Малютку Катрин, живущую в приюте, считают либо умалишенной, либо попросту белой вороной. И это неудивительно! То ей является умерший брат Октав, который ласково зовет ее Вороненком, и это прозвище кажется ей знакомым. То ее сознание вдруг затуманивается, и она видит себя в комнате с красивыми обоями, где на столах лежат дорогие материи, а между столами расхаживают важные дамы в шикарных платьях… Девочка чувствует, что ее мать жива, и принимает решение во что бы то ни стало найти ее! Велико же было ее изумление, когда она узнала, что ее матерью является не кто иной, как блистательная Коко Шанель! Но великие женщины, как правило, обладают суровым нравом – поначалу мадам Коко не верит бедной девушке, называя ее ловкой мошенницей…
Отрывок из книги:
Весной мастерская Рене получает большой заказ, наши фонды пополняются, и к июню, тщательно пересчитав наличность, мы решаем осуществить свою заветную мечту – съездить на курорт в Довилль. Я очень взволнована предстоящей поездкой – ведь я и в Париже почти нигде не бываю, кроме колледжа и театра. Нас ждет огорчение: дешевых билетов уже нет, к морю едут все. И мы пускаемся на невиданный для себя расход: покупаем дорогие билеты во второй класс. Мы долго с удовольствием рассматривали розовые прямоугольники картона. Второй класс! Мягкие диваны, тонкие ароматы, цветы, неслыханная роскошь!
В купе нет никаких цветов, а пахнет, как и во всем поезде, углем и пылью, но я даже не успеваю ощутить разочарования. Предотъездные хлопоты так меня утомили, что я засыпаю, едва войдя в вагон. А Рене…
Что ж, Рене, кажется, времени не теряет. Сквозь сон я слышу ее нежный, воркующий смех – так она смеется только когда рядом мужчина, и мужчина привлекательный. Меня отчего-то берет досада. Я испытываю странное недовольство, как будто она покушается на что-то, принадлежащее мне. Проанализировав это чувство, понимаю, что мне просто хотелось еще поспать, а меня разбудили. Но показывать, что проснулась, я не намерена. Мне совершенно не хочется вставать с дивана растрепанной, помятой, с отпечатками жесткой вагонной подушки на щеке. Дождусь, пожалуй, когда мужчина выйдет на площадку покурить. А если он не курит?
Но я знаю – курит. В купе чувствуется легкий аромат его табака.
И тут звучит его голос:
– Так значит, вы еще никогда не видели моря?
Этот голос прекрасен. Он мягок, словно бархат. В нем отчетливо слышится иностранный акцент. Кроме того, наш сосед по вагону второго класса говорит как власть имущий. Как человек, уверенный в своей силе. Мне самой кажется странной моя проницательность.
– Такая юная девица и совершенно одна?
Видимо, Рене молча указывает на меня, потому что в голосе ее собеседника слышится усмешка:
– Две юные девицы. У ваших родителей есть основания беспокоиться.
– Мы сироты, – быстро говорит Рене. – Моя мать умерла несколько лет назад. А Катрин даже не помнит своих родителей.
Рене настолько же любит упоминать о нашем сиротстве, насколько я ненавижу. Ей доставляет удовольствие выглядеть бедной, покинутой всеми голубкой. Мне же – наоборот.
Мужчина в соответствующих ситуации выражениях выказывает сожаление.
– Я покину вас на некоторое время, – сообщает он наконец. Я слышу сухой щелчок – это открывается и закрывается портсигар. – Вы не курите?
– Нет, – отвечает Рене.
– И хорошо. Говорят, курение вредит цвету лица. Было бы жаль утратить такой румянец.
Он выходит. Очень вовремя – у меня совершенно затекла рука. Как только закрывается дверь, я вскакиваю с диванчика. Рене похожа на кошку, только что закусившую блюдцем сметаны.
– А ведь мы еще даже не доехали до Довилля! – говорит она, блестя глазами. – О, Катрин!
Она не может сдержать ликующего смеха. Я быстро расчесываю волосы, надеваю шляпку, разглаживаю руками подол своего скромного платья. Рядом с Рене я выгляжу как воробей рядом с разноцветным попугайчиком. Впервые в жизни мне становится от этого горько.
– Он англичанин, – шепчет Рене, ничего не зная о горечи, отравляющей в эту минуту мою душу. – Такой красивый! От него исходит сила… Думаю, он очень богатый и знатный. Может быть, он даже… принц?
– Угу, – говорю я, выдергивая из подола нитку. – Принц. В вагоне второго класса.
– Инкогнито, – возражает Рене, значительно поднимая палец. – Что ты об этом думаешь?
– Думаю, тебе нужно поменьше читать романы в мягких обложках.
Мы могли бы по-настоящему поссориться, но тут дверь открывается. Англичанин стоит на пороге. Рене была права по крайней мере в одном – от него в самом деле исходит некая сила. Но именно в эту секунду он выглядит скорее растерянным.
– What… – начинает он и делает жест рукой перед лицом, словно пытаясь смахнуть с него что-то невидимое. – What the hell!
Он смотрит на меня. Мы с Рене обмениваемся взглядами. Неловкий момент.
– Простите меня, мадмуазель, – говорит «принц инкогнито», – сейчас, при боковом освещении из окна, вы показались мне очень похожей на одну особу… Я был удивлен и, кажется, произнес несколько слов, не предназначенных для девичьих ушек.
– Не страшно, – усмехается Рене. – Мы не знаем английского.
Рене стоило бы говорить за себя одну – я-то немного знаю английский, хотя в бранных выражениях действительно не преуспела. Она продолжает щебетать, но англичанин все так же смотрит на меня. У него правильное лицо, ярко-зеленые глаза умны и проницательны.
– Но какое сходство! – повторяет он, удивленно качая головой. – Сейчас, когда вы повернули голову, я мог бы поручиться…
– Это ваша возлюбленная? – Рене идет напролом. – Та, на кого похожа Катрин?
Но англичанин ей не отвечает.
– Вы не можете быть ее дочерью, она слишком молода для этого. Но могли бы быть младшей сестрой. У вас есть сестра, мадмуазель?
– Очень много сестер, – отвечаю я, стараясь выдержать веселый тон. – Все викентианки – мои сестры, а моя мать – само милосердие.
– Прекрасно сказано, – кланяется англичанин. – Француженки очень остроумны. Я боялся, что дорога будет скучной, но сейчас вижу, что мои опасения были напрасны.
– Как может быть скучно в дороге! – восклицает Рене.
– Вы, вероятно, привыкли путешествовать в автомобиле? – спрашиваю я. По лицу англичанина снова скользит тень изумления. Надо же, а я так много слышала о невозмутимости этой нации!
– Да, я много времени провожу за рулем. Автомобиль – прекрасная вещь.
– Но очень опасная, – говорю я, чтобы поддержать беседу.
– О, не более, чем поезд.
В самом деле, время проходит быстро. Вскоре я вижу в окне какое-то мягкое опаловое свечение. Море! Это море! Оно колышется в легкой туманной дымке, словно дышит огромный спящий зверь. Море мгновенно завоевывает мое сердце. Я забываю о Рене, о красавце-англичанине и смотрю только в окно… А эти двое между тем о чем-то договариваются.
У вокзала англичанина ждет огромный сверкающий «Даймлер». Они с Рене переглядываются, и она решительно идет к автомобилю. Я останавливаюсь. Что же она, решила уехать от меня с англичанином? Я плохо понимаю происходящее, от долетающего с моря соленого аромата, от запаха каких-то цветущих деревьев кружится голова.
– Да что с тобой, очнись! – толкает меня Рене. – Господин Кэйпел предлагает подвезти нас в отель. Садись же!
Впервые в жизни я сажусь в автомобиль. Вокруг нас собирается толпа зевак.
– Каких славных курочек отхватил этот длинный тип! – причмокивает губами какой-то разносчик. – Почему одним все, а другим ничего?
Толпа разражается хохотом. Мне немного стыдно садиться в автомобиль – точно в ванну на глазах у всех. Но когда машина начинает свое плавное движение по улицам, я забываю о своем смущении. Как чудесно! Легкий ветерок дует в лицо. Прав был англичанин, поезд – скука! Про себя я решаю, что у меня непременно будет автомобиль.
– Нам нужно будет сделать короткую остановку, – говорит Кэйпел. – А потом я отвезу вас в какой-нибудь подходящий отель. Хорошо?
Мы останавливаемся у огромного дома, по фасаду которого тянутся золотые буквы: «Отель «Нормандия».
– До чего же шикарное место! – выдыхает Рене.
Ей доставляет неподдельное наслаждение сидеть в автомобиле на глазах у прохожих. Пусть люди думают, что автомобиль принадлежит нам и мы живем в «Нормандии». Но увы. Нас сейчас отвезут в «более подходящий отель». Более соответствующий нашим средствам и положению. Англичанин очень точен в формулировках.
Он возвращается, улыбается нам. Я уверена, что он зашел в отель, чтобы повидаться с женщиной. Скорее всего, это его любовница. Она ждала его возвращения, и сейчас он еле-еле смог оторвать от себя ее руки. Левое плечо пиджака испачкано пудрой, и мне кажется, я чувствую даже легкий ирисовый аромат этой пудры. По-хорошему нам надо бы выйти из автомобиля и дать нашему спутнику возможность вернуться в объятия этой женщины. Но, охваченная вдруг мстительным чувством, я не двигаюсь с места. Слишком многое ей досталось! И отель «Нормандия», и лакированная машина, и душистая пудра, и…
…Бой…
– Кто такой Бой? – вдруг спрашиваю я.
– Так меня зовут друзья, – отвечает англичанин. – Вы уже слышали это прозвище?
Мне показалось, что кто-то произнес его у меня в голове. Но этого я говорить англичанину не стала.
Когда мы отъезжали от «Нормандии», меня не покидало чувство, что кто-то смотрит нам вслед.
С любовью, болью, тоской.
Господин Кэйпел привез нас в маленькую гостиницу, которая как две капли воды напоминала наш парижский пансион, и даже хозяйка, мадам Боннар, была такой же добродушной толстухой. Но в этом местечке под названием «Прилив» атмосфера показалась мне совсем иной. У нас дома пахло мастикой для паркета, крахмальным бельем, стиркой и кухней. В отеле мадам Боннар пахло тем же самым – но еще пролитым вчерашним шампанским, мускусными духами и палеными волосами. По дому разносился тихий женский смех, в гостиной кто-то брякал по клавишам совершенно расстроенного пианино.
В целом, как мне показалось, сестры-викентианки не были бы особенно довольны, застань они нас в «Приливе».
Но хозяйка оказалась весьма любезной. Она распахивает перед нами все двери и приветливо пищит странным для такой объемистой женщины тоненьким голоском:
– Выбирайте, мои цыпочки, выбирайте. Уж такие славные цыплятки! У мамаши Боннар вы будете как у Богородицы в кармашке, это уж точно. Не извольте волноваться, сударь, я смогу о них позаботиться. У меня приличный отель…
Бой корректно кланяется.
– Вы позволите нанести визит, чтобы удостовериться, что вы хорошо устроились? – спрашивает он.
Я молчу. В конце концов, это не мое дело. Рене слегка подталкивает меня локтем в бок. Что такое?
И тут я понимаю, что Кэйпел смотрит на меня.
– Мы будем рады, – говорю я.
Когда за ним закрывается дверь, Рене с воем бросается ничком на кровать, застеленную кружевным покрывалом.
– Нет, это что такое, а! Придется мне за тобой присматривать, умница Катрин, а то все кавалеры переметнутся к тебе! Да он же в тебя влюбился!
Я ошарашена. Кэйпел показался мне таким взрослым. Даже старым. Нет, нет, он, конечно же, не стар, он строен, на его лице нет морщин, но… Он выглядит таким солидным, важным господином. Не может быть, чтобы он влюбился в меня!
– Не сочиняй, пожалуйста, – говорю я Рене, снимая шляпу. – Он просто очень вежливый и любезный.
Смотрю на себя в крошечное зеркальце. Почему у меня такие красные щеки? Почему у меня так блестят глаза?
Утром мы идем к морю.
Вернее, мы собираемся идти к морю утром, но Рене слишком долго возится со своим туалетом. Перед отъездом из Парижа мы сшили по платью, а сейчас Рене сочла свой наряд недостаточно модным. Она все утро провела, зауживая юбку и подшивая подол, и теперь еле может в ней идти, семенит и переступает, опираясь на мою руку. Мне досадно, но я этого не показываю. Может быть, Рене и права, когда говорит, что я дикарка. Мне нужно бывать в обществе и присматриваться к тому, как ведут себя дамы. А вообще – я бы сейчас побежала к морю короткой дорогой, ничего вокруг себя не видя, и, кинувшись в синие волны, плавала бы и ныряла как умалишенная!
День дивный: солнце светит сквозь жемчужно-серую дымку, не слепит и не режет глаз. Но, пожалуй, душновато. Мы движемся по улице Гонто-Бирон, выходящей к пляжу и сияющей витринами роскошных магазинов, в толпе таких же нарядных дам. Вот мы миновали «Нормандию», и я украдкой смотрела на двери – не появится ли он. Но там стоял только важный швейцар. И автомобиля у подъезда тоже не было видно.
– Отчего так душно? – стонет Рене. У нее на лбу выступили бисерные капли, она вытирает платочком шею – из-под шиньона тоже течет пот.
– Здесь очень влажный воздух, – объясняю я. – А ты к тому же в корсете. И это тяжелое платье…
– Возобновляешь свой поход на корсеты? – фыркает Рене. – Не трудись. Посмотри по сторонам: все дамы…
Вдруг она умолкает и смотрит куда-то в сторону. Я прослеживаю направление ее взгляда.
Эти две молодые женщины знают, что красивы, знают, что на них смотрят. Они похожи друг на друга, вероятно, сестры. Стройные, гибкие, легкие, как морской бриз, они выглядят такими свободными! Шляпки у них совсем простые и очень милые, вроде той, что я видела в Париже на улице Камбон. Одежда – из мягкой струящейся ткани. На той, что моложе, блузка с отложным матросским воротником. Она ведет на поводке двух спаниелей.
– Сестрички Шанель, – говорит кто-то в толпе.
Шанель? Где я слышала это имя?
Мы не одни восхищенно взираем на изящных дам. То и дело над публикой вспархивают шепотки:
– Какое прелестное платье!
– Но позвольте, ведь это трикотаж! Так ведь? Это же ткань для фуфаек, разве нет? Как же можно сшить из нее платье?
– Меня больше интересует вопрос, кто шьет эти платья.
– О-о, ответ очень прост. Такие наряды шьет только Коко. Разве вы не слышали о Коко?
– Как смело! Как экстравагантно! И, право же, дорогая, это куда лучше вашего чванливого Пуаре!
– Порой она ведет себя просто скандально! Говорят, однажды она была на бегах и замерзла. И что бы вы думали? Без малейшего смущения одолжила у конюха свитер, напялила поверх собственного платья, подвернула рукава, подпоясалась ремешком…
– Дорогая, я слышала точь-в-точь такую историю, но там фигурировал не конюх, а жокей, и речь шла не о свитере, а о кожаной куртке.
– Да какая разница! Теперь и свитер, и куртка висят в витрине ее бутика. Светские дамы одеваются как конюхи! Разве не скандал? Хорошо еще, что она не вздумала вырядить нас в брюки!
– Что бы там ни говорили, а ее сестры не похожи на конюхов, а ведь носят только ее туалеты…
– Та, что повыше, Адриенна, – невеста барона Мориса де Нексона…
– Пф-ф, невеста! Скажите лучше – содержанка!
– А сама Коко? С кем она живет?
– С кем угодно! Вы же знаете, она была певичкой в кабаре. Кстати, ее прозвище – из припева весьма фривольной песенки, которую она исполняла дуэтом с Адриенной.
– Нет, я точно знаю об одном богатом иностранце…
Я трясу головой, как отряхивающаяся собачонка. Шепотки ползут со всех сторон, точно крошечные, но ядовитые змейки. В них слышатся восхищение и зависть. Я тяну Рене за руку – на сегодня с меня довольно общества! Хочется поскорей спуститься к морю.
На пляже многолюдно, но купающихся мало. Море спокойное, только еще не прогрелось. На грифельной доске мелом написано «16» – это температура морской воды. Мало кто из дам рискует залезть в море, а те, что отваживаются, входят только чтобы, ежась, окунуться. Но я выросла на севере страны. В нашей речушке, подпитываемой подземными родниками, вода и летом не бывала теплее. Я переодеваюсь в кабинке и бросаюсь в прохладные объятия моря. Рене, разумеется, не торопится последовать за мной, устраивается на скамейке и изящно чертит зонтиком по песку. Видимо, так, в ее понимании, должна вести себя светская дама на пляже.
Неподалеку от меня, сильно раздвигая руками воду, проплыла худощавая дама. Чуть повернув голову, я увидела, как она выходит из воды. Мне понравился ее купальный костюм – синий, отделанный витым белым шнуром. Вдруг она обернулась, и на протяжении двух ударов сердца мы смотрели друг другу в глаза, причем у меня возникло головокружительное ощущение, будто я гляжусь в зеркало. От неожиданности я забыла, что нахожусь в море, ушла под воду с головой и вдоволь нахлебалась лазурной морской горечи. А когда вынырнула, откашлялась и протерла глаза, дамы на берегу уже не было.
* * *
Кофе и булочки с медом на завтрак, долгие упоительные купания, прогулка по покатым улочкам – на губах сохнет морская соль, идти после плавания так легко! Жареная рыба в маленьких кафе, внезапные теплые дождики, новые знакомства… Мы подружились с соседками по пансиону. Их зовут Мими и Зузу, они считаются артистками и получили ангажемент на весь сезон в варьете «Одеон». Имена, данные им при крещении, были благополучно забыты, эти маленькие парижские куколки откликаются на кошачьи прозвища, знают всех богемных и светских персонажей, всех сомнительной нравственности женщин, альфонсов, дансеров, поддельных аристократов и все сплетни про них.
На третий день нашего пребывания в Довилле действительно приезжает господин Кэйпел. Мы проводим время в номере артисток. Рене сидит на подоконнике, болтая ножками, Зузу сооружает у меня на голове нечто невероятное, вплетая в непокорные кудри цветы и ленточки, Мими разучивает новую фривольную песенку, а мадам Боннар кричит снизу своим тоненьким, но весьма пронзительным голоском, чтобы Мими немедленно прекратила, ведь у нее приличный отель, а не варьете.
Рене первая видит у входа в гостиницу «Даймлер».
– Он все-таки приехал! Смотри, Катрин!
Выглянув в окно, Зузу притворно теряет сознание, а Мими запевает «Осанну», чем утверждает меня в подозрении, что она – беглая монахиня.
– Иди одна, – шепчет Рене. – Я останусь тут. Он же приехал к тебе.
Совершенно растерявшись, я выбегаю из номера и нос к носу сталкиваюсь с Кэйпелом. У меня занимается дыхание. Сама не понимаю, почему он так действует на меня. Я влюблена в него? Нет. Я не чувствую ничего, о чем пишут в книгах. Но откуда я знаю, как это происходит на самом деле, а не в фантазии досужих романистов?
Слишком много вопросов. Это чересчур для меня.
– Мне нравится ваша прическа, – говорит Кэйпел. – Вы обедали? Хотите пообедать со мной?
– С удовольствием.
– А ваша подруга?
Дверь Мими и Зузу скрипит. Я вижу щель, а в ней – горящие любопытством глаза. Я запускаю туда рука и вытаскиваю Рене.
– Мы с удовольствием примем ваше приглашение, – вежливо говорит она.
– Тогда подожду вас внизу, – кланяется Кэйпел.
Мы бежим в свою комнату. Господи, ну и вид у меня! На голове – просто гнездо попугая! Сердце так и колотится, пока я щеткой расчесываю спутанные кудри.
Бой везет нас обедать в «Потиньер». Мы устраиваемся на веранде, и я ощущаю на себе всеобщее внимание. На нас смотрят со всех сторон, так что непонятно, куда же смотреть мне. Таращиться на Боя было бы невежливо, уткнуться в тарелку – глупо. Поэтому я смотрю на единственного человека, который не глядит на нас. Это маленький, сгорбленный, морщинистый мужчина в круглых очках. Он нависает над столом и что-то чертит огрызком карандаша по листу бумаги. Иногда он поднимает голову и окидывает присутствующих быстрым взором. Под толстыми стеклами очков у него молодые, синие, смеющиеся глаза.
– Кто этот человек за крайним столиком? – спрашиваю я, наклоняясь к Бою. – У него такой проницательный взгляд.
– И у вас тоже, дитя мое, – улыбается Бой. – Это Сэм, известный карикатурист. Кокто сказал про него, что он подобен жалящему оводу. О, это опасный человек, он все подмечает и потом отображает в своих карикатурах! Здесь он подстерегает свою добычу. Изобразил меня в виде кентавра, представьте, и в одежде игрока в поло – на человеческой части тела, конечно.
Он недоговаривает. Через несколько лет в книжной лавке мне попадется альбом «Шик истинный и ложный». Артур Кэйпел, действительно в виде кентавра и в одежде игрока в поло, на карикатуре прижимает к груди хрупкую женщину в лихо заломленной шляпке. Чтобы не оставалось сомнений, художник на той же картинке изобразил круглую шляпную коробку с надписью «COCO».
...
– Ты приезжаешь часто, как только выдается свободный денек, ты тут как тут. Обнимаешь меня, играешь в поло, споришь с друзьями в кафе… А потом снова за руль – и исчезаешь. Я знаю, что дорога тебе; знаю, что ты мне неверен. Ты всегда давал мне понять: ты не из той породы мужчин, что хранят верность одной-единственной, тебе всегда и всего будет мало. Обедаешь у Ларю с этими англичанками… А что за девчонок я видела в твоем автомобиле в день приезда? Те англичанки, по крайней мере, были из высшего общества. А девчонки выглядели как парижские работницы, отдающиеся приказчику за шляпку… О, я не ревную. Я не имею на тебя ни малейшего права. Ведь я тебе не невеста и не жена. Ты привязан ко мне, ты любишь меня, ты помог мне в моих делах. Но ты слишком честолюбив, чтобы жениться на безродной модисточке Шанель! На бывшей певичке Коко! Тебе нужна принцесса, особа голубой крови, чтобы с ее помощью ты мог войти в высший круг. О Бой, ты разбиваешь мое сердце, а я из гордости даже не могу дать тебе это понять…
– Катрин, вернись к нам! – шипит Рене.
Кэйпел смотрит на меня все так же – ласковыми смеющимися глазами. Я заливаюсь краской. Этот голос… Это был мой собственный голос! Но что это за слова? Откуда мне знать? И что со мной вообще происходит?
Я решаю обдумать это позже.
– Мне нужно пройтись, – говорю я, проведя рукой по лбу, будто у меня заболела голова. – Прошу прощения.
Я исчезаю быстро, быстрее, чем они успевают что-либо возразить.
Что-то происходит, и я должна это понять. Я всегда была близка к потустороннему миру. Что случилось с маленькой девочкой, когда она, не успев изведать ласк матери, только появившись на свет, лежала в заледеневшем подвале в объятиях мертвого брата-близнеца? Истерлась ли вокруг меня ткань реальности и проступила, поблескивая иными звездами, подкладка вечности?
Кажется, я начинаю юлить. Приближается самое трудное место моего рассказа. В тот день, 28 июня, Рене первый раз искупалась, наотрез отказавшись, правда, учиться плавать. В британском парламенте палата лордов отклонила законопроект о предоставлении женщинам равного права голоса. Артистка Зузу решила сменить жанр и податься в босоножки. Русский император переименовал столицу своей страны. Я познакомилась со своей матерью. В Сараево гимназист застрелил эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, и его жену герцогиню Софию Гогенберг. Эрцгерцог сказал: «София, не умирай, живи ради наших детей». Но она все равно умерла.
Об этом мы узнаем из экстренных выпусков газет. А пока я быстро иду вниз по улице Гонто-Бирон и сажусь на скамейку на бульваре, напротив витрины бутика, откуда давеча появились две прекрасные дамы в таких нарядах, которые мне и самой хотелось бы носить. Холщовые юбки, блузы с матросским воротником, легкие куртки, бижутерия… Дверной колокольчик не умолкает, в бутик то и дело проскальзывают женщины – дела владелицы идут в гору. Я сижу, замерев, словно статуя. Не знаю, сколько времени проходит. Минуты становятся часами. И вот я вижу, как дверь бутика распахивается и появляется девушка. Она направляется ко мне.
– Вы плохо себя чувствуете? С вами что-то случилось?
Я мотаю головой.
– Ой, но вы такая бледная! – с жалостью восклицает девушка. – И вы уже давно здесь сидите. Может быть, вы голодны?
Она берет меня за руку.
– Пойдемте. Мадмуазель просила привести вас. Меня зовут Луиза, а вас?
Я называю свое имя. И не сопротивляясь иду за ней. От волнения я ничего не вижу, все погружено в радужный туман, словно отгорожено от меня разноцветным витражом. Луиза пропускает меня в двери и говорит кому-то:
– Это Катрин, мадмуазель.
Я заставляю себя сосредоточиться. И вижу черные с золотом ширмы, а на них – птиц и цветы. А еще вижу хрупкую молодую женщину возле окна.
– Катрин, – говорит она чуть хрипловатым, но мелодичным голосом, так похожим на мой. – Что ж, присаживайтесь.
Я сажусь на самый краешек стула и вспоминаю, как в такой же цветущий день сестра Агнесса позвала меня в свой кабинет, чтобы поговорить о тайне моего рождения. Она тоже курила, а я так же сидела на краю стула… Но до чего эта роскошная комната далека от той монастырской кельи, до чего непохожа эта элегантная дама на сестру Агнессу с ее длинным желтым лицом и торчащими зубами!
– Может быть, я ошибаюсь, Катрин, но мне кажется, что вы меня преследуете. Мы знакомы?
Я верчу головой. Вряд ли тот факт, что эта женщина произвела меня на свет, может считаться знакомством. Ведь нас даже не представили друг другу. Тем более что у меня нет никаких доказательств, кроме собственных мистических озарений. Она сочтет меня сумасшедшей.
– Вы хотите о чем-то попросить? – продолжает мадмуазель. – Может быть, вы попали в беду? Не замешан ли тут кто-то из наших общих знакомых? Может быть, вам нужны деньги?
Я понимаю, что она имеет в виду. Я все-таки посещала курсы.
– Спасибо, нет, – говорю я и вижу, что мадмуазель приподнимает брови.
– Так в чем же дело?
Она теряет терпение.
– Не кажется ли вам… – начинаю я, готовая к тому, что на первых же словах она оборвет меня и выгонит прочь. – Не кажется ли вам, что между нами есть некоторое сходство?
Прежде чем она успевает ответить, я киваю на зеркало в простенке между окнами. Мы подходим к нему одновременно и встаем плечом к плечу. Она чуть выше меня. У нее лучше осанка. Но сходство несомненно. Чтобы сделать его еще более определенным, я убираю волосы за уши. У нас один и тот же овал лица, линия рта, упрямо выпяченный подбородок, темные глаза. Разница лишь в выражении. Несмотря на волнение, она выглядит очень уверенной в себе. А я выгляжу напуганной.
– Меня зовут Катрин Бонёр. Моя мать – девица Габриэль Бонёр. Во всяком случае, так она назвалась. Отец неизвестен. Я родилась в клинике города Рубе. Мне пятнадцать лет.
– Этого не может быть, – говорит мадмуазель Шанель. – Этого не было. Вы хитрая мошенница. Откуда вы получили эту информацию?
Я не возражаю. Зачем? Она имеет право реагировать именно так.
– Она явилась вместе с сестрой. Шел сильный дождь. Детей было двое. Они родились бездыханными. Стремительные роды – так это называется. Мальчик умер. Девочка выжила. Но мать ушла из клиники раньше, чем успела это узнать. Ее искали, но не нашли – вероятно, она указала вымышленную фамилию. Я узнала об этом от сестры Агнессы. Меня вырастили сестры-викентианки. Вы можете навести у них справки.
Как будто кто-то невидимый и всемогущий меняет выражения наших лиц. Забирает растерянность и страх с моего и отдает ей. А мне достается уверенность.
– Вас зовут Габриэль? – спрашиваю я. – У меня была статуэтка архангела Габриэля. Он был единственной моей игрушкой. Я обожала его. Все время целовала. Вы похожи на него. Только у него было доброе лицо.
Она вздрагивает всем телом, словно я дала ей пощечину.
И ничего не говорит.
– Мне пора. Спасибо за гостеприимство.
Я иду к дверям, но она окликает меня.
– Катрин! Вы… Вам, может быть, нужны деньги?
Я издаю смешок, который не нравится мне самой. Это истерический смех. Нужно уходить как можно скорее, иначе я разрыдаюсь.
– Мы уже говорили об этом. Благодарю вас. Я ни в чем не нуждаюсь.
Берусь за ручку двери. Она снова окликает меня.
– Где вы живете?
Нужно солгать, проносится у меня мысль. Но вот беда, совершенно ничего не приходит в голову. К тому же я не знаю названий здешних отелей – только «Ройяль», который для меня слишком шикарен, и «Нормандия», в которой живет она. Так что я говорю правду. Ах, это уже неважно.
Я не нужна ей. Она никогда не сможет меня полюбить. Она никогда не придет.
Она приходит на следующее утро. Рано – я еще не встала. Рене причесывается у зеркала и рассуждает о том, как глупы мужчины. Ну можно ли так волноваться из-за того, что где-то в варварской стране застрелили принца! Слов нет, принца жалко, он, судя по фотографиям, был очень мил. Но это, право же, чересчур!
Издалека я слышу голосок нашей хозяйки, он приближается, журчит так сладостно, ну прямо как птичья трель.
– Как же, как же, такие милые девушки, и сразу видно, что порядочные, гости у них бывают только из самого высшего общества, то есть, я хочу сказать…
– Довольно, – решительно, но мягко говорит ей мадмуазель. – Эта дверь?
Она стоит на пороге, озаренная лучами солнца. Ее белый костюм сияет. Шляпка закрыла половину лица. Я вижу, что ее руки слегка дрожат. Она не видит меня – только стоящую у окна Рене.
– Вы… – лепечет та. – Что…
– Я хотела бы видеть Катрин, – говорит моя мать.
Рене указывает на меня. Шанель поворачивается. За ее спиной Рене выскальзывает из комнаты, прихватив с гвоздя свою шляпку. Такая робость ей не свойственна. Впрочем, я ее понимаю.
Мать присаживается на край моей постели. Сколько раз я об этом мечтала! На узкой приютской койке я часто закрывала глаза и начинала фантазировать. Придумывала себе уютный дом, неизменного друга рядом – моего братишку, и марципановые фрукты, и мамины пальцы, исколотые шитьем… Я уходила в этот мир дальше и дальше, и бог весть как смогла вернуться, чтобы нормально жить. Нормально? Да что же в этом нормального? Я всегда жила за казенный счет, воспитывалась из милосердия и по обязанности. Но теперь я стала самостоятельной, не пройдет и года, как я смогу зарабатывать и ни от кого не зависеть!
Она не нужна мне. Слишком поздно. Если б она была бедна и несчастна, я бы обняла ее и стала ей помогать, трудиться ради нее и вместе с ней. Но она богата. Эта прекрасная женщина в белом кашемировом костюме, этот кабинет, поразивший меня утонченностью обстановки, сверкающие буквы вывески отеля «Нормандия», сверкающий автомобиль…
Прежде чем я успеваю додумать до конца свои злые мысли, она порывисто обнимает меня.
Я ожидаю этого еще меньше, чем того, что она спляшет канкан – прямо здесь, в узком солнечном луче, в еще более узком промежутке между кроватями, между окном и дверью, между любовью и ненавистью…
Викентианки говорили, что я никогда не плакала. Может быть, они правы, иначе откуда бы взялось во мне столько слез, которыми я сейчас поливаю шелковую блузку мадмуазель?
– Девочка моя, мой бедный Вороненок, – шепчет она. – Как это могло произойти? Почему это произошло с нами?
Мне нечего ей ответить. Ласковое прозвище, когда-то придуманное или угаданное мною, вызывает целый поток слез. Я просто держусь за лацканы ее жилета. Ее бутоньерка щекочет мне распухший нос. Ее руки гладят мою голову. От нее пахнет табаком и душистым горошком. Ее слезы падают мне на щеки и смешиваются с моими.
– Я обидела тебя вчера, – говорит она, когда буря чувств идет на спад. – Но ты должна понять мое недоверие… Я многое должна рассказать тебе, очень многое.
Я соглашаюсь. У нас масса тем для разговоров. И полно времени – все время мира.
Теперь, когда мы встретились.
 | Катрин Шанель. Потерянная, обретенная |