Мертвецы всплывают в Москве-реке; сидят, прислонившись к древней стене Кутафьей башни; лежат, четвертованные, на скамеечке в Коломенском… Несчастные были убиты жуткими средневековыми способами, а в чем их вина – знает только убийца. Маньяк, ставящий одну за другой кровавые метки в центре столицы, будто выкладывает жуткий пазл.
По страшному следу идет пара с Петровки: блатная стажерка, выпускница МГУ, с детства помешанная на маньяках, и опытный сыскарь, окончивший провинциальную школу милиции. Эти двое терпеть не могут друг друга, но идеально друг друга дополняют. Только им под силу расшифровать ребус, составленный убийцей и уходящий своими корнями в древнюю Москву, в старые раскольничьи тексты, в символику Святого Писания. Психологический триллер, полный неожиданных поворотов, погружает в атмосферу шумного мегаполиса, в котором жестокий убийца вытаскивает на поверхность древние пороки столицы, ее страшные тайны и мистическую символику, зашифрованную в хаотичном сплетении старых улиц, переулков и площадей…
Отрывок из книги:
Андрей позвонил в обитую добротной коричневой кожей дверь и не удивился, когда вместо обычного звонка раздались трели, близкие к соловьиным. Черт бы побрал этого любителя красивой жизни! И его подружку – Машу, по совместительству его стажерку. Иннокентий открыл ему почти сразу и встал на пороге своей квартиры, как герой двенадцатого года в портретном изображении в полный рост: небесной голубизны рубашка и джинсы – явно чтобы потрафить своему гостю. «А вот выкуси», – подумал не без внутренней ухмылки Андрей. В последние выходные он сходил в ГУМ и купил себе брючата. Классические, темно-синие, в вельветовый рубчик. Они стоили бешеных денег, и он сам на себя злился, когда вынимал кошелек из кармана. Злился, но вынимал-таки, потому как знал, что не сможет появиться перед этим выпендрежником еще раз в старых джинсах. А появившись, в ту же секунду понял, что час его торжества откладывается на неопределенный срок. Во-первых, поскольку хозяин был действительно молодцом, потому как даже изменил своей обычной элегантности, чтобы гостю стало уютнее у него в доме. И во-вторых – джинсы Иннокентия были такого качества, что Андреевы брючата сразу, прямо-таки на глазах, показались ему много менее интересными. Поэтому Андрей вновь вошел в состояние ставшего уже обычным для себя раздражения и, завидев в коридоре Машу, тоже в джинсах (сговорились они тут, что ли?), только кивнул. И просто почувствовал, как те двое обменялись за его спиной растерянными взглядами, от чего разъярился еще пуще.
– Проходите в комнату, а я сейчас что-нибудь соображу на кухне. – Иннокентий указал направление по коридору, и Андрей пошел за Машей, стараясь не глядеть по сторонам. Ну, подумаешь, идеально выровненные белые стены, на которых особенно эффектны потемневшие лики старинных икон. И мебель – ядерная смесь дизайна с антиквариатом. Ярко-красная софа каплевидной формы, светильник стальной загогулиной и рядом – простой, без позолоты, секретер в стиле ампир с кожаной столешницей, за ним – кресло плавных изгибов эпохи Людовика XVI, обитое той же красной тканью, что и модерновая софа. На стене в комнате уже не было икон – лишь огромная черно-белая фотография широко распахнутого глаза. Фотография показалась Андрею смутно знакомой, а интерьер – он был в том уверен – тянул на обложку модного журнала по декору… которых Андрей никогда и в руки не брал.
На секретере стояли фотографии, и Андрей задержался перед ними – ему не хотелось первому начинать беседу. Но, приглядевшись к черно-белым снимкам, растерялся – на всех хозяин дома был не один. А с Машей Каравай. Машей лет десяти, почему-то с рапирой в спортивном костюме – юный Иннокентий напротив; Маша-подросток с распущенными волосами, глядящая куда-то вдаль, Маша с Иннокентием на каком-то банкете в вечернем туалете, неуверенно улыбающаяся в объектив. Андрей смутился, кашлянул, повернулся к Маше, сидящей в кресле рядом с низким столиком, на котором высилось несколько различных бутылок и три бокала. Маша пересеклась с ним взглядом и чуть покраснела:
– Иннокентий хотел, чтобы мы выпили за успех дела…
– И не только выпили, а еще и перекусили. – Иннокентий вошел с подносом, на котором рядками лежали птифуры, от которых шел одуряющий запах свежей выпечки. – Сразу предупреждаю, что стряпуха – не я. Я только сунул в духовку. Так что не разоряйтесь на комплименты!
Маша засмеялась и первая взяла с подноса изящную корзиночку с лососем:
– Спасибо, Кентий. А есть-то хочется зверски!
Андрей последовал Машиному примеру. Смешные манерные корзиночки оказались вкусными, и он почувствовал себя Раневской, добравшейся до собачьего гастрономического рая: почти так же, как и пес, закладывал себе в рот сразу несколько «штучек» и быстро глотал, смутно надеясь, что хотя бы не издает тех же гортанных звуков. Иннокентий меж тем с вкусным чмоканьем открыл бутылку вина, налил сначала Маше, потом вопросительно взглянул на Андрея. Андрей, не способный из-за чертовых птифуров произнести что-либо вразумительное, лишь кивнул на бутылку виски, и Иннокентий наполнил ему массивный граненый стакан, бросил пару кубиков льда. Андрей осторожно взял стакан в руку, боясь сделать опять что-нибудь не светское, но потом плюнул, чокнулся с Иннокентием (поддержавшим его с виски) и с Машиным бокалом с вином и глотнул «Джонни Вокера», который пил не слишком часто, но любил.
– Ну что ж, – сказал Андрей, оглядев ассамблею, и впервые тепло улыбнулся этим двоим, чувствуя, как золотистый напиток находит путь к сердцу и настроение улучшается. – Что накопали нового?
Иннокентий значимо переглянулся с Машей. Но Андрея это уже не раздражало: ребята знакомы с детства и, конечно, понимают друг друга без слов. Они же друзья. Дру-зья. Может, настроение улучшилось совсем даже не из-за виски?
Будто уловив смену его настроя, Маша улыбнулась в ответ и полезла в сумку, откуда вынула целую пачку мелко исписанных листков.
– Я завела отдельное досье по каждому из пострадавших. Мне кажется, будет правильно, если мы начнем с того, что попытаемся навести порядок и как-то классифицировать, что ли, их возможные прегрешения.
Андрей кивнул, пригубил виски.
– Итак. – Маша еще немного стеснялась, но постепенно голос ее выровнялся, и она стала спокойно аргументировать, не подозревая, что каждая ее интонация – точный слепок манеры адвоката Каравая. – Что у нас есть? У нас есть цифры «1», «2» и «3» – трое убитых на Берсеневской набережной. Двое мужчин, одна женщина.
– Номер один, – вступил Иннокентий, – вполне безобидный персонаж… Кроме болтовни, упрекнуть не в чем. Но есть одна любопытная деталь: отец его – священник и он с ним не ладил. Кривлялся в церкви во время службы. В общем – богохульствовал. Но так, по мелочи и от глупости.
– Вторая, – Маша внимательно посмотрела на Андрея, – обвинила своего любовника в изнасиловании.
– А что так? – поинтересовался Андрей.
– Она оказалась беременной, а он не хотел разводиться и…
– Все ясно. Его засудили?
– Нет, оправдали. Чуть было не засудили девушку за лжесвидетельство, но в результате решили не связываться. Правда, жена сидела в зале и, говорят, при всех прокляла разлучницу.
– Ну-ну. Даму можно понять. Надеюсь, мы ее не подозреваем?
– Я не проверяла, – закусила губу Маша. – Но мне кажется, это не связано с нашей версией.
Андрей усмехнулся:
– Вот об этом я и говорю – факты под версию, а не версию – под факты. Ладно. Дальше.
Маша чуть покраснела, и Иннокентий мгновенно пришел ей на помощь:
– И наконец, номер третий – Солянко. Профессиональный спортсмен, претендент на олимпийское золото. Его подозревают в том, что он подложил наркотики-транквилизаторы своему основному сопернику, Снегурову.
– Подозревают?
– Точнее, подозревает этот самый Снегуров. Говорит, так сказать – cui prodest: «ищите, кому выгодно».
– Так и сказал? – усмехнулся Андрей.
Иннокентий усмехнулся в ответ:
– Примерно.
– Ну, и что мы имеем?
– Мы имеем, – тихо сказала Маша, – три трупа на месте Государевых садов в средневековой Москве, прообразе Гефсиманского сада. Один оскорблял церковь, другая лжесвидетельствовала, третий оболгал товарища. И у всех вырваны языки. – Они помолчали.
– Стройно… – не мог не согласиться Андрей. – Продолжайте, стажер Каравай.
– Номер четыре – пьяница, найденный в Кутафьей башне, на месте храма Гроба Господня в Иерусалиме. Цифра – в виде свежей татуировки на плече. Участковый утверждает, что раньше ее не видел.
– С этим я провалился, – развел руками Иннокентий. – Только время потратил и хороший костюм… – Он остановился, столкнувшись с Андреевым ироничным взглядом. – В общем, зря беседовал с тамошним алкогольным гуру. Кроме того, что Николай Сорыгин был человек-цветок, ничего не выяснил.
– Это еще что?
– А это значит, жил, как растение, пил водку, как дышал, и так далее. Ничем не интересовался. Ничего плохого не делал. Впрочем, ничего хорошего тоже. Эдакий архетип пьяницы. И замечу, и убили-то его именно водкой, по старинному, как водится у нашего мрачноватого Робин Гуда, способу…
– Следующим, – сказала Маша, – мне кажется, был архитектор Гебелаи…
– Это не тот ли, что кучу народу положил: сконструировал станции метро, а те обвалились?
– Он. – Маша взглянула Андрею в глаза и не выдержала: – Андрей, на самом деле я уверена, что это наш маньяк! Мы даже не стали выяснять гебелаивские прегрешения – тут и так все понятно. Были сотни жертв. Вина архитектора доказана. Но обвинение сняли по амнистии. Его нашли в квартире на Ленивке…
– Яффские ворота Иерусалима, – встрял Иннокентий. – Он умер от истощения, а был заслуженным архитектором, лауреатом всевозможных премий, богатым и обласканным. На него был пришпилен орден. Прямо к коже. – Кентий протянул Андрею фотографию ордена, найденную в Интернете. – Это орден третьей степени «Ахьдз-апша», выдаваемый в Абхазии за особые заслуги. В нем семь лучей. Два из которых были обломаны.
– И их осталось пять, – мрачно подытожил Андрей и привычно потер переносицу. – Хорошо. Давай дальше.
– Дальше – мы смогли опознать руку.
– Какую руку?
– Помните, полгода назад дело о руке отдельно от тела и с картиной Шагала? Так вот. Мы вышли на коллекционера, у которого эта картина была украдена. И он опознал руку.
– Опознал руку? – Андрей поглядел на них скептически.
– Этот человек обладает уникальной зрительной памятью, – подтвердил Иннокентий. – Он узнал татуировки на руке: они встречались с вором, Самуйловым, во время дачи свидетельских показаний. Дело в том, что он не первый раз грабит одних и тех же коллекционеров.
– Мне кажется, рука – это символ, – сказала Маша. – Убийце было все равно, какого убить вора, главное – вора.
– Согласен, – кивнул Иннокентий. – Рука для него – знак. Как, знаете, иероглиф, обозначающий понятие «воровство». К тому же руки ворам отрубают со Средневековья и по сей день.
– Где? – спросил Андрей. Но Иннокентий его понял.
– Покровский собор – гора Сион. Помните, во времена Грозного его так и называли – «Иерусалим»?
Андрей, конечно, ни черта не помнил. Но вдруг почувствовал, будто на него пахнуло нездешним холодом. И был рад тому, что Иннокентий плеснул ему в стакан еще виски.
* * *
Маша не совсем поняла, почему хмурый поначалу Андрей так явно разгладился лицом, но отнесла это целиком за счет хорошего алкоголя.
«Надо будет носить фляжку с собой на Петровку», – хихикнула она про себя. Но не могла не признаться что таким, доброжелательно-расслабленным, Андрей стал ей много более симпатичен. Он наконец был не в джинсах, и тонкий свитер не скрывал, а подчеркивал отсутствие жировых отложений. «Наверное, спортом занимается, как ненормальный», – подумала Маша чуть виновато, стыдясь своего неиспользованного абонемента в спортклуб. И еще ей понравились его руки: кисти, обхватившие стакан с виски, были неожиданно – неожиданно для ее восприятия неприятного начальника – не грубыми, пальцы – пропорциональными небольшой ладони – гибкими, чуткими. И глаза – когда смотрели на нее без обычного раздражения – пронзительными, несмотря на казавшийся ей всегда скучноватым голубой цвет. Приходилось признать, что капитан Яковлев, хоть и был совершеннейшим для Маши инопланетянином, человеком другой породы и племени, обладал какой-то хмурой…
притягательностью, что ли? И Маша смотрела на него с привычной опаской, но и с любопытством. «Наверное, у него было много женщин», – решила она и покраснела. Слава богу, никто на нее не смотрел: Иннокентий, в роли хлебосольного хозяина, подливал гостю виски. А сама Маша решила больше не пить, поскольку даже один бокал уже привел ее к таким нескромным мыслишкам.
– Молодцы! – тем временем похвалил их Андрей. – Молодцы, что опознали жертву – проще будет отыскать тело. Хотя, скажем прямо, без рук их попадается не слишком много.
– Видала, Маня, – подмигнул Маше Кентий. – Вот тебе и первый комплимент от начальства.
– Я польщена. – Маша улыбнулась Андрею, и тот в ответ выдал обаятельнейшую ухмылку. «Надо срочно перестать пить», – подумала Маша, а вслух сказала:
– Переходим к губернаторше – Туриной. Мы не знаем ее порядкового номера, но она тоже убита средневековым способом – четвертованием. Обернута в газеты, где была разоблачительная статья некоего Шишагина А., касаемая ее бесконечного взяточничества. И найдена в Коломенском, находящемся в прямой перекличке с часовней на месте Вознесения Господня в Иерусалиме.
– Согласен, – склонил голову Андрей уже без улыбки.
– Еще певец, Лаврентий… – нахмурилась Маша. – Мерзкий тип, скользкий. Не знаю, за какие прегрешения его «утопили» в грязи, но уверена, повод имелся. Рядом с Политехническим музеем прорвало трубу, он лежал лицом вниз, часы остановлены на одиннадцати вечера, хотя смерть, по экспертам, наступила около шести утра.
– А что у нас там?
– Гора, что тянется от Политехнического музея до метро «Китай-город», накладывается калькой на реальную Масличную гору в Иерусалиме.
– Ясно. – Чем дальше они продвигались по списку, тем более серьезным становился Андрей.
Он поверил, поняла Маша. Он наконец-то поверил! И испугался. А кто бы не испугался на его месте? От убийцы веет холодом за тыщу верст – он не только знает о наших грехах, он нумерует их по одному ему известному списку и подбирает подходящие места. Будто плетет паутину, размеренную и четкую, как экселевская таблица».
– Я что-то замерзла, – сказала она Иннокентию, и тот сейчас же пошел в другую комнату ей за кофтой.
– Мне этот глаз кажется смутно знакомым, – произнес Андрей, как только Иннокентий вышел. – Не могу понять почему. В современной фотографии я не копенгаген.
– Это мой глаз, – смутившись, сказала Маша.
– Что?
– Мой. Это Кентий сфотографировал лет десять назад. У него тогда было увлечение увеличениями. Это было ужасно – мог увеличить до безумных размеров мой нос, например. Я очень переживала: угрожала никогда больше не ходить к нему в гости, если буду в таком виде висеть тут на стене. А глаз – это еще не самый плохой вариант, правда?
– Правда, – ответил Андрей и как-то слишком внимательно поглядел на вошедшего с огромной шерстяной кофтой Иннокентия.
– Держу эту кофту специально для Мани – она вечная мерзлячка, – сказал тот, накидывая кофту ей на плечи.
– Понимаю, – кивнул Андрей. – Так на чем мы остановились?
– Еще есть Катя, – тихо сказала Маша, зябко укутавшись в кофту. – Но это уже домыслы.
– Это не домыслы, Маша, – мягко сказал Иннокентий. – Авария была подстроена. Это факт. Она погибла на Никольской улице – прообразе Виа Долороза в Иерусалиме. И ты сама сказала, что у нее были браслеты. Числом «десять».
Маша молча отвернулась. Андрей посмотрел на изменившееся от жалости лицо Иннокентия. Тот поймал взгляд, грустно улыбнулся:
– Еще есть мужчина, забитый розгами. – Он часто избивал свою жену и, возможно, повинен в смерти своего маленького сына.
– Место? – спросил Андрей.
– Варварка – или Гефсимания.
– Число?
Иннокентий пожал плечами:
– Я только разговаривал с вдовой, считавшей, что ее муж получил по заслугам за свою излишнюю, как она это называет, «гневливость». А про число и спрашивать постеснялся. Но может быть, можно найти в деле?
– Есть еще один, – подытожил Андрей. – Убийца Ельник, которого долго держали в холодильнике, после того как утопили подо льдом, а потом выкинули на берег Москвы-реки.
Иннокентий расширил от удивления глаза…
– Да знаю я, знаю, – махнул на него рукой Андрей. – Река жизни, аналог – как ее зовут – Иордана? И, похоже, Ельник, как и найденный вами вор, просто эдакий образчик убийцы.
– Четырнадцать, – сказала Маша. – Значит, их, по крайней мере, четырнадцать. И мы знаем еще не всех.
– Кстати, о цифрах, – встрепенулся Андрей. – Вы что-нибудь откопали?
Маша посмотрела виновато на начальника и опять стала похожа на девочку-студентку.
– Андрей, я не знаю, – призналась она. – Чем больше читаю литературы по теме, тем меньше понимаю. То есть нам нужно найти систему, в которую – желательно по номерам – укладываются все убийства. Нечто вроде своеобразной табели о рангах по грехам. Но у меня ничего не выходит. Вот, например, если просто следовать Библии, грешниками были мытари, блудницы, фарисеи… Но не подпадают все жертвы под эти определения! Или в «Божественной комедии» Данте: I круг – некрещеные младенцы и добродетельные нехристиане; II круг – сладострастники; III круг – чревоугодники…
– Данте – католик, – тихо проговорил Иннокентий. – Отталкивался от семи смертных грехов. А в православии понятия смертного греха не существует.
– То есть все грехи – несмертные? – спросил Андрей.
– Или наоборот – все, что есть, смертные. А наш маньяк помешан на чисто православной, средневековой идее Нового Иерусалима. В ту пору противостояние католицизм – православие было много жестче, чем сейчас. – Иннокентий не выдержал – снова сел на своего любимого конька. – Католиков называли «латинянами», их способ верить приравнивался к ереси. Преподобный Феодосий Печерский еще в одиннадцатом веке говорил, что «нет жизни вечной живущим в вере латинской». А ближе к интересующей нас эпохе, в шестнадцатом веке, преподобный Максим Грек высказывался в том духе, что обличает «всякую латинскую ересь и всякую хулу иудейскую и языческую…». И ненавидели их почти так же сильно, как раскольников. Впрочем, нет. Свое ненавидится всегда сильнее.
Андрей уж было хотел прервать его, но внезапно понял, что исторический экскурс – не более чем краткая передышка в их бесконечном кружении вокруг неизвестного маньяка. И промолчал.
– А знаете, каков был основной спорный догмат между православными и католиками в Средневековье? – задал вопрос Иннокентий.
Маша и Андрей разом приподняли брови.
– Хлебобулочный! – улыбнулся Иннокентий.
– В смысле? – растерялся Андрей.
– Видите ли, святые отцы православной церкви считали, что хлеб при причастии должен быть квасным, то есть на дрожжах. А католики – что пресным. Пекли каждый свой. Наши уверяли, будучи особами более лирическими, что закваска – нечто живое, с пузырьками – символизирует Бога живого. Поэтому наш хлеб – живой, а их, католический, – мертвый. И бедные католики получают во время таинства евхаристии мертвого Христа.
– И кто прав? – невольно заинтересовался теологической темой Андрей.
– Думаю, как ни обидно, католики. Ведь Тайная вечеря приходится на еврейскую Пасху. А евреи в Пасху вытравляют из дома даже дрожжевой дух. Пасха для них – напоминание об исходе, блуждании по пустыне, а дрожжевой хлеб портится. Поэтому в дорогу берут исключительно сухари, в случае евреев – мацу. Что еще? Православные – и тут совершенно справедливо – отвергают идею наместника Бога на земле – папы римского. Да, и вот важный пункт, – снова посерьезнел Иннокентий. – Что, как мне кажется, существенно для нашего маньяка: в православии нет чистилища. То есть существует только белое и черное: рай и ад. Никаких полутонов.
– Да, жестко, – усмехнулся, поежившись, Андрей.
– Наш, россейский, максимализм, – усмехнулся в ответ Иннокентий.
А Андрей отставил давно пустой бокал и встал:
– Спасибо за гостеприимство, мне пора.
Иннокентий и Маша проводили его до порога и смущали, маяча рядом, пока он долго не мог справиться со шнурками ботинок. Наконец он распрямился, покрасневший от усилий, пожал руку Иннокентию и кивнул Маше:
– Вы молодцы. Отлично поработали.
– Подождите! – вспомнил Иннокентий и вынул из кармана листок бумаги. – Вот, – сказал он, протягивая листок Андрею. – Я тут набросал примерный список мест, связанных с Небесным Иерусалимом. Надеюсь, не понадобится, но все же.
– Тщетные мечты, – мрачно усмехнулся Андрей, пробежав список глазами и сунув в карман. – Боюсь, еще как понадобится.
 | Дарья Дезомбре. Призрак Небесного Иерусалима |
Электронная книга: Дарья Дезомбре. Призрак Небесного Иерусалима