Любимец публики – других слов взамен этих двух затасканных я подыскивать не буду. Сами по себе они мало что значат – так, дамские охи пополам с пустотой, если бы не имя Андрея Миронова. Оно расколдовывает банальность, превращая «любимца публики» из игривого общего места в указание на место этого артиста в мире чувств и представлений современной ему публики. Особенно ее прекрасной половины, благосклонностью которой заранее озаботились его родители, Мария Миронова и Александр Менакер. Сына, родившегося 7 марта, они записали в метрике следующим днем – для красоты и всем женщинам мира в подарок.
Родители выступали, и весьма успешно, с эстрады в сварливо-комическом разговорном жанре. Строго говоря, в этом дуэте и на эстраде, и в жизни папа безропотно прилагался к королеве-маме. Та обожала единственного сына в доступных ей формах материнского деспотизма и из всех окружавших его дам не ревновала разве что к профессии – остальным приходилось несладко. Против актерства мама не возражала, да и сложно возражать, если сын родился актером почти в буквальном смысле: предродовые схватки начались у нее на сцене, еле доиграла спектакль. В заученную всеми наследными актерскими детьми сказку о том, что члены приемной комиссии ну просто понятия не имели, чье чадо осчастливило их визитом с басней, стихом и прозой, верить можно только из вежливости. Но в том, что в профессию Андрей Миронов вошел сам, а не проскользнул бочком, воспользовавшись семейными возможностями, никто и никогда не позволил себе усомниться.
Со стороны могло казаться, что все случилось по прихоти судьбы, что она-де произвела наследного принца Миронова в артисты легким движением руки – гораздо более ловкой, чем его собственная в «Бриллиантовой руке», судорожно превращавшая брюки в элегантные шорты. Он и сам был не против, чтобы все выглядело именно так. Небрежно носил маску баловня и удачника, как великий комбинатор – апельсиновые штиблеты на босу ногу. Не только не выставлял напоказ, а даже старательно прятал каторжный труд, наравне с природным даром приводивший в движение его актерскую карьеру. Иной раз труд значил больше дара: это семьсот сошедших потов, а никакие не озарения, сделали из упитанного (пересмотрите «Три плюс два») парня легкокрылого танцора, а из обладателя скромных от природы вокальных способностей – шансонье с немалыми виниловыми тиражами.
Его главные, ослепительные годы пришлись на семидесятые – унылое время под стать тогдашней программе «Время». Но праздники, товарищи, никто не отменял – как и деньги, взятые под защиту работником торговли Семицветовым в пылкой речи на суде над страховым агентом Деточкиным. Чем глубже чахнущая советская власть вгоняла граждан-товарищей в тоску, тем сильнее тянуло публику, в которую граждане-товарищи охотно превращались в нерабочее время, на бенгальские фейерверки и до-диез мажор в четыре октавы и больше. Миронов услышал и удовлетворил ее легкомысленные потребности своим бесподобным шиком-блеском.
Ранние персонажи артиста, в том числе недотепистый ветеринар из упомянутого скромного водевиля «Три плюс два», загадочными маршрутами добравшегося до культовой славы, пребывали еще в некоторой робости. Но это лишь до поры до времени, а пора и время наступили быстро – в 1968-м. Счастливейший в истории советской кинокомедии год одарил сразу двумя абсолютными шедеврами: «Берегись автомобиля!» и «Бриллиантовой рукой» – и Андрей Миронов блистает в обоих.
Дима Семицветов, поздно понявший, что жениться нужно на сироте, и Геша Козодоев, выразивший свою терзаемую страстями натуру контрабандиста во вдохновенном танце на палубе «Михаила Светлова», – не только свели публику с ума собственными персонами. Они еще и дали зеленый свет всем мироновским маркизам-фадинарам-флоридорам-селестенам, хлынувшим в телевизор и немедленно его покорившим. При этом Миронова хватало и на театр, да как хватало: на сцене родной Сатиры он успел сыграть Жадова, Чацкого, Фигаро, Холдена Колфилда, Лопахина, Мекки-Ножа, Хлестакова, Присыпкина и даже президента США Джона Кеннеди.
«Я везде, везде!» – захлебывался он со сцены в роли гоголевского персонажа. Это было почти его правдой про самого себя: он был всюду желанным и званым, его было много...
Он умер в 46. Его мама коротко сказала: «Это мой конец» – и была вынуждена судьбой прожить еще десятилетие. Публика оплакала его уход горько и искренне, но так же искренне и скоро забылась в новых сладких увлечениях. Публика переменчива, и всякий ее любимец должен быть к этому готов, но Миронов не был «всяким» и ее предательство на себе не испытал. Похоже, было две вещи, которые он наперед знал о публике: что роман с ней будет пожизненным и что не будет долгим. Хоть и сказал, говорят, однажды: «Боюсь, что меня разлюбят».
Праздничная легкость, с которой он сжигал себя в профессии, тратил, ничего не приберегая, была, наверное, легкостью знающего наперед. Барочная чрезмерность в повадках его персонажей была сродни деланой веселости, камуфлирующей невеселую суть вещей. Сродни расшитому блестками платью, в котором Андрей Миронов не доиграл своего Фигаро на рижских гастролях Театра сатиры в августе 1987-го и в котором его хоронили. На сцене запроситься из утробы и через четыре с половиной десятилетия упасть на сцене замертво – этот сюжет нестерпимо театрален, но он – правда.
Печальное знание пряталось в его глазах, и так-то от природы невеселых по папиной линии, проходившей в советской анкете под «пятым пунктом». Каких бы баловней, счастливчиков, удачников Миронов ни играл, какую бы веселую пыль ни пускал в глаза – сам глазами не умел смеяться. Этим знанием и этим неумением он, так уж получалось, невольно нагружал своих персонажей, даже самых отъявленных прожектеров и мечтателей. Или так кажется задним числом – из нашего многомудрого сегодня?
Кажется, что бриллиантовый аферист Козодоев, старательно осуществляя вместе с грубым Лёликом замысел Шефа, в душе не слишком-то верит в успех затеянного предприятия. Что продавец Семицветов, положивший себя на алтарь материального достатка, втайне прозревает иную свою будущность, напророченную тестем-отставником. Что по горлу Бендера плачет воробьяниновская бритва – и сын турецкоподданного готов к ее финальному росчерку.
Бывает, лампочка, прежде чем погаснуть, вспыхивает натужно ярким, болезненно резким светом. Малоудачный бурлеск «Трое в лодке, не считая собаки» в кинокарьере Миронова – явление примерно такого порядка. Он сыграл там аж шестерых – автора, Джи, миссис Байкли, дядюшку Поджера, трактирщика и трактирного завсегдатая в придачу (тут, воля ваша, и до фокстерьера Монморанси недалеко, причем за Мироновым не заржавело бы).
В такой зашкаливающей избыточности было что-то нездоровое, и обратная сторона этого натужного парада возможностей спустя год обнаружила себя в фантазере Фарятьеве – потрепанном стоматологе со смешными безответными чувствами. Смертельно усталом чудаке, который больше не в силах держать лицо: оно у Фарятьева несвежее, помятое. Отблески былых шутих разве что угадывались в его воспаленных глазах, да и то вряд ли. Опустошенность – та ощущалась въяве.
У писателя Ханина из «Моего друга Ивана Лапшина» глаза уже обугленные. Шлейф артистичного артиста чуть колыхался на дымном ветру «Лапшина», привнесенный сюда по режиссерскому умыслу Алексея Германа, – как намек на чужеродность столичного литератора провинциальному городку и грубым милицейским обстоятельствам. Любимый фокус Германа: артист с ярким клоунским началом в драматической роли. Миронов исполнил эту роль на отказе от привычных приспособлений. «А у меня, брат, жена умерла. Приказала, понимаешь, долго жить. Дифтерит, паралич сердца...» – повторял овдовевший Ханин заученную скороговорку, отводя глаза. Личный сюжет укрываемой боли здесь был прочно спаян с сюжетом персонажа, прятавшего кромешную потерянность за суетливым бодрячеством, вымученной улыбкой и маскарадом заезжего франта: светлый пиджак, твидовое пальто, длинный вязаный шарф и шляпа с заломленными полями. Так и не решившись всадить себе пулю в рот, получив от бандита ножом в живот и выжив, Ханин отбывал куда-то на пароходе, взмахнув легкомысленной тросточкой.
Это и ставило точку в сквозной судьбе мироновского героя. Дальнейшее не имело значения. Нет, и «Блондинка за углом», и «Человек с бульвара Капуцинов» имели успех, а за роль в «Человеке...» зрители даже объявили Андрея Миронова актером 1987 года, но вся эта чепуха давно забылась. «Блондинка» сегодня обращает на себя внимание разве что его вставными песенками, которыми режиссер вынужденно проклеил цензурные разрезы на своем фильме. А в «Человеке...» важно, пожалуй, лишь то, что песня мистера Фёста «Все кончено» выпала при окончательном монтаже.
«Бриллиантовая рука», «Двенадцать стульев», «Берегись автомобиля!», «Обыкновенное чудо» – этими названиями по-прежнему пестрит телевизионная программка. В любом случае эксплуатация шлягеров не означает, что Андрей Миронов по-прежнему здесь и в том же качестве, что 30 лет назад. Давно уже Фигаро – там, и расстояние до него с каждым годом все увеличивается, испытывая живые чувства к нему на прочность. Решись актриса Татьяна Егорова сегодня, а не двадцать без малого лет назад выступить с альковными мемуарами «Андрей Миронов и я» – не думаю, что ее книжка вызвала бы читательский энтузиазм.
А все же не зря в «Лапшине» другая, выдуманная, актриса Адашова, не зная, куда деться от ухаживаний главного героя-милиционера, говорит ему в конце концов как есть: «Я Ханина люблю». Миронова то есть. Всем хорош этот Лапшин, если бы не залетевший в ее жизнь Миронов, а при наличии Миронова у любого, даже самого распрекрасного мента – шансов нет.
Дмитрий Савельев