В издательстве «Эксмо» выходит роман «Баблия. Книга о бабле и Боге» Александра Староверова — роман-пощечина, роман-провокация, роман-откровение. В центре его — представитель «ордена среднерусских пильщиков». Тех, что ничего не создают, не жнут-не сеют, а живут на миллионы, распиливая государственные бюджеты. Но Алику добытых миллионов мало. Он не только хочет обеспечить свою семью на несколько поколений вперед — хочет человеком при этом остаться перед лицом Господа. Хапуга, казнокрад, прелюбодей — но и в нем есть частица Бога. Только вот сочетаются ли бабло и Бог друг с другом?
Роман «Баблия. Книга о бабле и Боге» — ярчайшее явление в современной прозе, потому что...
• никто из современных авторов не изображал столь точно и полно секреты российского бизнеса, как это сделал А. Староверов, знающий о бизнесе не понаслышке
• ни у кого из отечественных прозаиков сатира на современность не была такой, чтобы ее хотелось цитировать и эстету, и работяге
• давно в российской литературе не было таких романов о драме современного человека — парадоксальных, провокационных, хватающих нашу темную душу в охапку и перемалывающих ее до состояния кристальной чистоты.
Отрывок из книги:
Головная боль проснулась раньше Алика. Точнее, она и не засыпала вовсе. Это Алик сбежал от нее в спасительный, как он думал, сон. В спасительном сне, впрочем, ничего спасительного не было. Наоборот, всю ночь спасаться приходилось ему, причем от чего-то столь невообразимо гнусного и ужасного, что головная боль по сравнению с этим кошмаром казалась легким морским бризом. Не открывая глаз, Алик протяжно то ли замычал, то ли застонал и в конце этого стона довольно неожиданно вышел на ноту ля, так что получилось — ээмммммммммляяяя. «Мля», — более четко повторил он и открыл глаза. Не прошла... голова не прошла. Переход из таинственного Зазеркалья сна в привычную мерзость ноябрьского утра дался ему непросто. Да и вправду сказать, наигрустнейшие это мгновения в жизни любого человека. Когда ночной кошмар, еще не до конца развеявшийся, лижет очумелый от сна мозг, а тебя уже, здрасьте пожалуйста, встречает новый, вполне реальный, дневной.
Алик был не то чтобы крепким парнем, но способы знал. Нужно срочно проснуться и покурить, вернее, покурить, а потом уж... Замысловатым, волнообразным движением своего сорокалетнего тела Алик швырнул себя с кровати, площадью похожей на кухню в хрущевке, прямо в тапочки, и тут же — к двери на лоджию. Все, что нужно для старта нового дня, уже было там: сигареты, дождь, холод и вид на Москву с высоты 32 этажа, который эту самую Москву очень красил. Влажный ноябрьский смог в сочетании с первой затяжкой привел Алика в чувство. Он посмотрел вниз и подумал, что на стареющих женщин и распухшие от денег города-нувориши лучше смотреть с высоты птичьего полета. Ах, если бы он стал птицей, тогда можно было бы никогда не спускаться на эту воистину грешную землю, а прыгать себе с пентхауса на пентхаус многочисленных элитно-розово-сиреневых башенок. Кормиться милостью их добрых, ну по крайней мере к птичкам добрых, обитателей и находить окружающий пейзаж прекрасным, а жизнь очаровательной. Но Алик не был птичкой. Трудно назвать птичкой стодвадцатикилограммового бугая под два метра ростом, с фигурой борца, который окончательно и бесповоротно нарушил спортивный режим лет этак двадцать назад. Лицо борец имел такое, что становилось ясно: он нарушал не только спортивный режим, но и как минимум административный, гражданский и налоговый кодексы.
В последнее время Алику перло. Поболтавшись в лихие девяностые в бушующем океане инвестиционно-обнального банковского бизнеса, отдышавшись в начале нулевых на скалистых девелоперско-телекоммуникационных островах, к концу десятилетия мощное гольфстрим-мейпстримовое течение московской деловой жизни выбросило его в одну небольшую, но очень уютную контору. Контора разрабатывала интересную тему частно-государственного партнерства, дружбы и любви. Любовь оказалась взаимной. И как всегда бывает при взаимной любви, оба объекта любви расцвели необычайно. Государство принуждало Грузию к миру, успешно боролось с последствиями мирового кризиса, в который раз уже штурмовало заветную высоту в $100 за баррель магической черной жижи, изобретало очередные каверзы для страдальца Ходорковского, поднимало пенсии и опускало зарвавшийся московский средний класс. Контора тоже не бедствовала. Она скупала подешевевшую московскую недвижимость, расширяла производство, открыла представительство на Кипре, весело гуляла на корпоративах в «Метрополе», кормила сотню маркетологов, пиарщиков и прочих обаятельных бездельников и, что самое удивительное, после всего этого праздника оставалась еще немалая куча бабла. Более того, в полный рост вставала проблема, куда эту кучу девать, да так, чтобы при смене направления гольфстрим-мейнстримового течения, что в российских широтах случается до обидного регулярно, тупо не сесть. Решением этой непростой задачи вот уже четвертый год и занимался в конторе Алик. Занимался настолько успешно, что к настоящему моменту забыл, какая у него зарплата. Зарплата по московским меркам была вполне ничего себе, но побочные доходы, возникающие в процессе головокружительных комбинаций, были столь огромны, что зарплата на их фоне бледнела, скукоживалась и практически исчезала.
Свой первый миллион он заработал к тридцати годам. Но это ничего не изменило. Разошелся миллион по квартирам, дачам, путешествиям, как будто и не было его вовсе. Тогда он заработал второй. Поменялось мало. Зарабатывая третий, он начал догадываться, что не в деньгах счастье. Правда, оставалась слабая надежда, что счастье в больших деньгах. Нет, конечно, как и у всякого нормального московского шустрилы, у него была Планка. Вот именно так: Планка с большой буквы. Но с годами Планка все больше стала напоминать линию и, что уж совсем обидно, — линию горизонта. Идти к ней можно: вот, казалось бы, она — рукой подать, но дойти... Впрочем, в последнее время, несмотря на то что контора, где он трудился, называлась совсем не «Газпромом», лично у него мечты начали сбываться. Появилась иллюзия, что Планка все-таки существует в природе и смелые, удачливые, крепкие духом парни вроде него, Алика, могут ее достигнуть. А после — послать к черту всю эту бессмысленную круговерть, непонятно почему называемую бизнесом, и весело сидеть на достигнутой Планке, беззаботно болтая ножками и поплевывая в сторону солнца, поэтично опускающегося непременно в Атлантический океан.
Стоя на лоджии и докуривая вторую подряд сигарету, он как раз думал о Планке. Мысли о ней помогали задушить и ночные кошмары, и утреннюю головную боль. В последнее время это превратилось в ритуал, в заутреннюю почти молитву. Он вставал, шел в трусах на лоджию, выкуривал две сигареты и думал о Планке. В голове весело танцевали цифры. Одна, довольно упитанная, — это то, что он наколбасил за прошлый месяц; другая, существенно больше первой, — это то, что, скорее всего, наколбасится за месяц текущий, третья, самая огромная, похожая на борца сумо, цифирища — это то, что было наколбашено за всю его нелегкую трудовую биографию. Цифры танцевали под музыку из кинофильма «Блеф» с Челентано в главной роли. Туру-ту, туру-ту, туру-ту, туру-ту... туру-ту... Пам! Пам!! Пам!!! Цифры кружились, сталкивались, набухали, умножались и складывались. И снова начинали танцевать: туру-ту, туру-ту, туру-ту, туру-ту, туру-ту... Пам! Пам!! Пам!!! Цифры становились выше ростом, они почти достигали Планки, а кое-где и перерастали ее. И тем не менее цифры танцевали. Tуpy-ту, туру-ту, туру-ту... И возникал в голове лихой вопрос: а не мала ли ему, Алику, Планка? Достойна ли она его? Может, стоит поднять Планочку-то? Пам!!! Пам!!!!! ПААААААМММ!!!!!!!!! И в этот момент приходил страх. Он понимал, что вечно фартить не может. И что за всякую удачу, за всякую пруху по закону вселенского равновесия потом обязательно получаешь соответствующую непруху. Он даже радовался мелким неприятностям: разбитая фара на «Мерседесе» жены, залетевшая некстати любовница, подхваченный неизвестно где грипп и тому подобные жизненные неурядицы приводили мир в равновесие. После них он считал себя в расчете с удачей и продолжал свое уверенное движение к заветной Планке. Но страх не уходил. А сейчас к нему примешивалась изрядная доля стыда. Алик считал себя рыночным человеком, homo marketus, голубая мечта Адама Смита буквально. Невидимая рука рынка в образе страха и жадности уверенно правила им. Но это для других она была невидимой. Он же видел эту холеную, стальную лапу слишком хорошо. И ему не нравилось, что он, весь такой свободный, образованный и тонко чувствующий человек, такой воздушный и одухотворенный, практически эльф, танцует по велению этой невидимой лапы позорную джигу, точно последний таджик, продающий помидоры за углом.
«Жадный ублюдок», — сказал он вслух, стряхивая пепел на Москву, и ощутимо ударил себя ладонью по щеке. Эта привычка появилась у него лет десять назад, одновременно с первым миллионом. В моменты наивысшего омерзения к себе, после трудных переговоров с малоприятными людьми, когда приходилось буквально насиловать себя, исполняя особо замысловатые па великой рыночной джиги, он сам себе отвешивал оплеухи. Боль в щеке помогала ощутить себя человеком, простить себя и позволить и дальше, еще проникновеннее, исполнять завораживающий market dance.
«К взлету готов», — подумал Алик. Утренний ритуал был почти закончен. День начался.
— Накурил-то, накурил, — послышался из-за закрытой двери голос жены. — Нее куришь и куришь, куришь и куришь. Дети задыхаются, жить невозможно, куришь, и куришь, и куришь, о себе только думаешь и куришь, и куришь.
По мере произнесения этого спича голос жены становился все выше и выше. Последнее «куришь» было произнесено так высоко и с таким эмоциональным накалом, что Монтсеррат Кабалье застрелилась бы от зависти. Алику снова захотелось курить. Вместо этого он молча открыл дверь, отодвинул жену и пошел умываться. Навстречу ему выбежало нечто о четырех руках, ногах, нечто двухголовое, злато-власо-голубоглазое, розовое, брызгающееся слюнями, радостью и оптимизмом. Это были долгожданные двухлетние сыновья-близнецы Ленька и Борька, они же — Лёлик и Болек.
— А папка, пайка, папулечка, папулёшечка, а Лёлик, Лелька, Болька, Боляка, гуять, хочим, даться, аааа, ууу, пупссс, — затараторили они одновременно.
— Куришь, и куришь, и куришь, и куришь, и куришь, и куришь... — продолжала свою арию жена.
Алик сгреб близнецов, повалился на необъятное ложе и начал кувыркаться с ними, щекотать, покусывать, бороться. Он купался в их детском счастье.
— А Лёлька хуиган, а... а... а... Боляка бандит, мы бяки буки, гуять, папка, папулёшка!!! — Фонтан радости, бьющий из близнецов, смывал вес страхи, деньги, планки и цифры, еще минуту назад терзавшие Алика. «Хорошо, — думал он, — просто и хорошо, и ничего больше не нужно».
— А Лёлик матос, а Болька генеал, а папка машал гуять, балаться, паф-паф, стсать паф.
— Крышь, крышь, крыши, крышь, кршь, ршшшь, дыыышшь.
Шипящие звуки возвращали в реальность, лишали воздуха, отнимали счастье.
— Куришь и куришь, куришь и куришь, а потом на детей дышишь, и куришь и дышишь, и дышишь и куришь. Наташа, заберите детей. Лелек, Болек, пойдемте, здесь фу, бяка. Вот ты куришь и не думаешь, дышишь и куришь, и дышишь и не думаешь. Наташа, быстрей, где вы там ходите!
— Фуууу, вонючааа, — забавно сморщили рожицы близнецы.
— Дети, а давайте прочитаем про Бармалея, — лицемерно промурлыкала вошедшая няня, ловко посадила мальчишек на руки и вынесла из спальни.
— Думаешь только о себе и куришь, насрать тебе на всех, и дышишь, и куришь на больных детей.
Жена явно не могла остановиться, назревал традиционный утренний скандальчик.
— Уйди, — прохрипел Алик и посмотрел на жену, как волк на останки только что растерзанного ягненка.
Взгляд подействовал, жена попятилась к двери и вышла. Но из коридора еще некоторое время доносилось затухающее: «Куришь и куришь... куришь... дышишь... кур... дыш... шиш...» Он подождал, пока звуки стихнут, и тоже вышел. Слева находилась комната дочки Сашки. Ей недавно исполнилось шестнадцать, и она мужественно боролась с переходным возрастом. «Зайти — не зайти?» — попробовал угадать Алик.
 | Александр Староверов. Баблия. Книга о бабле и Боге |