О чем думает человек, узнавший о смертельном диагнозе? Жалеет себя? Пишет завещание? Предается досаде из-за несделанного? Героиня этой книги Дейзи, узнав, что жить ей осталось недолго, решила прежде всего позаботиться о своем муже – найти женщину, которая могла бы утешить его после ее смерти...
Несмотря на безысходную ситуацию, Дейзи не сдается и ищет ответы на вопросы: что действительно важно? кто действительно важен? как найти мужество продолжать жить, когда знаешь, что умираешь?
Отрывок из книги:
Капуста исчезла. Я стою перед открытым холодильником, позволяя прохладному воздуху красться по моим голым бедрам. Отодвигаю стопки пищевых контейнеров с остатками обедов, которые мы никогда не съедим. Обыскиваю контейнер для фруктов, даже извлекла на свет божий черешки увядшего сельдерея (интересно, кто-то успевает съесть весь пакет сельдерея, прежде чем он станет жестким, как резина?). На самом дне собралось нечто вроде слизи. Нужно его помыть.
Я добавила еще одно дело к мысленному списку обязанностей. И даже вытащила упаковки молока и сока с верхней полки и заглянула за них.
Пусто.
Капуста определенно исчезла.
И тут из гостиной доносится пронзительный визг Королевы Гертруды, нашей абиссинской морской свинки. Только тогда я понимаю, что случилось с моей зеленью.
И чувствую, что гнев пузырится во мне, как в бутылке «доктора Пеппера», долго катавшейся по полу машины. Ожидая, чтобы сняли крышечку, — тогда-то наконец можно вырваться на волю из пластиковой тюрьмы.
Это всего лишь капуста.
Это всего лишь капуста.
Это всего лишь рак.
Полагаю, что мой гнев — это всего лишь замаскированная печаль. Так сказал психотерапевт на одном из сеансов, которые я согласилась посещать четыре года назад, когда у меня был рак груди.
Да, был.
Но сейчас я думаю, что гнев — это просто гнев при мысли о том, что у меня, возможно, снова рак груди.
Да, снова.
Кого еще рак поражает дважды до тридцати? Все равно что дважды попасть под удар молнии. Все равно что дважды выиграть в лотерею «Мега Миллионс». Все равно что выиграть в раковую лотерею...
— Доброе утро.
Джек появляется на кухне, зевающий, в помятой майке, на которой написано: «ПОСТОРОНИСЬ. Я ИДУ ПОПЫТАТЬ СЧАСТЬЯ В НАУКЕ», и зеленых штанах от хирургического костюма. Вытаскивает термокружку из шкафчика над раковиной и помещает под носик нашей кофеварки. Сыплет в машину порцию утренней смеси и нажимает кнопку. Я глубоко вдыхаю. Хотя я больше не пью кофе, все же обожаю его запах.
— Джек, — отвечаю я и, отложив на время свою рекогносцировочную миссию, подхожу к стойке, где держу наготове блендер. Насыпаю чашку замороженной малины в стеклянный кувшин.
— Да, малыш?
Он подходит сзади и целует меня между ухом и щекой. Звучное «чмок» отдается в барабанной перепонке.
— Бенни! — произносит он тоже прямо мне в ухо, когда наш трехногий метис терьера рысит в комнату, и встает на колени рядом со мной, чтобы приветствовать его.
— Вот хороший мальчик! Как ты спал? Спорю, ты голоден! Ты голоден, малыш Бенни?
Бенни стучит хвостом по розовой плитке кухоного пола, благосклонно принимая все старания потереться носом об нос и почесать за ухом.
Джек встает и направляется в кладовую, насыпать корма в миску Бенни.
— Это ты скормил Герти капусту, которая лежала в холодильнике?
— О да, — пожимает он плечами. — Огурцы кончились.
Я стою и молча смотрю, как он хватает банан из миски с фруктами на стойке и начинает чистить. Бенни с довольным видом хрустит своим завтраком.
Джек откусывает от банана и наконец, заметив тяжесть моего взгляда, смотрит на меня. Потом на блендер. И легко хлопает себя по лбу свободной от банана рукой.
— О черт, прости, малыш. Сегодня вечером куплю по пути домой из клиники.
Я вздыхаю и начинаю молоть лед. Делаю утренний смузи без капусты.
Глубокий вдох.
Это всего лишь капуста.
А в Дарфуре голодают дети. Или их убивают во сне. Разве в Дарфуре бывает геноцид? Не могу вспомнить. Так или иначе, с детьми за далекими морями случаются очень скверные вещи, а тут я расстраиваюсь из-за листового овоща.
И возможного повторного рака.
Но Джек не знает о раке, потому что я ему еще не сказала. Понимаю, жена не должна иметь тайн от мужа, бла-бла-бла...
Но я многое не говорю Джеку.
Вроде того, что нельзя так просто купить органическую капусту в «Крогере», в квартале отсюда. Единственный бакалейщик, который продает ее, находится в более чем восьмидесяти пяти милях отсюда. В Атланте. А фермерский рынок, где я покупаю капусту этого сезона, откроется только в понедельник. В Монро есть небольшой продуктовый лоток, где иногда продают органическую капусту, но он открыт только по субботам. А сегодня четверг.
Джек не знает всего этого, потому что не покупает продукты. Не покупает продукты, потому что единственный раз, когда я послала его в магазин за средством для посудомоечной машины и лимоном, он явился домой с совершенно не нужными нам покупками на сто двадцать пять долларов: в их числе три фунта стейков на ребрышке и контейнер с сорока двумя крохотными пластиковыми чашечками с такими же крохотными мандаринами.
— Не беспокойся, — говорю я вслух, — куплю капусту в следующий раз, когда поеду в магазин. Подумаешь, большое дело.
Подумаешь, большое дело.
Подумаешь, большое дело.
Я наливаю розовый, так и не ставший зеленым смузи в стакан и подхожу к стойке, где держу список неотложных дел. Беру карандаш рядом со стопкой бумаги и пишу.
1. Вымыть контейнер для овощей.
2. В субботу позвонить в Монро, узнать насчет капусты.
Потом я записываю еще три дела, которые нужно сделать сегодня между уроками:
3. Написать карточки для экзамена по гендерным исследованиям.
4. Купить герметик для окон.
5. Поработать над диссертацией!
Моя диссертация. Для которой у меня все еще нет темы. Я учусь во втором семестре магистратуры в отделе консультационных услуг местного самоуправления. Я уже выбрала, изучила и отвергла около шести различных тем для диссертации.
— Диорама! — вопит Джек, насильственным образом вырывая меня из потока мыслей.
Мой взгляд фокусируется на нем, и я понимаю, что он только сейчас сказал. Облегчение обрушивается на меня, и я временно забываю все, что занимало мои мысли: капуста, рак, диссертация.
— Да! — отвечаю я.
Его зубы сверкают в улыбке, адресованной мне, и я всматриваюсь в его неправильный прикус. Это первое, что я в нем заметила, и нашла недостаток ошеломляюще очаровательным. Именно так я поняла, что попала в беду. Потому что когда тебе кто-то не нравится, ты просто думаешь: «У него кривые зубы».
Джек, все еще улыбаясь, слегка кивнул, очевидно, довольный собой, поскольку вспомнил слово, которое никак не давалось нам три ночи назад, когда мы переключали каналы и остановились на «Парке Юрского периода».
— Боже, это лучший фильм на свете, — заявил он.
— Лучший, — вторила я.
— Я так его любил и использовал для проекта по науке в пятом классе, когда...
— ...анализировал, возможно ли воскресить динозавров из мертвых, воспользовавшись ДНК комара. И ты завоевал первое место на конкурсе научных проектов округа Брентон, — закончила я за него, игриво закатывая глаза. — Я все это уже слышала.
Но моего мужа никак нельзя было отвлечь от воспоминаний о днях былой славы.
— Но главной и лучшей частью всего проекта были миниатюрные модели динозавров, которые я сам склеил! Черт, как они назывались? И я сохранил их навсегда. Думаю, у отца они и сейчас есть.
— Террариумы?
— Нет, с настоящими растениями и все такое. В обувной коробке, так, что смотришь в один конец и все видишь.
— Я знаю, о чем ты... просто вспомнить не могу... Погоди... Круговая панорама? Нет. Они круглые. Так и вертится на языке.
И так продолжалось еще несколько минут, но ничего не выходило.
До этой минуты.
— Диорама, — повторяю я, улыбаясь.
И улыбку вызывает не внутренняя свобода, которая приходит, когда наконец вспоминаешь слово, ускользавшее от тебя несколько дней. Дело в Джеке. Моем муже, который выпаливает слова без всякой связи с каким-либо контекстом, посреди кухни в четверг утром. Сердце при этом наполняется изумлением и удовольствием от наших отношений. Полагаю, все пары рано или поздно испытывают это. Сознают, что их связь самая особенная, самая сильная, их любовь самая Великая на свете. Не все время: только в эти нечастые и недолгие моменты, когда смотришь на человека, с которым находишься рядом, и думаешь: «Да. Это ты».
Это один из таких моментов. Мне становится тепло.
— Почему ты все еще пьешь эти штуки? — спрашивает Джек, разглядывая мой самодельный смузи. Сам он сидит на стойке, напротив меня, с хлюпаньем втягивая в себя полную ложку «Фрут Лупс» с молоком из слишком большого пластикового контейнера, который приспособил под миску. Джек любит сухие завтраки. И, фигурально выражаясь, может есть их хоть трижды в день.
— Рак у тебя был четыре года назад.
Мне хочется дать привычный ответ, как всякий раз, когда он критикует мою скучную органическую, напичканную антиоксидантами, ничего питательного не дающую диету: «И не хочу, чтобы он повторился».
Но сегодня у меня язык не поворачивается выговорить это.
Сегодня я должна открыть тайну, которую носила в душе почти двадцать четыре часа. С тех пор как вчера утром разговаривала по телефону с доктором Сандерсом. Потому что физически не способна произнести слова. Они застряли у меня в горле, как одна из противных шелушинок от попкорна, которые царапают нёбо и вызывают слезы на глазах.
Я обыскиваю углы собственного мозга, подбирая нужные слова...
Пришли результаты моей биопсии. Ничего хорошего. Количество опухолевых маркеров повысилось. Хочешь, пообедаем сегодня вместе?
Помнишь, как в прошлом феврале мы устроили вечеринку в честь того, что я три года живу без рака и уже больше не должна сдавать анализы крови раз в полгода? Так вот...
Но я решаю обойтись жесткой холодной правдой. Потому что, как бы ни старался доктор смягчить удар своим «нужно сдать еще несколько анализов» и «давайте не паниковать, пока не поймем, с чем имеем дело», я знаю, что он имеет в виду ужасную, жуткую, ничего хорошего не предвещающую, очень скверную новость.
Я откашливаюсь.
— Знаешь, вчера звонил доктор Сандерс.
Я стою спиной к нему, но в комнате становится тихо, и я знаю, если обернусь и посмотрю, окажется, что ложка застыла на полпути между его ртом и миской, словно он ест сухой завтрак в кино и кто-то остановил картину, чтобы ответить на звонок или выйти в ванную.
— И? — спрашивает он наконец.
Я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как он опускает ложку в полупустую миску. Теперь он в замедленной съемке. А может, это я.
— Он вернулся, — говорю я как раз в тот момент, когда миска выскальзывает из его руки и водопад молока и «Фрут Лупс» каскадом льется по его ноге на пол.
— Дерьмо, — бурчит он, спрыгивая со стойки.
Я хватаю рулон бумажных полотенец с держателя и начинаю разматывать полотнища. Пока не получаю достаточно большой букет, чтобы промокнуть лужу. Потом нагибаюсь и принимаюсь за работу.
— Давай я, — говорит Джек, вставая на колени рядом со мной. Я вручаю ему бумажный ворох.
Мы атакуем лужу молча и отгоняем Бенни, когда тот пытается лакать сладкое молоко. Я вижу, что Джек пытается осознать только что услышанное. Скоро он упрекнет меня в том, что не сказала ему раньше. Как я могла держать это в себе целых двадцать четыре часа?
Потом спросит, что именно сказал доктор Сандерс. Дословно. И я расскажу ему так, словно передаю последние соседские сплетни.
Он сказал.
А потом я сказала.
А потом он сказал.
Но пока что Джек будет впитывать. Размышлять. Осознавать. Пока мы бок о бок делаем все, чтобы убрать эту большую абсурдную лужу.
Прежде чем уйти в ветлечебницу, Джек целует меня в щеку, сжимает плечо и заглядывает в глаза.
— Дейзи! Все будет хорошо.
Я киваю.
— Не забудь свой ланч, — напоминаю я, подавая ему пакет из оберточной бумаги, в который вчера вечером положила сандвич с тунцом, плитку гранолы и несколько маленьких морковок. Он выходит через кухонную дверь, а я отправляюсь готовиться к новому дню. Только слышу, как скрипнула сетчатая дверь, открываясь и закрываясь за ним.
Вот что он хотел сказать:
— Ты не умрешь.
Но я знаю, что не умру. Прошел всего год с последнего, чистого анализа крови, и я даже не чувствовала опухоли, которую нашли на маммограмме, когда ощупывали и проверяли левую грудь, так что они наверняка обнаружили ее достаточно рано, как в первый раз. Анализы, которые я сдам завтра, только подтвердят, что у меня рак груди. Снова. Но это не означает, что все будет хорошо.
Я не хочу снова проходить это. Терпеть операцию. Или химиотерапию. Или облучение. Не хочу, чтобы у меня отняли год жизни, пока я подвергаюсь всему этому. Знаю, что веду себя, как капризный ребенок: топаю ногами, сжимаю кулаки и крепко жмурюсь, одна против всего мира. Не хочу! Не хочу! Не хочу! Да, понимаю, что должна быть благодарна. Если рассуждать о раке, я еще легко отделалась. Поэтому и стыжусь честно признаться в самом большом страхе: не хочу снова терять волосы.
Конечно, это пустое тщеславие и не имеет никакого значения, но я люблю свои волосы. И пока я в прошлый раз старалась быть «сильной лысой женщиной», если уж быть до конца честной, мне это совершенно не идет. Некоторые ухитряются даже без волос выглядеть стильно. Но я не одна из них. Моя шоколадная грива только отросла до плеч — волосы растут не так быстро, и они не такие блестящие, как когда-то, зато длинные. Это женственно. И я ценю их больше с тех пор, как однажды потеряла. Иногда я ловлю себя на том, что глажу их, почти мурлыча, как в тех случаях, когда глажу жесткий мех Бенни. Хорошие волосы. Красивые волосы.
Оставайтесь, волосы.
Я также обожаю свои груди, поэтому и не позволила доктору Сандерсу отрезать их в тот раз. Многие женщины соглашаются на это. Главное — безопасность. Это всего лишь груди. Но мне было двадцать три. И я не хотела с ними расставаться. Почему рак не мог завестись в моих бедрах или моем вечно недостаточно плоском животе? Я бы с радостью рассталась со всем этим. Но, пожалуйста, ради бога, оставьте мои идеальные, задорные, заставляющие большинство мужчин делать стойку груди третьего размера!
Не то чтобы я приняла неверное медицинское решение. Сразу после того, как мне поставили диагноз, в «Тайм» вышла большая статья с результатами большого медицинского исследования в Хьюстоне. Оказалось, что процент выздоровления женщин, предпочитающих превентивную двойную мастэктомию, примерно равен числу женщин, не согласившихся на радикальную операцию. Я никогда не читаю «Тайм». Увидела статью по пути на лекцию по социологии преступлений, когда заглядывала через плечо студента, сидевшего рядом в автобусе. Я решила, что это знамение. И когда поговорила с доктором Сандерсом, тот согласился — хотя исследование было предварительным, результаты казались довольно убедительными. И что выбор за мной.
Не прошло и четырех лет, как я сижу здесь, и рак вернулся, а случайно увиденная журнальная статья уже не кажется перстом судьбы. И я, видимо, просто верила в то, во что хотела верить. Чтобы делать то, что хотела делать. Нужно было позволить отрезать обе груди. Не стоило быть такой тщеславной.
Я заканчиваю чистить зубы и в последний раз смотрюсь в зеркало.
Мои волосы.
Мои идеальные груди.
Я вдыхаю. Выдыхаю.
Это всего лишь рак.
Я люблю спокойствие утра. Я одна в доме, но наслаждаюсь напоминаниями о том, что я не одна в мире. Джек ушел, но его присутствие все еще ощутимо. Вмятина на постели, где его тело согревало простыни, манит меня. Может, стоит заползти в постель хотя бы на секунду? Что такого искушающего в незастеленной кровати?
Я противлюсь порыву, расправляю одеяло и разглаживаю морщинки. Потом взбиваю подушку Джека, стирая свидетельство крепкого ночного сна и оставляя постель готовой к дремоте сегодняшней ночи.
Собираю с пола у кровати три пары грязных носков и бросаю в корзину с бельем. Смотрю на открытый чемодан на полу, рядом с комодом. Каждый год мы с Джеком празднуем двенадцатое февраля — день, когда после месяцев химиотерапии и шести недель облучения позвонил доктор Сандерс и официально объявил меня избавленной от рака. В прошлом году на третью годовщину мы планировали обед в узком кругу для семьи и друзей в моем любимом ресторане. Джек должен был заказать отдельный кабинет в «Гарри Биссет», но в утро вечеринки, когда я позвонила спросить, нельзя ли принести с собой шампанское, управляющий сказал, что у него нет никакой записи о заказанном нами столике. Джек забыл.
«Серьезно, Джек? Обзвони всех и скажи, что вечеринка отменяется», — послала я эсэмэску, яростно тыча пальцем в каждую букву на моем несчастном айфоне. Когда я тем вечером подкатила к дому, все еще кипя гневом, я едва заметила машины, выстроившиеся на обочине нашей узкой улицы. Но когда я вошла через заднюю дверь, хор голосов весело прокричал: «Счастливой годовщины без рака!»
Мои широко раскрытые глаза вобрали жизнерадостные лица друзей и родных. Джек не только пригласил всех к нам на импровизированную пивную вечеринку, но заказал несколько подносов куриных крылышек от «Гатриз» и зажег дорогие свечи, которые я вынимаю только по особым случаям.
— Я люблю тебя, — произнес он одними губами с другого конца кухни, где наливал моей маме стакан белого зинфанделя — единственного вина, которое она пьет. Я кивнула, раскрасневшись от жары и оттого, что сердце было полно любви к моему рассеянному мужу, который, как кошка, каким-то образом всегда умудряется приземлиться на четыре лапы.
В этом году Джек удивил меня, объявив, что запланировал для нас однодневную поездку. Я редко провожу больше нескольких часов в компании моего заработавшегося мужа, одного из немногих сверхспособных индивидов, одновременно получающих и степень доктора ветеринарной медицины, и доктора философии в ветеринарной медицине, так что была особенно взволнована. Мы уезжаем через два дня, и моя половина маленького чемодана аккуратно упакована, свитера свернуты, джинсы сложены, нижнее белье и носки закинуты в сетчатый карман. Половина Джека пуста.
