приподняли на миг, рекламировать «ренджро-вер» или даже самые расшвейцарские хронографы?
Где гений и где бабло?
Если за бабло, значит — не было откровений свыше, не было просветления и вдохновения не было. И не «творчество» это называется, а «ремесленничество». Ремесленничество — да, оно про деньги, про пропитание, про прокорм себя и семейства. А творчество на семейство и времен и-то оставлять не должно. Творчество — служение. А служение предполагает самоотречение и бескорыстность.
Талант в бабло конвертировать — грех. Потому — порицание и позор загорелому Бондарчуку и Михалкову с мигалками, Лукьяненко с его тиражами и детективщицам с их подмосковными поместьями.
Но отчего американцам-то не приходится выбирать между искусством и деньгами?
Дедушка мой — художник, изобличающий Штаты, - всю свою сознательную жизнь проработал в советском журнале «Крокодил»; они там Америку на каждой странице клеймили. Так он, может, и сегодня бухтит по ностальгической инерции?
Но ведь не только он — и не только его учили деньги презирать. Нас всех в Союзе этому учили. Учили стыдиться личной выгоды. Учили заменять материальное духовным — но не потому ли, что материального на всех не хватало, а духовное можно было на весь народ растянуть?
Однако на деле любые исключения из общей уравниловки провоцировали у граждан приступы жестокой зависти. Потому что им вкусить материального благополучия было не суждено никогда.
Может, мы просто завидуем им — Бондарчуку, Бекмамбетову, Лукьяненко? Завидуем тому, что им удалось и творить, и зарабатывать: нам-то и одно из этих желанных двух дано редко.
А в мире проклятого чистогана с самого начала все было заведено иначе: идеология провозглашает равенство возможностей, каждый имеет шанс на обогащение, и потому чужой успех вызывает не мрачную зависть, а искреннее уважение и стремление всячески равняться на этот пример.
Одной завистью не объяснишь всего, ведь обычные удачливые бизнесмены не вызывают у нас такой уж ревности к богатству. Какие-то деньги теперь доступны каждому, нет не-справедливости в том, как они распределяются. В олигархи, ясное дело, вне властной касты не попасть, но обычным-то бизнесом может заняться любой. Чего завидовать? Зачем раскулачивать? Иди и делай.
Но именно художникам мы запрещаем быть сытыми, артистов желаем видеть несчастными, писателей хотели бы сослать куда-нибудь подальше - пускай пороху нюхнут, прежде чем за клавиатуру садиться.
Артисты и художники, писатели и режиссеры в США — просто частный случай приложения человеческой энергии. Им не зазорно быть богатыми, потому что они люди — такие же, как и прочие; всего лишь звезды, а не те, кто их зажигает. Такие же, как клерки или рабочие, как чиновники или бизнесмены. Про нефтяного короля можно спросить: «How much is he worth?» — и про Вуди Аллена можно то же. Оба из плоти и крови.
А мы художников — сразу на крест. Да, боготворим, но и гвозди им в ладошки норовим вколотить. Требуем от них прозрения, а в прозрение без страдания не верим. Поэтому «Пусси Райот» и чувак, который себе яйца к Красной площади прибил, — попадание в десятку, а Тимати — промах. Злато художнику противопоказано, а вериги — как раз. Сафронов — промах, Кабаков — в десятку.
Может, потому, что никто другой нам, кроме писателей, кроме художников, кроме режиссеров, в нашей стране правды никогда не говорил? Потому что власть всегда лицемерила, пафосно лгала и шулерила, а бизнес вообще не хочет ни о чем думать?
У них-то это и прессе дозволено, и национальную идею формулируют политики — не выморочную, а такую, чтобы за нее живые люди голосовали. У них художники описывают, а не прорицают.
А мы в «Москве слезам не верит» видели себя, а не на страницах «Известий». В «Обломове» слышали о себе, а не в первомайских речах с трибун. С «Братом» соглашались, а не с докладами ФМС. В «Андрея Рублева» верили, а не батюшкам с Рублевки.
Это у нас поэт больше, чем поэт.
Батюшки эти, включая и самого главного нашего батюшку, как и военные, включая самого главного нашего военного, как и чиновники, включая самого главного нашего чиновника, — ведь это они должны не работать и уж тем более не заниматься бизнесом, а служить. То есть не о брюхе думать, не о шкуре. А они не умеют и не хотят. Потому что живые люди, потому что со всей страной тыщу лет от голода пухли, а тут вдруг —турецкий олл-инклюзив, налетай, жри от пуза!
Мы оглядываемся за правдой на тех, кому верили испокон веков, — на художников. А они тоже жрут.
Тьфу ты!
А знаете что? Никакие они не боги. Люди. Такие же, как мы. Вместе с нами голодали и вместе с нами отъедаются. Они, может, и раньше бы ели, есл и бы им давали.
Простим им это. Промокнем губкой с уксусом их иссохшие губы. Снимем с креста. Подумаем лучше о том, как сделать, чтобы правду у нас не только в фестивальном кино показывали.
(с) Дмитрий Глуховский