Нина Ревская прикована к инвалидному креслу. А когда-то она блистала на сцене и познала любовь. Ей суждено было возненавидеть того, кто безраздельно владел ее сердцем, и много лет она гнала от себя призраков прошлого… Что же заставляет ее выставить на аукцион единственное напоминание о былой любви, о Родине, о России — свои драгоценности? Русский эмигрант Григорий Солодин ищет встречи с Ниной в надежде раскрыть тайну своего рождения…
Глава из книги:
Во сне он получил заказное письмо. Белый конверт из толстой бумаги, обвязанный ленточкой, словно дорогой подарок. Такие конверты можно увидеть в мультипликационных фильмах. Обратного адреса нет, только имя и фамилия Григория. Почерк дрожащий, стариковский. Письмо не вызвало у него ни малейшего удивления. Григорий медленно, чтобы продлить удовольствие, развязал узелок ленточки. Даже во сне он хотел в полной мере насладиться своим триумфом. Конверт он распечатал серебряным канцелярским ножом, подаренным сестрой Кристины. Из конверта выпадает сложенное вчетверо письмо. Григорий разворачивает его куда медленнее, чем стал бы делать в реальной жизни.
Ничего. Ни слова. Вместо слов — засохший раздавленный черный паук.
Зимой, когда становилось слишком холодно, Дрю вместо бега совершала длительные прогулки вдоль реки Чарлз. Ей нравилось наблюдать, как меняется водная поверхность, — то гладкая и безмятежная, а то бурная и клокочущая. В погожие дни над водой скользили белые силуэты парусов, а рано утром речную гладь рассекали весла байдарок. Когда погода портилась, вода приобретала внушающий чувство беспокойства металлический оттенок, темный и сверкающий одновременно. Ночью отсвет городских огней отражался в реке.
Стоял морозный безветренный день. В мутной, сероватого оттенка воде отражался снег, покрывший землю. Дрю торопливо шла, то и дело поднося озябшие руки в перчатках ко рту, из которого вырывались облачка белесого пара, но это не помогало. Пальцы рук немели на холоде. Впрочем, она любила прикосновение холодного воздуха к своим щекам. Его леденящая чистота напоминала Дрю жизнь, ее болезненное великолепие. Дойдя до пешеходного мостика, она повернула, поднялась по каменной лестнице и пересекла Сторроу-драйв. Впереди лежала северная часть Общественных садов, центрального парка Бостона, а дальше — Коммонвэлс-авеню. Обеденный перерыв почти закончился, но Дрю спешила по делу.
Начиная учиться в колледже, молодая девушка испытывала почти суеверный страх перед работой в библиотеке. В первый семестр она так и не переступила порог величественного, похожего на кафедральный собор здания библиотеки, вздымающегося над покрытым зеленью кампусом. Ей рассказывали, что внутри — лабиринт коридоров и крутые винтовые лестницы. Некоторые комнаты были заперты, и единственный ключ от них хранился у худющей белобрысой девушки, жившей в том же общежитии, что и Дрю. Но во втором семестре, когда она изучала историю искусств, ей пришлось рыться в первоисточниках. На следующий год, взявшись за эволюционную психологию, Дрю регулярно засиживалась в цокольном помещении с низким потолком. На третий год обучения, когда она снова сменила профилирующий предмет, вернувшись к изучению истории искусств, ее отношение к библиотеке коренным образом изменилось. Она больше не чувствовала дискомфорта, листая старые, потрепанные издания в читальном зале, не гнушалась прикасаться к пыльным переплетам альбомов с репродукциями портретной живописи, которые стояли на верхних полках библиотеки. Ей нравилось бродить по темным и узким лабиринтам коридоров, взбираться по крутым ступенькам лестниц на верхние галереи или отыскивать дорогу к удаленному крылу здания, чтобы посмотреть на репродукции японских гравюр по дереву XV века. Поиски доставляли столько же удовольствия, сколько и сама находка. Однажды библиотекарь сказала Дрю, что за последние тридцать пять лет она единственная студентка, заказавшая эту книгу. Девушка не помнила себя от гордости.
Она миновала увенчанное золоченым куполом старое здание Палаты представителей легислатуры штата и, поднимаясь по низеньким каменным ступеням «Атенеума», старейшей независимой библиотеки Бостона, подумала, что именно в университетской библиотеке впервые ступила на путь, приведший ее в «Беллер». Именно там она научилась ценить вещи.
Как хорошо, что аукционный дом заказал коллективный абонемент для всех своих сотрудников! Библиотекарь отдела справочной литературы уже ждала Дрю, отложив в сторону требуемые «Клейма на русских золотых и серебряных изделиях». Ленора восприняла известие о пропаже справочника совершенно спокойно. Она сказала, что имеющейся информации вполне достаточно и не стоит особо усердствовать. Но Дрю с ней не согласилась… Книга была большого формата, тяжелая, квадратная, в толстом блестящем переплете, напоминающем кафельную плитку. В читальном зале двое пожилых мужчин в твидовых пиджаках и галстуках-бабочках читали периодику и даже не взглянули на Дрю. Она уселась в жесткое, обтянутое кожей кресло. Ее переполнял оптимизм. Если янтарные украшения передавались в семье мужа Нины Ревской из поколения в поколение, она сможет приблизительно определить время изготовления и покупки драгоценностей. В таком случае, если повезет… Впрочем, Дрю не была уверена, что бывшая балерина сказала ей всю правду. То, что старушка, с одной стороны, утверждала, что драгоценности — часть семейных реликвий Ельсиных, а с другой, не помнила ничего об их происхождении, заставляло сомневаться в ее искренности. Не впервой ее клиенты давали противоречивую информацию.
Открыв содержание, Дрю просмотрела страницу и нашла в конце списка таблицу «Городские гербы до 1899 года». Две страницы изображений городских гербов, начиная от Астрахани (неправдоподобно пышная корона, парящая над кривым восточным мечом) и заканчивая Житомиром (три башни, похожие скорее на праздничный торт с тремя свечами). Качество изображений оставляло желать лучшего, что и следовало ожидать от копий, сделанных на золоте и серебре клейм. На гербе Иркутска похожий на кота зверь держал в зубах какую-то дохлятину, а на казанском гербе красовалось нечто в короне, похожее на утку. С 1677 года у Москвы сменилось около десятка гербов, но почти на всех был изображен всадник с мечом в руке. Одни всадники «смотрели» направо, другие — налево, но ни один не походил на клеймо с числом 84 на застежке браслета Нины Ревской. (Клейма на золотых сережках стерлись так, что разобрать их не представлялось возможным.)
Дрю оторвалась от книги, пытаясь представить, как выглядела Москва тех лет. Не то чтобы она знала, как выглядит современная столица России, но страстное желание съездить в эту страну уже давно мучило ее. Россия была родиной ее дедушки с материнской стороны. Жаль, что мама его не помнит. Он умер вскоре после ее рождения. Два года, которые бабушка Рита прожила с этим человеком, стали счастливейшими в ее жизни.
Дрю любила слушать бабушкины рассказы и живо представляла себе события прошлого, словно видела их на экране кинотеатра.
Рите тогда было около тридцати лет. Она все еще не вышла замуж, жила в Хельсинки и работала лаборантом. Когда предоставлялась такая возможность, молодая женщина ездила в родную деревню проведать родных. Она исправно играла роль почтительной старшей дочери, стараясь не обращать внимания на отношение родителей, которые считали ее нетерпеливой, немного странной девушкой, еще красивой, но уже недостаточно юной для деревенских женихов. Даже прежние товарищи по играм относились к Рите настороженно.
Стоял теплый весенний день. Забрав письма и газеты на почте, она возвращалась домой. Недавно прошел дождь, и грунтовая дорога превратилась в жидкое месиво. По обочине медленно брел пожилой на вид человек.
Высунувшись из окна автомобиля, Рита крикнула незнакомцу:
— Подвезти?
Человек оглянулся, и Рита поняла, что ошиблась. Мужчина оказался гораздо моложе, чем она сначала подумала. Впрочем, он сутулился, а одежда его представляла собой настоящее тряпье. Он остановился и непонимающе уставился на Риту.
— Ваши ботинки все в грязи. Залазьте сюда! — крикнула она и хлопнула ладонью по пустующему сиденью.
На лице мужчины отразилось удивление, потом его губы расползлись в широкой щербатой улыбке: у него не хватало нескольких нижних зубов. Улыбка словно омолодила его лицо, и он превратился в юного старичка. Незнакомец быстро забрался в машину. От него пахло тяжелой работой и долго нестиранной одеждой, а еще… влажной листвой и свежескошенным сеном. Эти запахи Рита любила. По ним она тосковала в городе. Должно быть, незнакомец провел ночь под открытым небом.
Кивнув головой, мужчина с сильнейшим акцентом произнес:
— Спасибо.
Значит, он не глухой, а просто иностранец. Несмотря на множество морщин, избороздивших его лицо, незнакомец показался Рите красивым.
— Видно, несладко вам пришлось в жизни, — сказала она.
Незнакомец беспомощно улыбнулся.
— Я плохо… финский… — словно извиняясь, пожал он плечами. — Русский…
Русский. Враг. Ритин дядя погиб в Зимнюю войну.
Но этот человек совсем не походил на врага. Бедолага! Рита заговорила по-английски. Этот язык она изучала в школе и добилась определенных успехов. Мужчина не понял. Возможно, он беженец… жертва преследований… Тогда ему довелось немало пройти, прежде чем он добрался сюда.
Подкрепляя свои слова отчаянной жестикуляцией, Рита на финском языке попыталась выяснить у незнакомца, откуда он появился на обочине проложенной через лес грунтовой дороги.
Мужчина, поняв ее, «нарисовал» в воздухе рельсы и постарался воспроизвести паровозный гудок. Когда Рита произнесла: «Поезд?» — незнакомец согласно закивал: «Да, поезд». Но больше ничего ей выяснить не удалось. Когда она попыталась узнать причину его поездки, мужчина лишь покачал головой и сказал:
— Я очень грязный… Извините…
Рита отвезла его домой и накормила. Поев, мужчина, казалось, помолодел еще больше. Теперь ему можно было дать не более сорока пяти лет. Даже его редкие волосы оказались не седыми, а лишь затронутыми сединой.
Позже в тот же день Рита пошла в хлев кастрировать молодых подсвинков. За время жизни в городе она несколько подзабыла, как это делается, но вспомнила, как только взяла в руки инструмент. Подсвинки оказались шустрыми, и женщина сначала боялась, что незнакомец окажется не на высоте, заслышав истошный поросячий визг. Зря боялась. Он, оказывается, вырос в деревне и был знаком с этой процедурой. Он сам вызвался ей помочь и действовал очень уверенно. Только позже Рита подумала, что с ее стороны приглашать незнакомца на кастрацию было невежливо. Этот человек и сам был в некотором смысле «кастрирован» жизнью.
Рита приготовила ужин и пригласила его. Мужчину звали Трофим. Он недостаточно знал финский язык, чтобы рассказать, откуда прибыл в их края, но у Риты было хорошее воображение… Несмотря на возражения родителей, она предложила Трофиму остаться на ночь. Он выкупался, побрился и переоделся в одежду Ритиного брата, который сейчас жил в Турку. Штаны висели на Трофиме мешком, рукава не застегнутой на груди рубашки развевались, словно паруса. После бритья лицо его раскраснелось и выражало высшую степень удовольствия. Так началось то, что Рита про себя назвала «перерождением» Трофима.
— Лицо человека из народа, — бывало, говаривала бабушка. — Красивое, но грубоватое. Ему никогда не везло в жизни.
«Перерождение» Трофима продолжилось вечером за ужином. Все своеобразие его личности открывалось медленно, постепенно, как появляются из земли древние кости под кисточкой терпеливого палеонтолога.
Трофим был веселым. Он умел шутить, даже не зная финского языка. Рита удивлялась, что после всего, что пришлось, судя по всему, пережить этому человеку за последнее время, он не утратил способности смеяться. Вскоре Рита и ее родители уже хохотали до слез.
Рита забрала Трофима с собой в город: ему все равно некуда было идти. Через неделю Трофим нашел работу на бутылочной фабрике. Прошло довольно много времени, прежде чем он впервые поцеловал Риту. Это случилось неожиданно. Трофим вернулся вечером с работы и вдруг обнял ее…
Один из пожилых мужчин громко откашлялся. Вздрогнув, Дрю вспомнила, где она и зачем пришла, и углубилась в просмотр квадратного фолианта, лежащего на коленях. Гербы городов. Отыскав герб Москвы, она принялась внимательно изучать, как тот видоизменялся с ходом времени. 1783… 1846… А-а, вот! Клеймо с застежек на янтарных драгоценностях: число 84 — слева, повернутый налево всадник — справа. Вон оно!
Согласно книге этот вид герб имел на ювелирных изделиях, выпускаемых с 1880 по 1889 годы. Этот же период времени не так давно назвала Ленора. Только она определила его на глаз, без справочной литературы.
Дрю сузила область поиска, но не слишком. Точную дату изготовления янтарных украшений установить так и не удалось. Она решила быть оптимисткой: если удастся отыскать записи ювелира, просмотреть данные за девять лет будет не так уж трудно. Немного разочарованная, Дрю вернула книгу и поспешила на работу.
До свадьбы оставалось около недели. Нина сидела за столом в квартире Виктора. До этого она еще ни разу не была у него дома днем. За перегородкой спала его мать. Как только она проснется, Нина познакомится с будущей свекровью. Виктор вышел в коридор обсудить что-то с членом жилищного правления. По звуку голосов за дверью девушка поняла, что обсуждение переросло в горячий спор. Прихлебывая теплый чай, она разглядывала просто обставленную комнату, в которой Виктор жил вот уже три года. Как и у нее дома, пол здесь был выкрашен в темно-оранжевый цвет. У стены, граничившей с общим коридором, стояли буфет и буржуйка. Широкая полка на стене была заставлена посудой и кухонной утварью. У другой стены стояли канапе и кровать, которую Виктор делил с Ниной. Под окном — огромная батарея парового отопления. Рядом низкое кресло, маленький столик и сушилка, на которой висели мокрые носки. С них капало на расстеленные внизу газеты. У фанерной перегородки стояли стол, высокий деревянный платяной шкаф и узкий шкафчик с выдвижными ящиками.
За перегородкой раздался громкий кашель. Впервые за все время, что Нина бывала в комнате Виктора, его мать подала признаки жизни. Девушка даже несколько опешила от осознания того, что она на самом деле здесь живет.
Кашель был глубоким, надрывным. Нина отставила чашку с чаем в сторону. Кашель все усиливался и усиливался, пока внезапно не оборвался.
Нина испуганно посмотрела на дверь.
— С вами все в порядке?
Молчание.
Нина подождала, потом поднялась с места и, подойдя к двери, приложила к ней ухо. Прислушалась. Ни звука. Только испуганно колотится сердце в груди. Выйти в коридор и поискать Виктора? Нет! В воображении ее рисовалось, как он открывает дверь и видит… что-то ужасное.
Нина постучала в дверь.
Тишина.
Вдруг Нина вспомнила, что ее будущая свекровь глухая. «Добровольно оглохла», так сказать. Она изо всех сил забарабанила в дверь.
— Что?
От сердца отлегло. За дверью раскашлялись. Потом замолчали. Нина тихонько толкнула дверь. В нос ударил затхлый воздух. Девушка заглянула в щелочку.
В кресле перед окном сидела женщина в черном платье, сатиновый подол которого доходил ей до самых лодыжек. Солнце светило Нине прямо в глаза, и сначала она смогла различить лишь темный силуэт на голубом фоне окна. Но вскоре глаза ее привыкли к свету, и девушка увидела, что волосы пожилой женщины собраны на макушке в тугой узел, на ногах поношенные замшевые туфли, а платье не черного, а темно-синего цвета.
Нина взвизгнула. По туфле старухи ползла маленькая крыса. Нет, не крыса. Свет и тень сыграли с девушкой злую шутку. Птица, а вовсе не крыса, пронзительно вскрикнула, перепуганная Нининым визгом. Бело-зеленое оперение, на коротких крыльях — голубые крапинки.
— Я только хотела удостовериться, что с вами все в порядке, — громко сказала Нина.
Птица совсем не по-птичьи полезла по пышной юбке: она хваталась клювом за ткань и, перебирая лапками, поднималась все выше и выше.
— Ты не Лилия, — с подозрительным видом заявила старуха.
— Я… Виктор должен был вам сказать…
— Ваше превосходительство!
— Он должен был вам сказать… Ваше превосходительство.
— Я — мадам Екатерина Петровна Ельсина, жена Его превосходительства Алексея Николаевича Ельсина.
Тон ее был преисполнен гордости, граничащей с больным самолюбием.
— S'il vous plait.
Птица наконец забралась к ней на колени.
Будущая свекровь снова зашлась в мокром кашле. Нина подскочила к ней и легонько похлопала по спине. Она опасалась стучать слишком сильно: а вдруг кости у старушки хрупкие, как стекло? В груди ее все свистело. Наконец она прокашлялась и глубоко вздохнула.
— Не прикасайся к моим волосам! — вдруг истерично вскрикнула старуха.
Нина удивилась. Ей и в голову не приходило, что эта женщина способна так громко кричать.
— Я не прикасаюсь…
— S'il vous plait! — крикнула птица, взмахнула крыльями и уселась на полную грудь хозяйки.
— Никому не позволено прикасаться к моим волосам!
Нина отступила на шаг.
— Я только хотела…
И тут до девушки дошло, что никакие объяснения не помогут.
— Извините… Мадам, я ухожу.
Она попятилась к двери, не сводя глаз с сидящей в кресле, словно гора, старухи. По бокам ее обрамляли пыльные шторы, словно рама картину. Старуха кашлянула. Птица вторила ей. Не удержавшись, девушка бросила последний взгляд на будущую свекровь. Теперь птица сидела на ее плече, склонив голову набок, словно прислушиваясь.
Нина притворила за собой дверь.
Через пять минут вернулся Виктор. Когда девушка рассказала ему о неприятном инциденте, он посоветовал ей не беспокоиться.
— Такая уж у меня мама! Ничего не поделаешь. Жаль, что ваше первое знакомство не удалось.
Нина нахмурилась.
— Твоя мама сначала приняла меня за Лилию, а потом выразила разочарование из-за того, что я — не она.
— Не беспокойся, — устало улыбаясь, попытался отшутиться Виктор. — У моей мамы слабость к девушкам из Ленинграда.
Нина отвернулась. Не надо прятать голову в песок.
— Она называет себя «Ваше превосходительство», — почти шепотом произнесла она.
Виктор вздохнул и с вымученной улыбкой сказал:
— Мама так и не привыкла к «гражданам».
Он пристально посмотрел Нине в глаза. Таким серьезным она его еще не видела, даже когда он делал ей предложение.
— Ты будешь моей женой… Думаю, настало время рассказать тебе правду. Мой отец служил в императорской гвардии.
Нина слегка кивнула, словно уже знала об этом.
— Потом он перешел во флот и дослужился до адмирала, — тихим голосом продолжал Виктор. — Отец матери был видным банкиром, как и ее брат. Их расстреляли в первые дни революции. Мой отец погиб вскоре после того, как мама поняла, что беременна мною.
«Интересно, а кто еще об этом знает?» — пронеслось в Нининой голове.
— Не твоя вина, кто твои родители, — тихо, но твердо сказала она.
Виктор опустил голову, потом снова взглянул на невесту.
— Маме тогда было около сорока лет. Ее близкие или погибли, или уехали из страны… Почти все, кого она знала, спасались бегством.
— А она почему не эмигрировала?
— Мама упрямая женщина. Ты уже могла в этом убедиться. Я не уверен, что она отдавала себе ясный отчет в том, что творится в стране. И до сих пор не понимает. Ее спасла экономка. Такая удивительная преданность… Эта женщина служила в доме уже не одно десятилетие и знала мою маму в буквальном смысле с пеленок. Она помогла отсидеться ей вместе с моей бабушкой и тетей в лесах. Там я и родился в затерянной среди чащи избе. Вот почему я называю лес своим настоящим домом. Мы прожили в лесной сторожке около года, но лес навсегда вошел в мою кровь. Меня вырастила бабушка. Мама не знала, что делать, она была так беспомощна. Она только сидела перед окном и ждала. Душевная травма от потери мужа оказалась слишком сильной. Она и сейчас больна.
— А твоя бабушка?
— Она из другого теста. Старушка делала все возможное, чтобы вырастить и воспитать меня.
— А тетя?
— Соня лучше всех приспособилась к новой жизни. Она нашла место переводчика с французского и английского языков. Мама тоже свободно владеет ими. Мы жили на Сонину зарплату. Бедно, конечно, по сравнению с тем, как мои родители жили до революции.
Виктор вздохнул. Он, казалось, был рад сбросить с плеч тяжкий груз, рассказав всю правду о своей семье. Нине было знакомо это чувство. Ее дядя сидел в тюрьме, и девушка старалась об этом лишний раз не говорить. За сокрытие своего социального происхождения можно было угодить в тюрьму. Нина знала таких людей. Она подумала, что фанерная перегородка сделана Виктором не только ради комфорта матери, но и чтобы скрыть ее от чужих глаз.
— Что случилось после того, как вы вышли из леса?
— Сначала мы вернулись в дом, принадлежавший нашей семье. Там уже жили другие люди, и нам предоставили комнаты, в которых раньше жили горничные. — Он помолчал. Видно было, что эти воспоминания отдаются в его душе болью. — До двенадцати лет я жил там. Я уже тебе говорил…
Виктор запнулся.
— Вы переехали?
— Нас выгнали, а в наших комнатах поселились советские служащие. Тете удалось найти комнату в городе.
— А тетя? Что с ней случилось?
Виктор тяжело вздохнул.
— Мне ее не хватает. Я многим ей обязан. Именно тетя поддерживала нас все эти годы. Она умерла от воспаления легких лет десять назад.
— Ты говорил, что твоя мама преподавала языки, — напомнила Нина.
— Не совсем. Она могла бы работать переводчиком, как моя тетя. У них была французская гувернантка, а английскому ее учили с того момента, как она заговорила. Но… — Виктор сокрушенно махнул рукой. — Ты должна ее понять. Мама всегда считала себя представителем высшего общества. Так ее воспитали. Вот почему она настаивает, чтобы к ней обращались «Ваше превосходительство». Такой уж у нее пунктик.
Нине трудно было принять услышанное.
— Ее платье… — Она хотела сказать «износилось», но вместо этого произнесла: — Старое.
— До сорока лет ее окружало богатство. Мы не можем понять, как ужасно потерять все и прозябать в коммуналке. До этого у нее была такая радостная жизнь! Когда всех уравняли… Ну… Она не понимает, почему мир изменился. — Виктор сжал Нинину руку. — Пожалуйста, не обижайся на нее! Она не может приспособиться к жизни, которой мы сейчас живем.
— Ты очень добр к матери, — не совсем уверенным тоном сказала Нина. — Ты очень милый.
В конце концов, ей тоже придется жить с этой женщиной под одной крышей.
Но сначала имел место ритуал официального представления Нины Ее превосходительству или Мадам, как невестка вскоре начала ее называть. Старушка переоделась в другое платье: подол стелется по полу, кружева порваны, но в целом не так уж плохо. Она, несмотря на слабость, держалась вполне «по-королевски». Сын придвинул ей деревянный стул.
— Спасибо, дорогой.
Губы поджаты, запавшие глаза внимательно разглядывают незнакомую девушку, которая лишь кивнула ей головой, а не поклонилась.
Они втроем сели за стол и стали пить чай с купленными в булочной пирожными и печеньем.
— Я всегда прячу серебро, — поведала девушке Мадам. — Повсюду воры. Особенно вороваты армяне, что живут слева. Они украли все четыре вилки. К счастью, я их нашла. А то бы мы ели сейчас руками.
Виктор многозначительно покачал головой. Нина посмотрела на свою вилку, не уверенная, что она на самом деле сделана из серебра, и, решив не перечить, занялась пирожным.
— Я бывала в их комнате, — продолжала между тем Мадам. — Там полно нашей мебели. Большое зеркало, например. Его подарил маме мой папа. Ничего не осталось. Даже пианино украли.
Нина не знала, что и ответить.
— А вы играете… играли раньше на пианино?
Мадам наклонила голову, и Виктор повторил Нинин вопрос, но уже громче.
— Говорили, что из меня может получиться профессиональная пианистка, — заявила пожилая женщина. — Но настоящим талантом была моя сестра Соня. Она пела как соловей. Думаю, поэтому люди считали, что я хорошо музицирую. Их сбивал с толку прекрасный Сонин голос.
Из комнаты за перегородкой раздался пронзительный птичий крик.
— У Лолы тоже хороший голос.
— А что это за птица? — поинтересовалась Нина.
— Вреднюга, — пошутил Виктор.
— Попугай ара из Южной Америки, — сообщила Мадам. — Подарок мужа.
Нина удивилась.
— Она, должно быть, очень старая.
— Тридцать два года, — с улыбкой сказал Виктор. — Старше меня. Все еще пользуется юлианским календарем, как моя дорогая мамочка. Не спрашивай меня, каким чудом Лола выжила.
— У этих попугаев продолжительность жизни — семьдесят лет, — гордо заявила Мадам.
Нина взглянула на Виктора, ожидая знака, как себя вести. Он не покачал головой, значит, это правда. Семьдесят лет. Немногие люди живут так долго.
— У нее хорошая родословная, — продолжала старуха, — как у меня.
В ее тоне чувствовалось недовольство Нининой худородностью. Ладно, Виктор уже объяснил ей, что матери трудно свыкнуться с произошедшими переменами.
— Даря Лолу, супруг сказал, что она всегда будет рядом со мной.
— В таком случае тебе придется дожить до ста десяти лет, — сказал Виктор.
— Я не умру, пока не увижу внуков. Мой дедушка любил повторять, что не оставит этот мир, пока не увидит своего внука.
Виктор ел пирожное и, казалось, не обращал на слова матери никакого внимания.
— Пришел Григорий Солодин, — сказала Елена, секретарь, как только Дрю переступила порог приемной. — В ожидании твоего прихода он осматривает галерею. Позвать?
— Дай мне минутку отдышаться, а потом зови.
В кабинете она потерла кончики пальцев и шевелила пальцами ног до тех пор, пока не согрелась.
Легкий стук в стену возле распахнутой настежь двери.
— Мисс Брукс! Надеюсь, я вам не помешал?
— Я только что с перерыва. Садитесь.
Несмотря на высокий рост и ширину плеч, Григорий Солодин вошел в кабинет как-то неуверенно, словно стесняясь чего-то. Красивое, располагающее лицо. От него пахло табачным дымом, не воняло, а именно пахло. Легкий, сладковатый табачный аромат.
— Я проходил мимо, — садясь на стул, несколько неуклюже объяснил он, — и решил заглянуть. Хотелось бы знать, как продвигаются дела с определением аутентичности янтаря.
— Лаборатория запаздывает, — чувствуя неловкость из-за еще одной неоправданной задержки, сказала Дрю, — но волноваться нет причины. Результаты станут известны к концу недели. Это простая формальность.
Ее слова явно не успокоили Солодина.
— Это хорошо, что вы зашли, — продолжила Дрю. — Я как раз работаю над дополнениями и хотела бы с вами переговорить.
— Над дополнениями?
— Ну, это скорее сопроводительная брошюра, которая раздается участникам во время обеда, который дается перед началом аукциона. Она дополняет фотографии и описания драгоценностей, которые печатаются в каталоге. Для крупных аукционов мы иногда составляем брошюрки с менее официальной информацией, что-нибудь интересное, развлекательное, любопытное… Я напишу о янтарных украшениях в целом, но если у вас есть дополнительная информация о кулоне, буду очень рада.
Солодин уставился в пол, и Дрю поняла, что сказала лишнее.
— Я уже попросила Нину Ревскую вспомнить все о людях, даривших ей драгоценности, и о нарядах, которые она носила с тем или иным украшением. Пусть расскажет, при каких обстоятельствах были куплены или подарены ее драгоценности. Большего не надо.
— Удачи, — сухо пожелал Солодин.
— Любые сведения могут оказаться небезынтересными, — борясь с самолюбием, продолжала Дрю. — Я и вас прошу сообщить все, что вы знаете о кулоне, даже самые пустяковые сведения. Аукцион вызвал настоящий ажиотаж. Мне бы хотелось «одухотворить» каждую драгоценность, сделать неповторимой, особенной для потенциального покупателя.
Лицо Григория Солодина оставалось неестественно безучастным.
— Нет никакого риска, что ваша анонимность будет нарушена, — заверила его Дрю. — Я буду писать о кулоне. Ни строчки о вас. Неплохо было бы сфотографировать коробочку, в которой куплен кулон, или раздобыть открытку, которую обычно прилагали к подарку.
Солодин слегка кивнул головой. Его губы были плотно сжаты.
— Понятно, — наконец сказал он и тут же сменил тему разговора. — А такие брошюры часто составляют?
— Если аукцион обещает привлечь к себе повышенное внимание, то да. Вы когда-нибудь присутствовали на аукционе, организованном «Беллером»?
— Нет. Я только раз был на аукционе в Беркшире. Моей жене нравились восточные ковры. Там есть место, где продают с аукциона вполне приличные и недорогие ковры.
Его лицо стало печальным. Дрю не могла определить, то ли он в разводе, то ли овдовел. Что бы ни случилось с его браком, Солодин, судя по всему, привык, говоря о жене, употреблять прошедшее время. Сколько ему лет? В его словах сквозила определенная мудрость, которую люди привыкли ассоциировать с прожитыми годами.
— А вы? — спросил мужчина. — Вам разрешается участвовать в аукционах, проводимых «Беллером»?
— Да, но только во внерабочее время. В противном случае может сложиться впечатление, что мы играем на повышение цены. К тому же, если не находится покупатель на тот или иной лот, мы имеем право купить его по начальной цене.
Дрю показала Солодину украшавший ее правую руку перстенек и рассказала, как бабушка оставила ей по завещанию немного денег.
— Не так уж много, но два года я ломала голову над тем, куда их потратить. В завещании бабушка особо оговорила, что я должна купить себе что-нибудь красивое.
— Перстень и впрямь красивый, — улыбнулся мужчина.
На его щеках заиграли ямочки.
— Спасибо. В прошлом году я купила на аукционе акварель японского художника.
Теперь эта картина висела на стене ее спальни. Незамысловатая картинка: маленькая черная птичка стоит в пустоте. Художник не изобразил ни земли, ни неба, лишь белый фон чистого листа. Покупателя на аукционе не нашлось, и Дрю смогла купить акварель меньше чем за две сотни долларов. Часто она ловила себя на том, что смотрит на нарисованную птичку так, словно она живая, словно может и сама смотреть на свою хозяйку. Дрю привлекала простота рисунка, его прямолинейность. Одинокая птичка на белом фоне создавала иллюзию основанной на скромности горделивости. Объяснить все это кому-то было бы сложно.
— Мы просим вас присутствовать на аукционе. Ваше инкогнито от этого не пострадает.
— Спасибо, — внезапно неуверенным голосом поблагодарил Солодин. Взяв шляпу и перчатки, он добавил: — Когда будут готовы результаты лабораторных исследований?
Казалось, вот-вот и он уйдет.
— Скоро, — заторопилась Дрю. — Прошу вас, если вспомните что-нибудь интересное для моей брошюры, позвоните.
— К сожалению, — стараясь не смотреть ей в глаза, сказал Солодин, — я ничего больше не знаю.
— Хорошо. На нет и суда нет.
Как ни странно, но Дрю почувствовала себя обманутой и разочарованной. А ведь она и не ждала ничего от этого разговора. Попрощавшись, Солодин, наклонив голову, вышел из комнаты. Такой высокий! Такой широкоплечий!
Дрю обидело, что он не захотел ей помочь.
Через месяц Нина переехала в коммунальную квартиру, которую она и Виктор делили с тридцатью тремя другими жильцами. Завешанная выстиранным бельем большая кухня была захламлена тремя плитами и шестью столами. Напротив двери их комнаты висел неуклюжий черный телефон, который то и дело звонил. Один туалет и ванная комната, перед которыми всегда выстраивалась очередь. Впрочем, живя на Театральной площади, Нина могла, если припечет, сбегать в туалет Большого театра. И это было лишь одно из многих преимуществ ее теперешнего положения: их комната обогревалась небольшой буржуйкой, Виктор получал стипендию от Московского литературного фонда, через Союз писателей им выдавали хлебные карточки, пожилая Дарья готовила еду и обстирывала их.
Рядом с ними жили со своими семьями две балерины, четыре оперных певца и певицы, драматург, художник, виолончелистка и три актера. Одна из балерин расхаживала по коммуналке в вечно распахивающемся шелковом халате. Муж виолончелистки проводил много времени в ванне. Драматург постоянно кричал на жену. Два оперных тенора, чьи комнаты находились на противоположных концах коридора, репетировали в одно и то же время, словно желая выжить друг друга. В квартире жил маленький пугливый кот, который бродил по коридору, истошно мяукая.
Слева от них проживала армянская семья с тремя детьми. Глава семейства прославился картинами, изображающими Сталина.
Мадам большую часть времени проводила в своей комнате, попивая чай, заваренный в старом угольном самоваре. (У молодоженов был собственный медный самовар, изготовленный на заводе в Туле.) Появляясь из-за перегородки, Мадам начинала помыкать измученной жизнью, медленно передвигающейся Дарьей. Она придиралась к мясу, которое та купила на рынке, или выражала свое недовольство скудностью обеда. Бедная старушка, похоже, воспринимала придирки своей бывшей хозяйки как должное. По крайней мере, несмотря на усталый вид, она никогда не жаловалась. Побывав утром на рынке, Дарья каждый день приходила ровно в полдень и бывала очень удивлена, если оказывалось, что она купила не совсем то, чего от нее сейчас требовала Мадам. Дарья молча мыла ее ночной горшок, стирала белье, носила тяжеленные ведра с водой, когда Мадам выражала желание обмыться. (Бывшая хозяйка отказывалась пользоваться общей ванной, как все.) С появлением Нины Дарья начала стирать и готовить на трех человек, при этом ясно давая понять, что ее хозяйка — Мадам. Нина была ей очень благодарна: кулинарный талант не входил в число ее достоинств. Когда Нина увеличила ей плату, Дарья несказанно удивилась.
Мадам проявляла признаки раздражения всякий раз, когда видела Нину в комнате сына. Выглядело так, будто молодая девушка — гостья, злоупотребляющая гостеприимством хозяйки. Истратив всю отведенную ей Богом любезность на чаепитие во время знакомства, старуха становилась все ворчливее. Нину выручала глухота свекрови, к тому же она много работала и почти не бывала дома в дневное время.
Мадам часто болела.
— Не шумите. Меня знобит, — заявляла свекровь. При этом ее лицо краснело, а голова безжизненно опускалась на грудь.
В другой день она жаловалась, что не слышит биение собственного сердца.
— Я весь день слушала, но тщетно. Я умираю.
Когда Нина однажды выразила свои сомнения, Мадам сузила глаза, протянула вперед руку и сказала:
— На, найди мой пульс, если сможешь!
Временами ей удавалось убедить Виктора, что она серьезно больна, но Нина прекрасно понимала: свекровь пытается привлечь к себе внимание сына, украв его у невестки.
Мадам собирала волосы в тугой пучок на затылке, но попугай вечно лазил у нее по голове, то и дело дергая клювом скреплявший прическу черепаховый гребень. В результате голова ее к концу дня становилась растрепанной, а платье покрывал птичий помет. В смысле опрятности Мадам была полной противоположностью сыну. Щеголеватый Виктор ежедневно брился, часто ходил в парикмахерскую, каждое утро чистил обувь и доверял свои рубашки только прачечной.
Иногда Мадам усаживалась за стол и пересчитывала серебро, а Лола сидела у нее на плече и теребила клювом мелкие пуговки на вороте платья. Птицу привлекали блестящие вещи: жемчужины сережек в ушах, стекло лорнета… Вскоре Нина привыкла к ее крикам и мелодичному постукиванию клювом о металл. Лола издавала громкие клокочущие звуки, а иногда громогласно выкрикивала «Добрый день!» и «S'il vous plait!». Мадам тоже иногда становилась очень шумной. В общем, обе они вели себя как две лишенные счастья женщины.
Когда на Мадам находило болтливое настроение, она вспоминала о своем детстве, кухарке, горничной, учительнице и няне. Постепенно она подробнейшим образом описала Нине дом, в котором раньше жила, начиная от сделанных из стекла дверных ручек до писанных маслом картин в тяжелых рамах. Создавалось впечатление, что свекровь путешествует в своем воображении по комнатам дома, останавливаясь перед каждой ценной вещью: хрустальное пресс-папье работы Ореста Курлинкова, серебряные канделябры Сажикова, зонт с эмалированной ручкой Фаберже. Иногда Нина представляла себе эту несказанную роскошь — множество комнат: библиотека, комната для музицирования, столовая… В воображении она следовала за Мадам через остекленные двери в гостиную, обшитую шелковыми обоями с рисунком из переплетающейся виноградной лозы, в просторную кухню, где повара и кухарки готовили лишь лучшее мясо, и на высокий балкон, под которым простирался обширный газон.
— Когда мы вернулись, в доме не осталось ни единой картины. Какие это были чудесные картины! Я помню, как мысленно путешествовала по ним, подобно тому как человек входит в лес по тропинке, — с горестным видом как-то заявила Мадам. — Дома хозяйничали варвары. В вестибюле стояли грязные сапоги. Какая грубость и мерзость! Их вонь, казалось, проникала сквозь стены. Мужичье никогда не мылось. Такие же и наши армяне. Воры!
Высказавшись, свекровь снова начинала пересчитывать столовое серебро.
Горькая правда заключалась в том, что Нинина мама тоже хранила посуду в комнате. Она не оставляла в ванной даже твердый, весь покрытый темными трещинами обмылок, боясь, что другие жильцы воспользуются им. Поведение Мадам лишь немногим отличалось от обычного крохоборства: свое мыло, своя соль, свой керосин… Даже Нина чувствовала легкое недоверие к соседям. Единственной разницей было то, что Мадам жаловалась громко, не таясь, как Нинина покойная бабушка, последняя из своего сословия.
— Твоя мама выходит на улицу? — однажды спросила Нина у Виктора.
Она жила здесь уже три месяца и до сих пор не могла понять, насколько «тайным» является происхождение ее мужа, что можно говорить, а что нельзя. Виктор не особенно откровенничал о матери при посторонних, но в то же время прямо ничего Нине не запрещал и не беспокоился о том, что Дарья выдаст их тайну. Возможно, литературный успех обезопасил его от доноса. В конце концов, родителей не выбирают.
— Раньше я, бывало, выводил ее на улицу, но каждый раз мама расстраивалась. Ей не нравится мир таким, каким он стал, — ответил Виктор. — Мама часто говорит об утраченной основе мира. Так она выражается. Ее шокируют пьяные на улицах, грубость, плохие манеры… Это, конечно, следствие воспитания. Никто не относится к ней с должным почтением.
Нине казалось, что она начинает кое-что понимать. Выросшая в частном домовладении, мать Виктора знала иностранные языки, путешествовала за границей, умела играть на музыкальных инструментах. Неудивительно, что она так привязана к своему титулу, происхождению, старомодным платьям из шелка и кружев. В чем-то она была похожа на демобилизовавшихся солдат, которые (хотя с момента окончания войны прошло уже три года) каждое воскресенье надевают военную форму и демонстрируют свои награды окружающим. Они хотят напомнить — и прежде всего себе, — кем были когда-то.
 | Дафна Калотай. В память о тебе |