Молодой супружеской паре, едва сводящей концы с концами, достается по наследству миниотель в Подмосковье. Это ли не подарок судьбы? Впрочем, радость новоявленных бизнесменов сменяется паникой. От отравления наркотиками погибает именитый постоялец. Свидетеля его смерти также пытаются отравить. И это только начало страшных преступлений, происходящих на пространстве небольшого загородного дома. Череда убийств, кража раритетов, таинственное исчезновение главного подозреваемого рождают взаимоисключающие версии, в которых запутывается и официальное следствие, и частный детектив Люша Шатова. К тому же райский уголок, ставший проклятым местом, таит для самой сыщицы смертельную опасность…
Отрывок из книги:
Около восьми ее разбудили громкие голоса, доносившиеся из холла. Голосов было подозрительно много. Незнакомый мужской, грубый, простой. Потом Дашин, встревоженный. Его перебивал крикливый Васин. А вот вступил мерный Самохина. Нет, еще чей-то незнакомый. Люша в тревоге соскочила с кровати. Не успела она наспех умыться и причесаться, как в дверь застучали.
– Юлия! Спуститесь в холл! – отрывисто сказал Говорун и стал дубасить в дверь Абашевой.
В холле царило смятение. Сдержанная Даша бегала, то заламывая руки, то закрывая ими лицо. Лика Травина, сжавшись в комок на краешке кресла, мелко подрагивала, уперев взгляд расширенных глаз в ковер, будто заклинала на нем особую точку. Самохин, сложив на груди руки, стоял у барной стойки. Вид у него был понурый и озадаченный, от фирменной улыбки не осталось и следа. Около лестницы стояли двое молодых мужчин, собранных и напряженных. Они бросали быстрые, какие-то ощупывающие взгляды на окружающих. Но главным действующим персонажем и бесспорным центром энергетического притяжения можно было назвать невысокого, коротко стриженного мужчину с круглой головой. Он сидел на диване, широко расставив ноги и подавшись вперед, будто ожидая команды «Марш!», и яростным взглядом смотрел наверх, откуда спускались постояльцы. Люша сбежала и села в свободное кресло. Следом за ней спустилась Абашева. При виде Зули следователь – а на диване к «броску» готовился именно Геннадий Борисович Рожкин – расплывшись в хищном оскале, подвинулся и сказал:
– Прошу рядом со мной присаживаться, госпожа Абашева.
Зуля расхлябанно села, закинула ногу на ногу и с недовольством спросила:
– Что за пожар в восемь утра? Ой, Феликс Николаевич, отойдите, ради Христа, от барной стойки! Вы же помните – мы там крысу видели, – поежилась литераторша.
– Вопросы задавать буду я, Зульфия Фархатовна! – рыкнул на нее дознаватель. – Вам – в первую очередь. И тогда крысы, возможно, станут не самым страшным объектом в этом заведении.
Зуля недоуменно посмотрела на следователя и притихла.
Наверху Василий стучался попеременно то в комнату Пролетарской, то в номер Бултыхова, но они не спешили открывать.
– Адель Вениаминовна!! Степан Никитич!! – вопил Говорун.
Тщетно! Никто не отзывался. Вася в недоумении выглянул из-за перил.
– Не могу понять, почему они молчат, – растерянно сказал он, обращаясь к следователю.
– Еще-е интересней. Это уж…
Рожкин вскочил и, махнув оперативникам, в три прыжка оказался у комнаты вдовы.
– Надеюсь, у вас есть запасные ключи от номеров?
Вася заверил, что есть, и Даша помчалась за ключами.
– Открывайте сначала дверь Бултыхова! Он же серьезно болен – могло случиться… – Зуля в волнении поднялась с дивана.
– Всех попрошу оставаться в холле и вести себя тихо! – резко скомандовал Геннадий Борисович, и Абашева села на место.
Но Люша, игнорировав приказ, сочла нужным громко заявить о том, что наблюдала на рассвете:
– Я видела, как в пять утра Бултыхов с удочкой спускался по лестнице. Возможно, он еще не вернулся с рыбалки.
– Что за ересь?! – набросилась на нее литераторша. – Я оставила его около полуночи в тяжелом состоянии. Он принял массу лекарств, чтобы уснуть, наконец. А в пять утра уже бодряком помчался на реку?!
– Нет, шел он тяжело, но, возможно…
– Значит, опять вы! – с удовлетворением произнес сверху Рожкин. – Вы, госпожа Абашева, последняя общались с Бултыховым, и он «был плох». Прекрасно!
– Да что вы себе позволяете?! – завопила Зульфия, подняв краснеющее от негодования лицо. – Что за намеки?!
– Саня, – тихо скомандовал следователь, и один из оперативников спустился и встал за спиной Зули. Она обернулась на «стражника», раскрыв рот, но произнести ничего не смогла.
Даша принесла ключи, и дверь Бултыхова открыли.
Его номер оказался пуст. Постель наспех застелена. В душной комнате резко пахло лекарствами.
– Сколько у него удочек? – спросил Рожкин, разглядывая спиннинг, который обнаружился на балконе.
– По-моему, несколько. Я в этом не разбираюсь, – ответил Вася.
– Он был еще и с ведерком! Маленьким, литра на три, – раздался от двери тонкий женский голосок.
Рожкин оглянулся и свирепо уставился на Люшу.
– А вы вообще кто?
– Это моя дальняя родственница, сестра, – начала лепетать Даша.
– А паспорт у вашей сестры есть? Чтобы давать полноценные показания?
– Да, сейчас! – с готовностью кинулась Шатова в свой номер за паспортом.
Геннадий Борисович, изучив документ, стал похлопывать им по ладони.
– Ну, и что вы, Юлия Гавриловна, видели в пять утра? Что вам не спалось?
– Мне прекрасно спалось, но, так уж я устроена, сон всегда чуткий. Потому и услышала шаги на лестнице. Посмотрела на часы – без пяти пять. Это меня почему-то встревожило. Ну, я и выглянула из комнаты. Увидела врача. Шел он тяжело. Всё. – Шатова потупилась под сверлящим взглядом следователя.
– Ладно! – сказал он, отдавая Люше паспорт, и обратился к Василию:
– Что там бабуля? Не проснулась?
– Н-нет. Но неловко как-то ломиться. Быть может, подождать до девяти? Она к завтраку всегда выходит.
– Да нет. Тут события таким макаром разворачиваются, что ожидать и миндальничать мы не можем. Да уж…
В этот момент раздался громкий, со страдальческими нотками, крик Травиной:
– Да подождите! Адели Вениаминовны там нет! Вы стучитесь не в ту дверь.
Все недоуменно уставились на Лику, вжавшуюся в кресло.
– Мы… Мы с ней поменялись номерами. Она боялась, она… это как-то связано с ее мистическими страхами перед покойниками. Словом, она боялась находиться рядом с номером Федотова. Что вы так на меня смотрите?! – выкрикнула воспитательница, едва сдерживая слезы. – Ничего противозаконного я не делала. Просто по просьбе Адели Вениаминовны переселилась в ее номер. Ей казалось, что там кто-то ходит по ночам.
– И что? Там кто-то вправду ходит? – спросил Рожкин.
– Н-нет. Я ничего не слышала в эту ночь, – потупилась Травина.
– А почему вы не поставили нас в известность, Лика?! – возмутился Василий.
– По просьбе Пролетарской. Чтобы ее не считали суеверной сумасшедшей бабкой, – совсем сникла воспитательница.
После этого Василий начал стучать в Ликину дверь, среднюю в этом крыле, за которой также царила подозрительная тишина.
– Как она может не слышать шума? – с досадой мотнул головой Василий и сбежал с лестницы за ключом. Отвлекшись на звонок мобильного телефона, он передал ключ Дарье, которая вставила его в замок, открыла дверь, и в этот момент Люша, стоящая рядом… оглохла: так пронзительно и дико Орлик завизжала. Потом она начала валиться на Шатову, но их обеих успели подхватить и оттеснить от двери следователь и оперативник.
Адель Вениаминовна лежала в кровати на спине, неестественно задрав голову, на которой… не было лба. Вместо него зиял красный провал. Кровь из раны пропитала подушку и подсохла: казалось, белоснежное белье выпачкано пятнами ржавчины.
– Всем оставаться на места-ах!! – завопил Рожкин.
Отдав краткое приказание оперативнику Паше, который, сбежав в холл, сомкнул входные двери и стал возле них по стойке «смирно», следователь начал вызывать по телефону криминалистов.
По мнению врача, Пролетарская была мертва не менее двух часов.
– Очевидно, на рассвете оприходовали бабулю. «На заре она сладко так спит», – напел фальшиво строчку романса веселый доктор и откланялся с дежурной фразой: «Вскрытие покажет».
Орудия убийства на месте преступления не оказалось. Сила удара и величина раны говорили о том, что били предметом тяжелым и крупным.
– Будто гигантским обухом хватили, – покачал головой эксперт, высокий тощий человек с дон-кихотскими усами и бородкой. Коллеги звали его ласково – Кихотыч.
– Да уж! – завращал головой Рожкин. – В ридикюльчике такой не вынесешь. Саня! – скомандовал он оперативнику, заинтересовавшемуся порожком у балкона. – Дуй на кухню и в подвал. Проверь, все ли инструменты на месте. Пусть повар и этот, чернявый в кудрях, все тебе покажут. Там и топоры, и молотки, и черт в ступе были.
– Я помню, товарищ майор. Вы тут посмотрите, – он показал на узкую полоску тончайшего целлофана синего цвета, прилипшую к плинтусу.
– Ага! – присел Геннадий Борисович на корточки. – Никак в бахилах наш кровопиец был. Аккуратист! Да уж…
– И проник в комнату через балкон, – констатировал Саня. – Смотрите, какой ерундовый запор: что снаружи, что изнутри открыть – плёвое дело. Один поворот ручки.
– Это уж… да уж… – пробормотал своё излюбленное следователь. – Гаврюхина бы сюда с его псом. И все бы дело закрыли в момент. Кинулся бы Рэм на эту щуку рыжую – и премия с благодарностью в кармане, – размечтался Геннадий Борисович.
– Да где он – Гаврюхин-то? Июль! Его с Валдая не выковырнешь, – отозвался Кихотыч, щелкая фотоаппаратом, и вдруг зашикал на коллег: – А ну-ка, кыш с места преступления! Все затоптали, понимаешь.
– А мы и так уходим. Может, под балконом чего и поинтереснее найдем. Какой-нибудь жи-ирный отпечаток, – почмокал Рожкин и отправился во двор.
В холле к нему кинулись хозяева и постояльцы, но он, отгородившись от всех, как гламурная звезда от вспышек фотоаппаратов, выскользнул на улицу. Впрочем, изучение гравийной отсыпки, которая проходила под балконами с северной стороны дома, ничего не дало. Ни следов, ни вмятин, ни «рояля в кустах», в смысле – лестницы.
На образцовой кухне царил порядок и о пропаже ножей речи не шло. Во всяком случае, это утверждал повар, демонстрируя полный комплект, включая огромный разделочный нож для мяса и топорик. Подвальное хозяйство Гулькина, наоборот, пребывало в «творческом» беспорядке. Впрочем, все три разнокалиберных топора и две кувалды присутствовали. Самохин знал инвентарь Левы, так как иногда помогал ему. Телефон Гулькина находился «вне зоны доступа», приходилось ждать его появления или идти к нему домой. Но это могло подождать.
Рожкин тоскливо вздохнул. Кусок бахилы, отпечатки, добытые экспертом, и сам труп – негусто. Впрочем, еще была надежда на показания всех этих дерганых баб. К ним «на растерзание» и пошел Геннадий Борисович, приговаривая свое вечное «уж».
Когда тело убитой выносили из дома, с Ликой случилась истерика. «Не ту! Вы понимаете, не ту убили! – кричала она как заведенная. – Как же вы не понимаете, что целью была я!» Люша пыталась что-то говорить, спрашивать, утешать – все оказывалось тщетным. Дарья напоила Травину успокоительным, после чего воспитательница притихла в углу дивана, подперев щеки кулачками. Ни единого слова вытянуть из нее не получалось. Она поглядывала на входную дверь в напряженном ожидании. «Ждет Гулькина», – подумала Люша.
Лев задерживался в отеле каждый день допоздна, потому приходил на работу не раньше десяти – половины одиннадцатого. Горничная Ида, которой Даша выделила комнатку рядом с кухней, иногда ночевала в доме дяди – повара Самохина. Так произошло и в этот раз: Щипковой не было в отеле и ее появления ждали в девять. Обычно накрывала к завтраку, который подавался в половине девятого и не отличался, по европейским стандартам, сложностью, сама хозяйка. Но сегодня, в силу чрезвычайных обстоятельств, все сидели голодными. И Ида что-то запаздывала.
Взглянув очередной раз на массивные двери, которые незыблемо охранял оперативник Паша, попутно контролируя ситуацию в холле, Травина вдруг побледнела, и в глазах ее появился ужас. На пороге, в недоумении озираясь, стояла горничная: в белых босоножках, красных носочках, зеленом синтетическом платье с рукавом фонариком и с не поддающейся цветовой классификации холщовой хозяйственной сумкой, в которой что-то бугрилось.
Лика, вытянув руку в направлении Щипковой, вскрикнула:
– Держите! Вот! Её! Держите. – И Травина заметалась, заламывая руки, и заплакала.
Оперативник невольно ухватил за локоть пришедшую. Впрочем, Ида сама вцепилась в рукав флегматичного Паши, будто ища защиты. Так и застал их – держащихся друг за друга – следователь. Он распорядился предоставить ему спокойное помещение для допроса. Даша провела Рожкина в свои комнаты на первом этаже.
Люша поднялась с дивана и стала прохаживаться около «допросной». Но дверь оказалась плотно прикрыта, и сыщица не могла ничего слышать. Тогда Шатова прошла к барной стойке и присела на высокий табурет – отсюда она видела всех присутствовавших в холле. Казалось, тягостное молчание, повисшее незримой, но осязаемой, наэлектризованной тучей, вот-вот взорвется чьим-нибудь новым страшным криком.
Понаблюдав за собравшимися, Люша убедилась, что читать мысли по лицам она не умеет. Взъерошенный, напряженный, нелепо закрутивший ноги в жгут Василий; бледная Даша, вздумавшая протирать губкой листики цветов на окне; пунцовая испуганная Зуля, которая, похоже, впервые в жизни не знала, как себя вести; затравленная, с открытым ртом Ида, притиснувшаяся к Самохину, который не поднимал глаз и, если бы не покачивал ногой, казался бы задремавшим. Нет, никакой тайны или печати преступных страстей не читалось на лицах этих людей.
– Рассказывайте! – гаркнул Геннадий Борисович Травиной, когда та села перед ним на стул.
– Я всё! Всё теперь расскажу! – Лика прижимала мокрый платок к лицу.
Она немного утихла перед дознавателем, который внушал ей доверие своей деловитостью и спокойствием.
– Я видела фотографию Федотова у Иды на столе. В рамочке.
– Ну и что? – хмыкнул Рожкин.
– А когда артиста отравили, фотография исче-езла, – всхлипнула Травина.
– И что? Помер, она и убрала из какого-нибудь суеверия. Разве Щипкова не может быть поклонницей артиста? Может, он сам ей фото подарил.
– Конечно, сам! – Лика тщательно утерлась и с вызовом посмотрела на следователя. – Ведь она его незаконнорожденная дочь.
Рожкин, у которого вытянулось лицо и расширились маленькие глазки, переглянулся с оперативником Саней.
– Я слышала ее разговор с дядей, с Самохиным. По-видимому, она шантажировала артиста, просила крупную сумму денег. За неразглашение и вообще за несчастное детство.
– Конкретно! Что конкретно вы слышали? – подался к ней Рожкин.
Лика вздохнула, собираясь с мыслями.
– Значит, она сказала: он всю жизнь нам с матерью сломал, артист хренов. Так… Пусть хоть на старости расплачивается за все. А повар буркнул, что, мол, черт с ним, с этим артистом. Не унижайся, мол.
– Ну, а убийство? При чем тут убийство, если она хотела денег с предполагаемого «папы» слупить?
– Вы не дослушали! Щипкова сказала, что если он не признает ее, то… словом, она его прикончит. Какое-то слово она произнесла редкое, но смысл был очевиден.
– А когда разговор-то происходил? – вступил Саня.
– Аккурат накануне отравления. – Травина снова начала всхлипывать – Я, идиотка, своими намеками вынудила убийцу действовать, и подставила несчастную Адель Вениаминовну, которая ночевала в моем номере! Меня, поймите, меня как свидетельницу должны были убить! Как… как мне с этим жи-ить?! – Она закрыла руками лицо и затряслась.
– Анжелика Александровна! Вы уж! – гаркнул следователь, что возымело нужное действие.
– Да уж! Поспокойнее. Всё это пока ваши догадки. Мы вот у самих героев спросим сейчас – и вся недолга. Саня, давай родственничков!
Когда в комнату вошли Самохин и Щипкова, их ждали два пустых стула посередине комнаты.
– Присаживайтесь, господа. И давайте не будем тянуть кота за хвост. Да уж! – Рожкин с елейной миной указал на стулья.
– Электричество не подведено? – хмыкнул в усы Самохин, стряхивая пылинку с сиденья.
– Это успеется. Как же, – подбавил елея Рожкин и тут же, насупившись, заработал желваками, крутанул головой, которая, казалось, ощетинилась его коротко стриженным ёжиком. – Значит, так! Ида… мм, Ивановна, что можете сказать о вашем родстве с покойным актером Федотовым?
Ида привычно раскрыла рот и уставилась воловьими глазами на Геннадия Борисовича.
– Поясняю. Госпожа Травина утверждает, что случайно услышала ваш разговор с дядей, в котором вы поминали вашего отца-актера. Он, дескать, обязан был помочь вам материально и признать, наконец, отцовство. В противном случае вы, по утверждению свидетельницы, должны его… убить. Что уж…
В повисшую тишину вдруг вплелось какое-то тихое кудахтанье. Все с недоумением уставились на повара: он трясся, прикрыв рукой глаза, и подрагивающие его щеки заливала нездоровая краснота. Рожкин не успел спросить о самочувствии Феликса Николаевича, так как тот, вскинув руки, захохотал в голос.
Раскатистый смех Самохина услышали и в холле. Люша попыталась ретироваться в сторону допросной, но наткнулась на взгляд укоризненно кивающего опера Паши.
– Поспокойнее, пожалуйста, – сказал он, указывая рукой на диван.
Шатовой пришлось сесть.
Тем временем Феликс Николаевич, пхнув в плечо растерянно хлопающую глазами Иду, стал валиться вперед. Горничная, зыркнув на следователя, захлопнула рот и тоже попыталась выдавить из себя подобие улыбки, которая больше походила на гримасу по поводу нарастающей зубной боли.
Лика с ужасом смотрела на обвиненных ею родственников.
– По поводу чего веселье? – Рожкин стал угрожающе лиловым.
– Закалать. Ты тогда грозилась его закалать, как куру! Идка, – хрюкал Самохин. – Она приняла твоего папешника за Фе-е… о-ой, кха-кха… Ивана твоего Федорыча за, за… Ой, не могу… – Феликс Николаевич в бессилии откинулся на стул и принялся утирать мокрые глаза.
Тут Рожкин долбанул кулаком по столу и взвизгнул:
– Поясните всё коротко и ясно, Щипкова!! Кто ваш отец?! О каких угрозах шла речь? Что слышала Травина? Почему фото было, а затем исчезло? Ну?!
– Я… я не знаю, что там она слышала. – Ида начала еле слышно, но потом откашлялась и, ободренная взглядом Самохина, который все еще отдувался, заговорила смелее. – Отец мой был ветеринаром у нас в хозяйстве. У него была семья. Другая. А мама случайно попалась. Ну, я родилась. У нас, у Щипковых, ну, у женщин, этот… венок. – Ида с силой шмякнула себя по макушке толстой ладонью. – Этот… безбрачный…
– Венец безбрачия, – пробормотала Травина.
– Во! Он! Ну, а папаня-то артистом был. Не, он ветеринар, но звали артистом, потому что всё на гитаре играл и пел.
– Серенады! Трубадур хренов, – пояснил Самохин, который уже придал лицу вполне серьезное выражение.
– А потом они с женой уехали. Ну, отец со своей законной женой. А я родилась. А отец не признал, и доказать ничего мать не могла, потому как это… экспертизы тогда очень точной не было. Да и денег не особо, чтоб до города, и вообще хозяйство. А мать через три года помёрла, а меня взяла бабка. – Ида вдруг стала кусать губы, которые задрожали.
– Короче, я договорю, Идуша, – сказал холодно Самохин, и Лика удивилась поразительной метаморфозе, произошедшей с его лицом. Оно будто заострилось, ласковые глаза налились свинцом, расширились, и пухлый рот превратился в тонкую, острую щель, едва различимую за усами.
– Валя, мать Иды, была моей двоюродной сестрой. Этот подонок Иван Резунов, который стал сегодня бо-ольшим человеком в одном из раскрученных птичьих хозяйств – даже я его курами гостей потчую, бросил сестру беременную, без средств. И ни разу не вспомнил ни о ней, ни о ребенке. Вале нужны были деньги на лечение, на операции по пересадке почки. На первую мы собрали – но она не помогла. Не прижилась почка! – Самохин хлопнул кулачищем о колено. – Потом – всё. А этот жирует! И ни на одно письмо, ни на одну просьбу, соб-бака такая с гитарой…
– Ну, ясно, – махнул рукой Рожкин.
– Идочка, а фото? – спросила жалостливо Травина, глаза которой снова блестели. На этот раз от сочувствия и раскаяния.
– Да он всем дарил, Адели Вениаминовне вон тоже. Глеб Архипыч, он это… подписывать любил красиво.
– А в вещах Федотова были его собственные фотографии? – спросил тихо следователь у оперативника.
– Да, были… штуки три, – кивнул Саня.
– А чего убрали? Фото со стола? – миролюбиво поинтересовался Рожкин.
– Так покойник. Что он стоять у меня, страшно уж, – помялась Ида.
– Да уж! Страшно. Все данные вашего отца мне сообщите, – подвел черту под разговором с поваром и горничной следователь.
«Даже если и существовал хоть малейший мотив, по которому Ида Щипкова желала смерти Федотова, она никак не могла бы убить его при помощи наркотика. Откуда у нищей деревенской девчонки средства на покупку баснословно дорогого зелья? Да еще в таком количестве! Вот «закалать» – это она бы, возможно, могла. С дядиной помощью. Пролетарскую и убили именно таким способом. Но что бабка знала об актере и наркотиках? И при чем тут обездоленная сирота Щипкова?»
Все эти мысли проносились в голове Геннадия Борисовича, пока свидетели подписывали протокол.
И тут раздался долгожданный звонок эксперта. Собственно, из-за чрезвычайных событий в больнице и в ожидании результатов срочной экспертизы приехала опергруппа в «Под иву». Дело-то вышло громкое и попало на особый контроль.
– Ага, ага… – кивал удовлетворенно головой Рожкин, слушая телефонного собеседника.
– О-от даже как! – Он отложил аппаратик и обвел присутствующих торжествующим взглядом: – А вот теперь мы допросим настоящего убийцу. Вернее, настоящую! Абашеву введите! – крикнул он театрально, обращаясь к Сане.
Трепещущая Зуля села на стул, где только что истерически хохотал Самохин. И его, и двух других свидетельниц попросили из комнаты удалиться. При допросе главной подозреваемой присутствовали только полицейские.
– Вы, конечно, можете продолжать упираться и хранить молчание, госпожа Абашева, но в силу сложившихся обстоятельств это абсолютно лишено смысла. Да уж… – Рожкин, будто утомившись от столь многосложной для него фразы, вздохнул и утер лоб. – Кондиционер похолоднее сделай, – кивнул он своему коллеге Сане.
Зуля в оцепенении смотрела на следователя, демонстрируя полное непонимание.
– Вы приносили томатный сок Кудышкину в больницу? Впрочем, можете не отвечать. Я и так знаю, что вы. Чего уж… Как и то, что в сок этот, скорее всего при помощи шприца, ввели слоновью дозу сильнейшего седативного, то бишь снотворного препарата – нембутала. И где только достали? У своего поклонника – болящего Бултыхова? Впрочем, это позже, успеется.
– Я… я не понимаю, о чем вы, – начала было лепетать Зуля, но Рожкин вдруг вызверился и завопил:
– Да о том, что в тяжелейшем состоянии со вчерашнего вечера ваш полюбовничек! В коме! Отравлен!! Но жив пока. Да уж…
Рожкин поднялся из-за стола и заметался перед подозреваемой с видом ожившего дамоклова меча, проносящегося в считаных сантиметрах от головы преступной гедонистки.
– Вы еще и отпечатки пальцев постирали с пакета. Это уж умора, да и только! И целых два мотива – отравление Федотова и ревность! Причин для задержания больше чем достаточно!
– Да зачем мне травить этого несчастного артиста?! Он же работу мне давал! Деньги! – в свою очередь заголосила Абашева, будто очнувшись.
– А-а! Это уж… Значит, в отравлении Кудышкина вы сознаетесь? – удовлетворенно крутанул головой Геннадий Борисович и уселся на свое место.
– Да бред!! Ничего я не делала! Я вообще не знала, что Эдик женат! Я чуть с ума вчера не сошла, когда в больницу пришла, а вы… – Зуля бессильно, по-детски расплакалась, уткнувшись в колени.
– Ну хорошо, на нет – суда нет. Оформляю задержание. Давай, Сань, – махнул Рожкин оперативнику, который отработанным жестом захлопнул наручники на тонких Зулиных руках.
Она с недоумением посмотрела на свои запястья, на Саню и, ни слова не говоря, вышла в сопровождении оперативника из комнаты.
 | Анна Шахова. Ванильный запах смерти |